Глава 11. Личные счеты

Удар Улана оказался хоть и чувствительным, но боярин пришел в себя довольно-таки быстро, езда помогла. Хотел было остановить сани и пересесть на коня, но не стал – пускай думают, будто ему неможется. А вот злость у Ивана Акинфича не прошла. Да и как ей пройти, когда в памяти то и дело всплывал чуть ироничный голос княжича, а вслед за ним поднимались в душе опасения.

«Обадит меня сей молокосос перед Михайлой Ярославичем, как есть обадит, – тоскливо думал он о Дмитрии. – Ишь, возгря, в чем винить удумал. И кого?! Меня! Да и наперед неладно. Чай он не простой княжич, но старший из сынов Ярославича, наследник всего княжества, а там, как знать, может и великого Владимирского».

Разбитая губа прошла, но душевная рана от обиды саднила все сильнее.

«А все из-за кого. Да из-за этого нехристя, чтоб ему! Да еще из-за княжича. Ишь, нашел кого против басурманина выставлять. Одним этим меня опозорил».

Но посчитаться с Дмитрием Иван Акинфич никак не мог, зато эти двое были под рукой, рядышком. И пока они ехали, боярин все сильнее накалялся от растущего внутри гнева. Так прилюдно опозорить его, чей отец Акинф Великий был одним из первейших еще у предыдущего великого князя Андрея Александровича, сына самого Александра Ярославича Невского! Да за таковское и веревки мало!

«Хотя погоди-ка… А ведь божий суд у нас не закончился, коль я всего разок упал – не считать же тот первый, когда у меня нога не вовремя подвернулась. Но тогда…»

Боярин призадумался, ища приемлемый выход. Не сразу, но ближе к вечеру что-то в мозгу забрезжило, стало вырисовываться. И тут…

– Село! – радостно гаркнул чуть ли не над ухом старший десятка Ольха, заметив впереди небольшое, изб в двадцать, сельцо.

Боярин вздрогнул и от досады выругался – исчезла мыслишка, а вдругорядь появится ли, нет ли, кто знает. И в ответ на резонный вопрос Ольхи насчет завернуть, зло рявкнул:

– Поспешать надо! Чай успеем до сумерек до Летявы дотянуть, там и заночуем.

Когда село скрылось с глаз, Ивану Акинфичу пришло на ум, что до Летявы им ни засветло, ни в сумерках не дотянуть. Однако он прогнал от себя запоздалое сожаление, прикинув, что ему и впрямь надо поторапливаться.

«Оно ведь как: кто первым обсказать поспеет, того и верх. К тому ж…», – он усмехнулся, поймав ускользнувшую было мыслишку за хвостик, и удовлетворенно кивнул сам себе. И когда стало ясно, что придется ночевать в лесу, выбрав какую-нибудь поляну, боярин этому обстоятельству ничуть не расстроился. Напротив, повеселел, окончательно утвердившись в своей задумке.

Поначалу шло как обычно: распрягли коней и десятник раскидал всех по работам. Четверых он отправил за хворостом для костра, еще двоих ломать лапник у росших поблизости елей, чтоб мягче сиделось, а ночью теплее спалось. Нашлись дела и для остальных, кроме… пленников. Их боярин трогать не позволил, даже развязывать не разрешил, буркнув, что непременно сбегут.

– Он совсем идиотом стал от полученного сотрясения своего куриного мозга? – возмутился Петр. – Может, мне ему слова Дмитрия напомнить?

– Лучше промолчим, – откликнулся Улан. – Чем меньше будем привлекать внимание этого козла, тем выгоднее для нас. Хотя как ни таись, а навряд ли поможет.

– Точно, – подтвердил Петр. – Смотри, как ходит. Не иначе, гадость какую-то задумал.

– Задумал он ее еще по дороге, – поправил Улан, – а сейчас прикидывает, как половчее внедрить в жизнь.

В одном друзья ошиблись – Иван Акинфич не просто ходил по поляне, но с целью. Никому не доверяя, он утрамбовывал снег на небольшой площадке, намеченной для продолжения «божьего суда». Но чуть погодя он решил изменить первоначальный замысел. Неплохо, конечно, от души съездить наглецу по уху, еще лучше свернуть ему челюсть набок, заодно пустив обильную кровавую юшку из носа, но… Где там, в глубине души, боярин подспудно опасался, что недавняя история повторится и на утрамбованном снегу окажется вовсе не басурманин, а он сам. И он внес в свою задумку изменения. Расплывшись в добродушной улыбке, направился к саням, где лежали друзья.

