Глава 10. Божий суд

Времени оставалось всего ничего и терять его понапрасну Петр не стал. Вскочив на ноги, он вновь ринулся на выручку Улана. Дружинников, пытающихся его остановить, он яростно раскидывал в стороны – кого подножкой, кого подсечкой, кого ловким броском. Последние же два метра, отделявшие его от княжича, Петр преодолел в отчаянном прыжке, успев обхватить руками ноги Дмитрия. Плюнув на свою гордость, он не стал подниматься, а то еще оттащат от княжича, не дав сказать ни слова. Инстинктивно рассчитывая на его молодость, каковая, как известно, горяча, но отходчива, отчаянно завопил:

– Не милости прошу, но справедливости!

Дмитрий и впрямь выглядел молодо, под носом да на подбородке не борода с усами – пух курчавился, но уж больно зол он был из-за неудавшейся погони. Широкие черные брови мрачно хмурились, из темно-синих глаз чуть ли не искры летели.

– По ней и сужу, – сурово отрезал он и многозначительно кивнул на спущенную к тому времени вниз веревку с петлей. – Вон она, дожидается наворопника московитского. Верно, Иван Акинфич? – повернулся он к тому самому вислоусому мужику, недавно приложившемуся тяжелым кулаком по скуле Сангре.

– Он же по неведению дорогу-то показывал, согласно святому евангелию! Помоги ближнему своему и все такое! – возмутился Петр и, не выдержав, вскочил на ноги. О том, что он погорячился, Сангре узнал спустя всего пару секунд, когда оказался схваченным сзади за руки. Но этого его не смутило. Он и вырываться не стал, не до того, торопился поскорее выпалить побольше доводов в защиту друга. – Выходит, в святых книгах одно пишут, а ты иное повелеваешь?! И как быть?!

– С каких пор магометяне по евангелию поступать стали, – хмуро проворчал Иван Акинфич. – Верно ты, Дмитрий Михалыч, рассудил, вздернуть татарина и вся недолга…

– Да какой он татарин-то?! – торопливо перебил Петр. – Он самый настоящий калмык. И в аллаха не верит, потому как буддист! Ему по вере всем положено помогать, вот и… помог, – он сокрушенно вздохнул и напомнил: – Но по незнанию. Зато когда узнал, кто они такие, вмиг в бой кинулся промах свой исправлять. Ну, не смог в одиночку всех задержать, но дрался-то отчаянно – одного в плен взял, а второго вообще завалил. За это, между прочим, награда полагается.

– Ну ты и наглец! – развеселился от таких слов Сангре княжич. – Может, ему еще и боярство пожаловать?

– Али серебром с ног до головы осыпать? – угодливо добавил Иван Акинфич. – Так я мыслю, с него и тех гривен довольно, кои он от московского князя за свое иудство получил. За таковское щадить…

– Да ничего он не получал! – отчаянно завопил Петр. – Я ж говорю – поступил по незнанию и по не-ве-де-ни-ю, – произнес он по складам. – А ты, Дмитрий Михалыч, лучше вспомни, чему святые книги учат. А у Екклезиаста-проповедника прямо сказано: «Не будь духом твоим поспешен на гнев, потому что гнев гнездится в сердце глупых». Да к тому ж кто знает-то, возможно, москвичи и сами дорогу бы нашли, без его помощи! А тогда вы нипочем за ними не успели бы – вон на сколько отстали.

При этих словах Дмитрий вновь насупился и почему-то с безмолвным упреком во взгляде оглянулся на Ивана Акинфича, недовольно крякнувшего и зачем-то начавшего теребить конскую уздечку. Петр, воспользовавшись этой паузой, продолжил, торопясь сказать самое главное:

– И не надо нам ничего – ни боярства, ни гривен, хотя мой побратим их и заслуживает. Ты, Дмитрий Михайлович, просто сочти все его заслуги и прегрешения и раздели. Оно ведь как: если за одно – награда, а за другое – кара, то вместе получается…

Он развел руками, прикидывая, как половчее перевести на средневековый лад фразу «Минус на плюс дает ноль». Но не смог отыскать подходящего варианта и, вовремя припомнив, какой сегодня день, зашел с другого бока.

