Глава 30. Очередное фиаско
Выехали они не за шесть дней, как советовал Кейстут, а на сутки позже – задержали разметки водохранилища и чертежи плотины. Однако Гедимин заверил, что они легко наверстают упущенное время, поскольку почти вся дорога гладкая и ровная, ибо тянется по руслам замерзших рек. Да и купцы с начала зимы хорошо укатали санную колею. Словом, не путешествие будет, а одно удовольствие.
И впрямь, уже в первый солнечный денек восемь всадников и трое саней, следующих за ними, преодолели двойную норму, пройдя по речушке Лукне, начинающейся совсем неподалеку от Трок, и далее уже по Меричанке, успев добраться до небольшого замка Меркен, запиравшего ее устье при впадении в Неман.
Воевода замка встретил припозднившихся путников – подъехали, когда давно стемнело – настороженно, но перстень Гедимина и впрямь творил чудеса. Стоило показать его, как они получили самый радушный прием. Более того, сенные девки, появившиеся в их покоях ближе к ночи, явно были готовы и расстелить дорогим гостям постель, и самим прилечь в нее. Правда, оба единодушно проигнорировали их намеки. Полтораста верст за день – не шутка, и даже куда более привычному к верховой езде Улану хотелось одного: брякнуться в кроватку и заснуть. Про Петра и говорить нечего.
Поздний зимний рассвет вновь застал их в пути. Лошади, послушно следуя всем причудливым изгибам Немана, шли ходко. Делать было нечего и друзья вторично, на сей раз окончательно, обсудили перспективы оригинального варианта Улана, коему, судя по всему, не суждено было сбыться.
Да, касаемо Наваградка все оказалось правдой. Действительно, сидел в нем митрополит Феофил. А близ города продолжал существовать православный Лавришевский монастырь, основанный еще сыном Миндовга, но…
Вот в этих «но» и заключались закавыки. Во-первых, сам Гедимин, за исключением благословения, полученного от Феофила, не больно-то тяготел к христианству: и в храмы не захаживал, да и на пожертвования был весьма скуп, считая все это никчемными глупостями. «Даже сотня золотых крестов бессильны перед сталью одного-единственного меча», – любил приговаривать он.
А не гнал он и словесно привечал христианство исключительно по меркантильным и сугубо практическим причинам – одни крестоносцы чего стоили. Впрочем, язычество и их боги всегда были куда покладистее по отношению к своим потенциальным конкурентам, относясь к ним достаточно миролюбиво, нежели жестокие и ревнивые ко всем прочим Иегова, Саваоф и Аллах. Соответственно и сами почитатели древних богов – Осириса, Зевса, Юпитера, Митры, Одина и Перуна вели себя куда порядочнее и гуманнее к представителям иных вер.
Но гуманность вовсе не подразумевает осыпание золотом. А потому неудивительно, что православный митрополит, как поведал друзьям Яцко, жил весьма бедно. И монастырская обитель представляла собой удручающее впечатление: десяток клетушек для монахов и неказистая деревянная церквушка. Сразу ясно, что властям на их существование абсолютно наплевать: стоит монастырь – хорошо, развалится – тоже не заплачут. Если заметят, конечно.
Во-вторых, народ. Не зря они побывали на празднике, устроенном жрецами во главе с Лиздейкой. Вид исступленной толпы, могущей в честь своих богов порвать кого угодно, преподал друзьям хороший урок. Эти никогда не простят князю перехода в иную веру и немедленно откачнутся от него. Да и жрецы навряд ли станут сидеть сложа руки. Умные и наиболее дальновидные вроде Лиздейки – да, поймут князя и если не одобрят, то во всяком случае простят, ибо так надо. Но хватает и иных, которые после крещения кунигаса могут повести себя невесть как.
Но это полбеды, однако имелось и «в-третьих». Даже рискни Гедимин сделать ставку на христианство, в какую сторону он качнулся бы, неведомо. Точно также, а то и побольше, чем православных, он привечал и католиков. То, что костелов и католических монастырей в самой Литве было больше, нежели православных – заслуга самих католиков и упрек неповоротливому православию. То же самое относилось и к тому факту, что братья-доминиканцы и францисканцы вовсю расхаживали по стране, проповедуя слово божье, и каждый имел при себе охранную грамоту с тяжелыми вислыми свинцовыми печатями от великого кунигаса – попробуй тронь.
