– Иуда Адорно. Так впредь будут называть тебя в нашем роду.

Так говорила ему во Флоренции мать двумя неделями позже, когда он рассказал ей о соглашении.

Чтобы навестить ее, он урвал несколько дней у своих обременительных служебных обязанностей, требовавших его присутствия в Неаполе до следующей весны. Как командующий неаполитанской эскадрой, он взвалил на себя тяготы по ее реорганизации, строительству судов, оснащению, вооружению и укомплектованию галер людьми. Все это требовало неусыпного надзора. Только выполнив все работы, мог он оставить свой пост и отправиться в Геную, где его ждал радушный прием и невеста, эта бедная Ифигения, которой было суждено оказаться принесенной в жертву честолюбию Дориа.

Между тем нужно было спасать мать от лишений флорентийской жизни, и в конце концов он поспешил разыскать ее. Но радость от встречи сменилась ужасом, когда, рассказав о сделке, он увидел, что глаза, смотревшие на него с ангельским спокойствием, вдруг сверкнули, как глаза менады.

– Ты пошел на мировую с этими убийцами? – Ее неверие было так велико, что она даже охрипла. – Ты принял руку, которая обагрена кровью твоего отца? Ты заключил брачный союз с этой пользующейся дурной славой семейкой? И ты настолько бессовестен, что приехал сюда похвастаться этим?

Он ожидал именно такой реакции. И все же более не мог прикрывать душевную боль бесстрастной миной.

– Я же все объяснил, – робко возразил он.

– Объяснил? Разве объяснения властны над истиной?

Он посмотрел на мать. Та сидела у окна, выходившего на реку Арно, такая грациозно хрупкая и удивительно юная, и тяжело вздохнул.

– В конце концов, что есть истина? Не более чем осмысление факта разумом, и один ум может толковать ее совсем иначе, чем другой.

Это его замечание еще больше вывело ее из себя.

– Не было еще мошенника, который смог бы под философской маской скрыть свое бесчестие. Ты продался – вот очевидная истина. По крайней мере, на сей счет не может быть двух различных мнений. Три тысячи дукатов за Драгута. Тридцать тысяч в качестве приданого за невесту от Дориа. Цифры, подходящие для сделки. Тридцать сотен и затем тридцать тысяч. Тридцать монет были ценой Искариота.

И после этого прозвучала жестокая фраза:

– Иуда Адорно! Так впредь будут называть тебя в нашем роду.

Он устало провел рукой по ее лбу, поправляя каштановые волосы, которые к старости стали еще более пышными.

– Очень многое надо было возместить.

– Ты хочешь сказать, что получил большую выгоду?

– И другие тоже. Приговор об изгнании Адорно отменен. Они могут вернуться в свои генуэзские владения когда пожелают. Если же они предпочтут выгоде от моего поступка хулу в мой адрес, что ж, пусть. Это будет куда как по-человечески.

– Ты насмехаешься надо мной?

Он оставил вопрос без внимания.

– В этой сделке проявилась и некая забота о вас.

– Забота обо мне? Что это значит? Когда это было, чтобы кто-нибудь проявил заботу обо мне? Когда кто-либо думал обо мне, женщине, что, как дурочка, всю свою жизнь растратила на заботу о других?

– Вы испытываете здесь лишения. Этому будет положен конец.

– Лишения? Разве меня беспокоят лишения?

– Вы очень горько на них сетовали, – напомнил он ей. – Вы даже считали меня виновным в них.

– А разве позор лучше? Лицемер! Неужели ты думаешь, что я променяла бы голодную, но честную жизнь на достаток в бесчестье? Я – урожденная Строцци, слава богу, а не дитя Генуи. О господи! Какая мука! После всего, что я вынесла! Я этого не переживу.

Она заплакала. Закрыв лицо почти полупрозрачными руками, она сидела и горестно качала головой.

Просперо подошел к ней. Скорбные морщины на его челе обозначились резче.

– Матушка!