– Застоялись поди, добры молодцы? – пропел он чуть хрипловатым от сдерживаемой злости голосом.

– Скорее залежались, – откликнулся Улан.

– Вот, вот, – охотно закивал головой Иван Акинфич. – И я о том. Мыслится, подразмяться вам обоим желательно. Да и дельце до вас имеется.

Оба промолчали, ничего не ответив. Но боярин не смутился и, чуть выждав, сам пояснил, что за дельце. Мол, не желает он везти в Тверь котов в мешке. Оно, конечно, повеление княжича исполнить надо, но касаемо обучения дружинников – вопрос спорный. Дмитрий молод совсем, сосун еще, и двух десятков лет не исполнилось, потому доверчив. А ежели чего, князь Михайла Ярославич не с чада своего спросит – с боярина, коего самолично к нему приставил. А что ему боярин ответить может? То, что слыхал? Так это смех один. Пустым словам цена невелика, а в настоящем деле будущего наставника княжьих дружинников никто не видал.

Петр хотел возразить, что кое-кто все-таки слегка успел и даже опробовал на вкус его берцы, но вовремя осекся. Прав Улан. Нельзя этого гада злить – он и без того на взводе. А Иван Акинфич, вновь не дождавшись ответа, продолжил. Мол, известно, нешто побратим о побратиме станет худые речи вести. Он и чего есть хорошего, и чего нет – все в кучу соберет. Дескать, нет человека лучше, нет его проворнее, хоть весь белый свет обойди. Вот это самое проворство он и желает нынче проверить.

– Так что, готов? – вкрадчиво осведомился он и улыбнулся, предвкушая будущее торжество.

Улыбка получилась короткой, поскольку почти сразу боярин зашипел от боли, прижав руку к нижней губе. Несмотря на серьезность момента и грядущее испытание, Петр еле-еле удержался от смеха. Правда, злорадную ухмылку полностью скрыть не удалось – во всяком случае боярин ее подметил, но виду не подал.

– К чему? – чуточку с ленцой осведомился Улан.

– Художество свое показать, хитрости бойцовские.

Улан мотнул головой, невозмутимо пояснив:

– Куда ж мне с такими руками? Так в дороге затекли, что я их и не чувствую. Да и самому размяться желательно.

– Ништо, – «успокоил» его Иван Акинфич. – И запястья дам время размять, и самому попрыгать. Ну-ка, Ольха, развяжи.

– Одного аль обоих, – осведомился десятник.

– Да пущай обоих, – махнул рукой боярин и, пока Ольха распутывал тугие узлы, с ехидной усмешкой продолжил: – Вот токмо, боюсь, нечестный бой выйдет. Ратники-то мои в седле день-деньской тряслись, подустали изрядно, покамест ты в санях валялся. Потому мыслю, чтоб силушку уравнять, супротив тебя троих выставить.

Петр, не удержавшись, охнул. Боярин, довольно покосившись на него, выжидающе уставился на Улана.

– А если откажусь? – осведомился тот после короткого раздумья.

– Ну тогда они тебя чуток накажут, чтоб не кичился попусту. Да и побратиму твоему тож достанется на орехи, дабы вдругорядь язык не распускал, – откровенно заявил боярин и снова спросил: – Так как, согласный?

– О! Здравствуйте, таки я ваша дядя! – возмущенно всплеснул наконец-то освобожденными от пут руками Петр. – Это ж беспредел какой-то, иного и слова не подберешь. Форменное избиение, только в случае согласия разрешено оказывать мордобою сопротивление. И почему так мало – всего трое? Почему не весь десяток на нас двоих натравить? Валяй, выставляй всех разом, чего стесняться. Или совесть заговорила?

– Ну гляди, – прошипел Иван Акинфич. – Коль сами таковское восхотели, будет вам десяток, – и, указав Петру на место подле друга, кивнул остальным ратникам, чтоб присоединялись к троим…

– Ничего, ничего, Уланчик, – ободрил его Петр, выходя в центр утоптанной площадки. – Нас голыми руками за кожаный хобот не прихватить!