Но отметая в сторону инициативу одних и инертность других при внимательном рассмотрении все равно становилось понятно, что и сам Гедимин отдает предпочтение служителям римского папы. Было оно еле заметным, можно сказать, практически неуловимым, но если приглядываться…
Достаточно посмотреть на Бертольда и Генриха – двух монахов-францисканцев, трудившихся в княжеской канцелярии в качестве секретарей и готовивших для Гедимина различные бумаги, указы и прочие документы. Одно это говорило о многом, особенно если вспомнить, что язык официальных документов в Литве – русский. В смысле – старорусский. И речь Яцко и таких же, как он, дреговичей, кривичей и прочих будущих бульбашей, друзьям была понятна точно так же, как слова жителей Липневки. Разве акцент немножко иной и только.
Вот так: язык русский, а пишут на нем не будущие белорусы или малороссы, а пара немцев-монахов. И что они при этом напевают в княжеские уши – бог весть. Разумеется, кунигас – не дурак, себе на уме, но тем не менее иногда – если речь идет о мелочах – к ним прислушивается и даже… идет навстречу. Иначе он навряд ли обратился бы к Петру с Уланом с просьбой освободить брата их францисканского ордена Сильвестра без выкупа, поскольку тот, дескать, является духовным лицом. Мол, ни к чему благородным воинам уподобляться варварам-крестоносцам, разоряющим святые капища людей иной веры и предающим смерти литовских жрецов.
Дураку понятно, откуда растут ноги у этой просьбы. Нет-нет, на Сильвестра друзьям было наплевать. Они и без того собирались продержать его исключительно до того времени, пока Бонифацию не станет заметно лучше, то есть по сути в качестве сиделки, после чего отпустить. Однако сам факт княжеского заступничества говорил о многом.
Да и в других вопросах, особенно экономических, князь также опирался на католиков, к примеру, через рижского архиепископа норовил поддерживать торговые связи с Европой.
Если вникнуть в ситуацию, то понять Гедимина несложно – по одну сторону от его страны лежат православные государства, по другую – католические. Ссориться ни с теми, ни с другими нежелательно. Но если откинуть в сторону личные предпочтения в вере, коих он не имел вовсе, относясь ко всем толкам христианства с полнейшим равнодушием, на первое место выплывала практическая выгода, то бишь голая политика. Согласно же ей православные соседи, в отличие от католических, были полузависимы, выплачивая дань мусульманской Орде. То есть с военной точки зрения они как союзники смотрелись, мягко говоря, слабовато. Скорее уж обузой, ибо приняв ордынских данников под свою руку, он тем самым приобретал вражду со степняками, с коими кунигас пока ухитрялся сосуществовать в относительном мире и ссориться не собирался. Во всяком случае, в ближайшем будущем.
И когда Улан как-то по возвращению с охоты ухитрился вытащить его на откровенность, направив разговор в нужное русло, Гедимин, нимало не скрываясь, открыто ответил:
– Не хочу, чтоб Литва оказалась меж Ордой и Орденом, словно между молотом и наковальней. Тогда ей точно не уцелеть. Как-нибудь потом, когда эти поганцы с крестами на плащах угомонятся и поймут, что с нами куда выгоднее жить в мире, нежели воевать, можно будет и степному народцу уши надрать, но до тех пор… – и было видно, что этот ответ отнюдь не экспромт, он давно все обдумал и прикинул. Сожалеюще вздохнув, добавил: – Вот ежели бы русичи в того же бога, что и немецкие рыцари, верили – дело иное, мог бы и призадуматься… – Словом, ставим на твоей затее крест, – подвел безжалостный итог Сангре. – Жаль, сама-то идея с объединением хорошая. Но увы, иначе как с восточного конца, ее в жизнь внедрить не получится.
Разочарованный Улан лишь горестно кивнул, признавая правоту друга. Однако жизнерадостно щурящемуся на солнце Петру очень не хотелось, чтоб в этот погожий зимний денек кто-то рядом грустил, особенно лучший друг. И он бодро пихнул Улана в бок.
– Да ты не грусти. Теперь нам по-любому не успеть претворить в жизнь все планы. Сам посуди, только на то, чтоб достичь Урала и выяснить, где там железо, не говоря уж про строительство самого примитивного заводика, нужны годы и годы, а мы, надеюсь, уже следующим летом скажем этому времени адье и только нас здесь и видели.
– Уверен?
– Процентов на девяносто. Думаю, если купцам пообещать ну-у, скажем, по два золотых флорина за каждый фунт, они наизнанку вывернутся, но все притарабанят, – ответил Петр.
– А заказывать думаешь сколько?
– Гулять так гулять, в смысле на все пятнадцать тысяч.
– Это ж больше трех тонн! – ужаснулся Улан, мгновенно произведя в уме нехитрый подсчет. – И не жалко?!
– Так ведь для себя, – недоуменно пожал плечами Сангре. – Чем громче бабахнем, тем надежнее, что эта хрень включится.
– А на текущие расходы оставить?