– Никогда больше не называй меня этим именем. Ступай. Оставь меня умирать в горе и позоре. Поезжай в Геную, где тебе и место. В стране, где море без рыбы, горы без деревьев, мужчины без чести, а женщины без стыда. Возвращайся к праздности и достатку, которые ты получил в обмен на честь. Наслаждайся этим, пока, такой же слабовольный, как и твой отец, ты не кончишь свои дни так же, как и он.

Эта театральная речь и упоминание об отце, как всегда, возбудили его ярость.

– Мадам, ограничьтесь в ваших оскорблениях мной, ибо я могу ответить на них. Не тревожьте прах моего отца.

– Неужели ты думаешь, что он может почить в мире? – пронзительно закричала она. – Иди, говорю я тебе. Оставь меня. – Ее притворные слезы полились еще обильнее, все более неистовые рыдания сотрясали ее тело.

Сжимая и разжимая кулаки, Просперо расхаживал из угла в угол по скудно обставленной комнате, совершенно сбитый с толку. На миг он вновь оказался около матери и снова взглянул из окна на тоскливый зимний пейзаж, на серо-голубые воды Арно под серым небом и ряд желтых домов на Старом мосту. Рыдания матери звучали у него в ушах. Просперо боролся со своим благоразумием, а оно отказывалось уступать ему.

– Матушка, вам следует довериться моим суждениям, – отчаянно настаивал он, сознавая всю тщетность своих увещеваний.

– Твоим суждениям! Господи, спаси нас! И я должна доверять им? После всего?

Он не обратил внимания на новые насмешки. Он взывал к ее любви к роскоши, к эстетству.

– Вы оставите этот жалкий постой у Строцци и вернетесь наслаждаться своей собственностью в Генуе.

– Будь проклята твоя Генуя и все, что там есть! – ругалась мать сквозь рыдания. – Будь проклята! Чтобы глаза мои ее больше не видели. Но ведь ты заставишь меня поехать, чтобы разделить с тобою твой позор. Чтобы на меня показывали пальцем. Вот она, мать Адорно, который пошел по пути Иуды. – Последовал взрыв ужасного смеха, полного горечи и злости. – Я остаюсь здесь. Ибо здесь, по крайней мере, я могу укрыться от людей. Иди, я тебе говорю. Можно считать, что ты убил меня, точно так же как отца. Ты сделал все, что мог.

– Как вы несправедливы, – посетовал он. – И как скоры на обвинения.

– Что же мне, нахваливать тебя? Разве ты заслуживаешь этого?

– Я заслуживаю, мадам, вашего доверия. Позвольте мне поступать так, как я считаю правильным.

– А ты и поступаешь, не так ли? В меру своих сил.

В конце концов благоразумие покинуло его. Он видел муки матери и не мог вынести этого разговора. Она должна знать правду, а он – надеяться на ее осмотрительность, хотя Просперо знал, что его надежды беспочвенны.

– Да, именно так. – Он был очень раздражен. – Но вы даже не предполагаете, во имя чего я это сделал. Вы называете меня Иудой, и это имя мне подходит. Но не по той причине, которую подразумеваете вы. Я не осквернял себя предательским лобзанием добровольно. Я покорился, вот в чем разница.

На заплаканном лице матери появилось недоуменно-укоризненное выражение. Просперо злорадно ухмыльнулся.

– Теперь, мадам, вы знаете всю правду. Вы выжали ее из меня своими бесконечными причитаниями. Позаботьтесь теперь сохранить ее более свято, чем я хранил от вас. Позаботьтесь, чтобы я никогда не раскаялся в своем доверии.

– Какую правду? – нерешительно спросила она. – О чем ты говоришь? Что ты имеешь в виду?

– Неужели вы еще до сих пор не поняли? Эти Дориа нагло пришли ко мне с богатыми дарами в обагренных кровью руках, поскольку это часть их замыслов. Так же нагло, если хотите, я принял их предложения, согласившись на поцелуй мира, поскольку это отвечало моим замыслам. Как аукнется, так и откликнется. Но делаю я это только потому, что, отвергнув их предложения, заставил бы остерегаться меня, и тогда канули бы все мои надежды на их окончательное уничтожение. Достаточно ли я откровенен теперь?