– А призывая к милости, княже, я одновременно и о тебе забочусь. Вспомни, что ныне рождество господне и негоже тебе омрачать сей великий праздник смертоубийством. И в послании апостола Павла коринфянам о том же говорится: «Если служение осуждения славно, то тем паче изобилует славою служение оправдания». Да и не о прощении речь! Он иного от тебя жаждет, княжич: справедливости. И в будущем мы тебе тоже пригодиться можем. Мы ж сами к тебе на службу собирались, не сегодня-завтра в Тверь бы подались.

– Ишь какие ловкачи, – зло хохотнул вислоусый. – Вы б до весны собирались. А теперь на кой ляд вы нам сдались, когда мы своего ворога одолели? – И он властно распорядился: – Давай, робяты, вздергивай его.

Но Дмитрий властным жестом руки остановил дружинника, собиравшегося накинуть на шею «предателя» веревочную петлю, и задумчиво протянул, обращаясь к Петру:

– Насчет пригодиться, мне мыслится, что, сказывая про обоих, ты малость погорячился. На тебя я в деле чуток поглядел: и впрямь ловок. Ну а татарин сей, или кто он там есть, чего может? Стрелы быстро пущать? Так оно нам ни к чему, мы иным берем.

– При чем тут стрелы?! Я ж к чему говорил, что он в одиночку и без оружия двух конных одолел? Да к тому, что по сравнению с ним я неуклюжий как медведь.

– Сразу видать, не охотник ты, – хмыкнул Дмитрий. – Косолапый порой столь ловок бывает, что…

– Каким бы ловким он не был, а мой побратим и топтыгина одолел, причем вообще без ничего, даже рогатины с собой не было.

– Ишь ты. А с виду и не скажешь, – подивился княжич. – Ну да сейчас не о том речь, – и он, иронично кривя губы, обратился он к Улану: – Сказываешь, не за гривны, но по неведению дорожку указал, согласно святому писанию?

Тот закивал, промычав что-то в ответ.

– Добрые ратники мне и впрямь нужны, но уж больно неказисто ты выглядишь… – княжич презрительно скривился. – К тому ж из московлян вои никакие, это они не далее как три дня назад показали, потому хоть и одолел ты у них пару человечков, но похваляться тебе покамест все одно нечем. Про косолапого иное. Ежели ты его и впрямь голыми руками…

Деревенский народ, не дав договорить, бурно загудел, подтверждая. Дмитрий, бросив на них взгляд, продолжил:

– Однако зверь по своему неразумию зверем так и останется, а вот коль ты голыми руками моего дружинника на снег уложишь, тогда… – он помедлил, прикидывая, и решительно закончил: – так и быть, оставлю в живых по случаю рождества господнего… до Твери. Пущай батюшка мой тебя судит. Ну а ежели не управишься с моим воем – не взыщи, – он многозначительно кивнул на веревку в руках дружинника и распорядился: – Тряпицу у него изо рта выньте – услышать хочу: согласен али как.

– И охота тебе с ним рассусоливать, – попрекнул Иван Акинфич. – И без того видать, что из наших ему ни с одним не управиться. Ростом удался, а телом хлипок. Одно слово, недокормыш.

– А ты сам выйди против меня, тогда и поглядим, кто из нас хлипче, – дерзко заявил избавленный от кляпа Улан. Вислоусый изумленно вытаращил на него глаза и гулко захохотал. Но смех его быстро оборвался, когда княжич, согласно кивнув, молвил:

– Что ж, пожалуй, так и учиним. Развязать его, – распорядился он и, повернувшись к Ивану Акинфичу, спросил: – Как, боярин, принимаешь вызов?

Тот недоуменно уставился на княжича.

– Неужто взаправду решил меня супротив него выставить? – недоуменно спросил он. – Да мне и сабелька ни к чему. Разок к нему шуйцей приложусь и одесная не занадобится.

– Значит, туда и дорога, – хмыкнул княжич. – Сам сказывал, что сей иуда смерти заслуживает. А от доброго кулака ее принять али от веревки пеньковой – разница невелика.