– У нас же Дитрих имеется, – напомнил Петр. – Думаю, тысяч за пять мы его свободно продадим, если не больше, плюс у нас и сейчас кой-какая наличка имеется, да и Кейстут нашу долю добычи серебром отстегнет, так что хватит денег и чтобы до Липневки добраться, и деревенским помочь, и, – он кашлянул в кулак, – Зарянице новые колты с зелеными камушками прикупить, чтоб под цвет глаз. Горыне тоже какой-нибудь инструмент подарим.
– Как-то ты сегодня сам на себя не похож, – натужно улыбнулся Улан. – Все готов промотать и прокутить.
– Не все, – возразил Петр. – Грех отсюда с собой редких монеток не набрать. Правда, я не филателист, да и ты тоже…
– Не нумизмат, – подхватил Улан.
– Ну да, – подтвердил, нимало не смутившись, Сангре. – Словом, могём лопухнуться, но если хотя бы с одной из сотни угадаем, уже неплохо заработаем. А остальные как память сохраним.
– А все прочее побоку и тебя уже не интересует?
– Ну почему побоку, – возмутился Петр. – Цельных полгода, а то и год тут без дела торчать – с тоски загнемся. Так что успеем и в Тверь заглянуть, и в качестве спонсоров князя Михаила выступить. Я к тому, что и бумажную фабрику построим, и типографию наладим, а ежели притормозит купец с товаром, то и первую книжку выпустим. Ну а остальное… – он развел руками.
– Я так и понял, – кивнул Улан. – Нам здесь не жить, как ты любишь приговаривать, так чего надрываться?
– Странно как-то у тебя это прозвучало, – буркнул Сангре. – Почти как упрек, хотя на самом деле я прав – всех дел все равно не переделать, а нам здесь и впрямь не… – осекшись, он уставился на сумрачное лицо друга и настороженно осведомился: – Не пойму я что-то. До сегодняшней минуты я полагал за наши дела с путешествием обратно, что они в шоколаде.
Улан неопределенно пожал плечами и, поморщившись, ответил:
– Ну-у, с цветом ты не ошибся…
– Оп-па! Это как же понимать?!
– Да есть одна серьезная проблемка.
– Та-ак, – протянул Сангре и хмуро потребовал: – А теперь, дружище, возьми свой язык в руки и растолкуй мне за то, чего я еще не знаю.
Улан помялся, оглянувшись на десяток литвинов, следовавших за ними. Чуть задержав взгляд на Яцко, бывшем ближе прочих, он неопределенно поморщился и коротко отрезал:
– Вначале доберемся до Берестья, а там и поговорим.
Но получилось чуть иначе.
Во-первых, в Городно, куда Гедимин попросил их заглянуть, дабы они передали тамошнему князю Давиду грамотку, им удалось прибыть засветло, то есть они не так сильно устали, как после первого дня путешествия.
Во-вторых, то ли в баньке были какие-то особые венички, то ли сам банщик обладал необычным мастерством, но выйдя из нее друзья чувствовали себя не расслабленными, а напротив, взбодрившимися и посвежевшими.
Ну а в-третьих, хозяева им практически не докучали. Скорее уж напротив. Давид, прочитав послание кунигаса, заявил, что у него имеются кое-какие дела в Берестье и, сославшись на необходимость личного контроля за сборами в дорогу, пошел отдавать распоряжения дружине и дворне. Жена его, литвинка Екатерина, до святого крещения носившая имя Бируте, поначалу засыпала обоих бесконечными вопросами о батюшке Гедимине и разлюбезных братцах, но вскоре, будучи на сносях, почувствовала себя плохо и, извинившись, тоже покинула гостей. Мало того, она не просто удалилась, но еле дошла до своей опочивальни – начались схватки.
Оставшись за столом одни, друзья не стали долго рассиживаться в трапезной и, проследовав за слугой-провожатым, оказались в приготовленных для них покоях. Притом произошло это достаточно рано – не позже восьми вечера. Тогда-то Сангре от нечего делать и вспомнил странную обмолвку друга насчет серьезной проблемки, могущей задержать их в средневековье. И принялся тормошить Улана. Тот поначалу предложил отложить разговор на следующий день, но Петр не отставал, высокопарно потребовав не щадить его и сказать все как есть, сколь бы плохим ни было известие.
– Ну раз тебе так не терпится, – вздохнул Улан и зачем-то выглянув за дверь, велел стоящему там Яцко раздобыть медку и по возможности покрепче. Повернувшись обратно к Петру, он зловеще пояснил: – Некоторые новости, как сложная хирургическая операция, нуждаются в анестезии.
– Значит, твои новости из числа плохих, – задумчиво протянул Сангре и его настроение мгновенно упало.
– Не угадал, – покачал головой Улан. – Скорее, из разряда очень плохих…