Такая полная откровенность заставила ее вскочить, раскрыв от изумления рот. Она стремительно подбежала к нему и, протянув тонкие руки, положила их ему на плечи. Ее глаза, мокрые от слез, смотрели в его глаза.

– Ты не обманываешь меня, Просперо? Это правда?

– Подумайте сами, разве это не похоже на правду? Возможно ли что-нибудь другое?

– Ничего другого быть не могло, если речь идет о моем сыне. Но этот брак? С ним обман зайдет слишком далеко. Зачем делать то, чего можно не делать совсем?

Он обнял мать за плечи и повел назад к креслу.

– Садитесь, мадам, и слушайте, – велел он и, когда она снова уселась, преклонил колено подле нее.

Теперь он был спокоен и нежен, как ребенок на руках у матери или кающийся грешник, коленопреклоненный перед исповедником. А исповедь его посвящалась Даме из сада. Он провел мать по сокровенным уголкам своего сердца, где она увидела монну Джанну, и рассказал ей о данном им обете не жениться до конца дней, если не удастся жениться на той, что была для него верхом совершенства. Его мужественность приносилась в жертву любви столь чистой и благородной, какую вряд ли испытывал мужчина или внушала когда-либо женщина, даже очень достойная.

– Я бы скорее предал свое доброе имя и забыл о несправедливо пострадавшем отце, чем нарушил этот обет. Поэтому отбросьте сомнения. Помолвка может состояться; она, конечно, должна состояться. Это гарантия, которую они предлагают, чтобы надеть на меня оковы. Но им меня не обмануть. Брак предлагается мне как залог их полного доверия. Но, по их расчетам, он должен быть моим залогом. Они хитры, эти Дориа. Я просто позаимствую у них немного хитрости. Помолвка будет, но женитьбы они не дождутся. Я найду причину, чтобы отсрочить свадьбу как раз на время, необходимое мне для исполнения моих замыслов. Теперь, мадам, я поведал вам все.

– Почему ты не рассказал мне об этом с самого начала? Почему ты недоговаривал, мучая меня?

– Потому что говорить о таких вещах опасно. Я даже боюсь думать о них. Как бы Дориа не прочел мои мысли! Поэтому, матушка, выкиньте все из головы и никогда даже не думайте об этом впредь.

– Ты можешь доверять мне, – заверила она его с улыбкой на заплаканном лице. – Я надежно сохраню тайну. Но не думать об этом… Я не буду думать ни о чем другом. Мне будет приятно размышлять о Дориа, которые со всей своей хитростью, как слепые, движутся к гибели. Глупцы! И эта их женщина, которую они имели наглость предложить тебе, заслуживает такого унижения.

– Ах, она нет! Эта бедная синьора не заслуживает того, чтобы ей причиняли боль, и я ее не обижу. Ее участие в этой истории – единственное, что заставляет меня раскаиваться в задуманном.

– Стоит ли проявлять щепетильность по отношению к приманке? Ибо они сделали ее именно приманкой. Это их забота.

– Моя тоже, – возразил Просперо. – Если это будет в моих силах, она не пострадает. По крайней мере, сердце ее не будет разбито. Какая-то там помолвка с незнакомцем – пустяк. Она лишь жертва их планов и должна образумиться, если Дориа не смогут их осуществить. Не будь я убежден в этом, помолвка была бы невозможна.

Мать склонилась к нему.

– Разве они когда-нибудь думали о доле наших женщин? Разве они пожалели меня? Ты видел, каким страданиям, лишениям и опасностям была подвергнута твоя мать. Они, должно быть, лишили бы меня жизни, если б я не убежала в ту ужасную ночь вместе с твоим отцом из Кастеллетто. Пусть заботы об этой девушке не тревожат тебя.

В ответ он только вздохнул и насупился, стоя около нее на коленях. С материнской нежностью она попросила Просперо рассказать ей о своих планах. Но он лишь покачал головой.

– Я еще не составил никакого плана. Буду полагаться на удачу.

– Понимаю, – сказала она и обняла его. – Дитя мое, ты больше флорентиец, чем генуэзец.

Он снова вздохнул.

– Может быть, это правда.

– И я благодарна за это Господу! – с жаром ответила монна Аурелия.