Поначалу бой выглядел как разминка. Дружинники атаковали медленно, лениво, как бы нехотя, поскольку в отличие от боярина немного стыдились своего явного перевеса. Да и не питали они враждебных чувств к странному татарину. Помощь Юрию Даниловичу, конечно, плохо, но отчасти это компенсировалось его неведением, а отчасти – продемонстрированным в деревне мастерством, кое не могли не оценить по достоинству люди ратного боя.

А уж про веселого говорливого брюнета и вовсе говорить нечего. Он, правда, тоже на русича не походил, уж больно темные волосы, да и нос с небольшой горбинкой – вылитый фрязин, но бить-то его за что? За то, что не побоялся вступиться за своего побратима и принять неравный бой?

Однако минуты шли и у наседавших стал просыпаться бойцовский азарт. И это несмотря на предупреждение Улана, чтобы Петр постарался их не злить и по возможности вообще не бил, а подставлял под своих же. Но в пылу драки человек не больно-то думает, кто именно его ударил и на чей кулак он нарвался. Главное – челюсть болит, зуб шатается и губа разбита. Да вдобавок постоянные подзуживания боярина, ни на секунду не закрывавшего рта. Осыпаемые его насмешками ратники становились все злее, хотя божий суд, если применить к нему правила, установленные княжичем в деревне, давно пора было заканчивать – каждый из нападающих шмякнулся раза три как минимум.

– Слушай, я выдыхаться начинаю, – тихонько предупредил Петр в перерывах между волнами атак.

– Терпи, – выдохнул сквозь зубы Улан. – И они не железные.

Но тут подал голос Иван Акинфич. Устав наблюдать, как лупцуют его людей, он мрачно заорал:

– Будя! Кому сказываю, будя! Ольха, уйми этих баб, кои вдесятером с двумя управиться не могут!

– Затишье перед бурей, – шепнул Улан. – Не расслабляйся.

И точно. Едва ратники сбились в кучку, пристыженно сопя, как боярин, встав с лапника, молча прошел к ним и, не говоря ни слова, презрительно сплюнул на снег.

– Цена енто ваша, – пояснил он и, повернувшись к недавним пленникам, застывшим в ожидании очередной каверзы, заметил: – А вы тож не больно-то радуйтесь. Нешто енто божий суд? Так, забава, а таперича начнем всурьез. Поглядим, что запоете, когда на вас с сабельками пойдут. А ты, Ольха, ентим подыщи что поплоше.

– А если мы не хотим участвовать в этом балагане? – подал голос Сангре.

Иван Акинфич невозмутимо пожал плечами:

– Так зарубят, по-простому, – и поторопил ратников.: – Да быстрее, чего копаетесь-то.

Петр, набычившись, некоторое время молча взирал, как дружинники извлекают сабли из ножен. Оглянувшись в сторону друга, изумленно протянул:

– А ведь и впрямь зарубят. М-да-а, сдается, плавный аллюр наших судеб незаметно перешел в дикий галоп. А мы ж с тобой так старались, чтоб ни единого ребра не сломать, ни одной челюсти у этих шлимазлов не свернуть. Вот и делай людям добро.

– Деваться некуда, – вздохнул Улан и сквозь зубы процедил: – Работаем по плану «Захват». Главаря беру в заложники, дальше по обстановке. А ты заговаривай зубы.

Петр хотел спросить, с чем он собрался брать этого гада в заложники, они ж с пустыми руками, но вспомнил про ножи, сунутые Заряницей в телегу. Да и вообще, не время для дискуссий – коль друг, всегда считающий на несколько ходов вперед, принял такой план, значит, успел его продумать. Сделав пару шагов вперед по направлению к боярину и возмущенно уперев руки в боки, Петр приступил:

– Ша, дядя! Сделай паузу в ситуации и не озлобляй меня, бо я, как человек, измученный квасом – а пепси тут не достать ни за какие деньги – нынче и без того пребываю в шибко дурном расположении духа. Ты чего ж творишь, кафтан казённый, зипун цигейковый?! Думаешь, за нас и заступиться некому? Да за меня вся биндюжники на Привозе поднимутся и сам памятник Ришелье по такому случаю сойдет со своего пьедестала, чтоб выразить свой праведный гнев. И ты еще почуешь, как тяжкая каменная десница сдвинет тебе нижнюю челюсть в район затылка, а сам череп вгонит поближе к мочевому пузырю, чтоб ты мог детально рассмотреть собственные камни в почках.

Иван Акинфич, недоуменно нахмурившись, тем не менее слушал, не перебивая. Ратники тоже изумленно вытаращились на Петра. У половины, не меньше, аж рты полуоткрылись.

Где находится Улан и что он делает, Сангре не видел, а оглянуться в его сторону было нельзя. Оставалось надеяться, что ступор дружинников продлится хотя бы еще пару минут и друг успеет уложиться за этот срок.

Первым, очнувшись, подал голос Ольха:

– Чего мужик буровит-то? – обратился он к боярину, но тот, злорадно оскалившись, отмахнулся и небрежно бросил:

– Енто у него со страху. Ништо, пущай потокует перед смертушкой.

Изобразив на лице праведный гнев, Петр шагнул поближе:

– И смертушкой меня пугать не надо, шакал нещипаный. Может, моя и близко, но твоя, поверь, куда ближе. Я тебе что, бублерка с мешочком, чтоб ты мне здесь мог, поц драный, мою масть на шушу опускать. Да если бы твой папа знал, каким козлом ты вырастешь, он бы к твоей маме на полет стрелы не подошел, а мама бы сбегала к гинекологу на аборт, причем на всякий случай два раза подряд, а также разогнала всех аистов над домом и потравила всю капусту на своем огороде…

Улан управился, сумев за пару минут неторопливо приблизиться к боярину. Не до конца, оставалась пара метров, но ближе подходить было рискованно, поэтому их он ухитрился преодолеть за один-единственный прыжок, в падении ловко сбив с ног Ивана Акинфича и повалив его на снег. Никто из ратников, стоящих рядом, и дернуться не успел. А в следующее мгновение Улан, ловко запрокинув голову боярина и прижав нож к его горлу, громко крикнул воинам:

– Всем стоять, где стояли, иначе…

Продолжать не стал, и без того понятно, что тогда приключится.

– Вот так, – хмыкнул Петр и, подойдя вплотную к беспомощно застывшему Ивану Акинфичу, злобно вращающему глазами, укоризненно заметил: – А ты еще надо мной насмехался, фраер ушастый. Получается, правду я сказал: неизвестно чья смерть ближе, – краем глаза уловив чье-то шевеление, он резко развернулся и рявкнул на ратников: – Сказано же стоять, шлимазлы! Теперь наша очередь шутки шутить. Трёх коней оседлать и сюда их, живо!

– И еще двух заводных, – негромко уточнил Улан.

– Ну да, – невозмутимо согласился Петр и, скрывая свое смущение (как это он сам про запасных не подумал), яростно напустился на воинов: – Вам по сто раз повторять?! Для особо тупых уточняю: сейчас мы отчаливаем в неизвестном направлении. Касаемо боярина даю слово: не позже завтрашнего вечера отпустим вашего козла обратно живым и невредимым. Ну и лошадь ему дадим – само собой. Условия окончательные и изменению не подлежат. Сопровождать не советую – нынче мы решили быть ближе к народу и в почетном эскорте не нуждаемся, – и, не оборачиваясь, порекомендовал другу: – Уланчик, будь ласка, пощекочи как следует этот выкидыш прогресса, чтоб он подтвердил наши чрезвычайные полномочия.

Дождавшись невнятного хрипа Ивана Акинфича, Петр удовлетворенно кивнул и возмущенно осведомился у ратников:

– Ну и чего непонятного? Он же русским языком четко и выразительно вам приказал – пятерых коней сюда и дожидаться два дня, пока не вернется. Что говоришь, мил человек? – он чуть склонив голову набок, сделал вид, что прислушивается к боярину, вновь прохрипевшего нечто загадочное. – А-а, ну само собой, мы ж не звери. Какой-никакой комфорт, но обеспечим, – и обратился к десятнику: – Он велел тебе, Ольха, лошадку в сани запрячь и еду туда положить. Но вначале веревочку нам подкинь покрепче, чтоб твой шеф ручонками не размахивал – не то заденет по пути ветку какую-нибудь, поранится, а у нас ни клизмы, ни эпиляторов, ни пургена, – и поторопил десятника: – Давай, давай, шевелись.