– Оно, конечно, так, да негоже боярина именитого поединщиком супротив незнамо кого выставлять, – протянул Иван Акинфич, горделиво вскинув голову и оглаживая длинный ус. – Как бы честь родовую не замарать.

Княжич хмыкнул и жестко, с легкой неприязнью в голосе произнес:

– На тебе, боярин, тоже вина имеется. Кто меня осаживал, едва сумерки наступали, на привалах настаивал? Глядишь, пораньше бы Юрия Данилыча догнали, до того, как этот пострел ему дорожку указал. Выходит, есть кой-какая правота в словесах его сотоварища.

– Да нешто ночью по лесам да болотам шастают?! – возмутился боярин. – И без того четвертый день в седлах с утра до вечера, ажно спину заломило.

– Вот и оправдайся. Считай, на божий суд вышел. Заодно и косточки разомнешь. И честь твоя непорушенной останется. Сам ведаешь: на божьем суде ни бояр, ни мужиков нет. Ежели все так, как сей краснобай сказывает, – кивнул Дмитрий в сторону Петра, – то тебе и одесная не поможет. А коль инако выйдет и зашибешь его, стало быть докажешь, что людишки московлянина сами верной дорожки через болота нипочем бы не сыскали и нет твоей вины в том, что главный ворог от нас убег.

Боярин, что-то недовольно ворча себе под нос, нехотя слез с коня. Небрежно бросив поводья одному из дружинников, с угрожающим видом подошел к Улану.

– Я тебя счас яко комара прихлопну, – злобно посулил он.

– Что для одного комар, для другого слон, – уклончиво возразил Улан и, повернувшись к Дмитрию, деловито уточнил: – До первого падения, княжич, или как?

– Оскользнуться и случайно можно, – покачал головой Дмитрий. – До трёх. Тогда ошибки точно не будет.

– И ногами тоже дозволь, хорошо?

– Лишнее, – отрезал княжич. – У нас на Руси таковского боя не ведают.

– Должен же он тебе свое искусство во всей красе показать, – вновь встрял Петр. – И тебе выгода: воочию увидишь, чему он способен твоих людей научить.

– Ты как, Иван Акинфич, согласный? – осведомился Дмитрий.

– Пущай ножонками повихляет, – самодовольно отмахнулся тот. – Я его за одну ухвачу, на другую наступлю да пополам и раздеру.

– Вот и хорошо, – облегченно выдохнул Петр и, ринувшись к другу, торопливо зашептал: – Давай, старина, не подведи. И толстого лупи без пощады. У него – сам, наверное, подметил – какие-то контры с Дмитрием, так что тот простит, если морду боярскую расквасишь. Но по возможности красоту боя тоже продемонстрируй, чтоб княжич сам слюну от зависти пустил и захотел научиться.

– Попробую, – кивнул Улан, продолжая старательно растирать затекшие запястья рук.

Проба оказалась удачной. Первый раз Иван Акинфич рухнул на снег, когда Улан стремительно увернулся от его удара и, ловкой подсечкой подцепив шагнувшего вперед противника, резко дернул на себя его ногу.

– Один, – громко объявил Сангре.

– Не в счет – оскользнулся я! – взвыл боярин, резко вскакивая.

Петр вопросительно покосился на княжича, напомнив:

– Помнится, для того ты и велел до трёх падений бой вести.

Дмитрий помедлил, но, соблюдая справедливость, нехотя подтвердил:

– Пущай один.

Тем временем Иван Акинфич продолжал резво молотить кулаками, но… по воздуху. Ни одного удара в цель не пришлось, хотя порою его здоровенные ручищи пролетали в опасной близости от лица Улана, ловко уворачивавшегося от них. Так длилось с минуту. А на вторую, улучив удобный момент, соперник боярина сделал резкий прыжок вбок и, оттолкнувшись, взмыл в воздух и почти одновременно произвел два удара. Правая его нога пришлась по затылку, сбив с противника шапку, а в следующее мгновение левая с ходу врезалась в подбородок. Зубы Ивана Акинфича громко и звонко лязгнули и он, нелепо взмахнув руками, повалился на снег. Рядом упал Улан, но моментально вскочил, приняв боевую стойку в ожидании, когда поднимется боярин. Однако тот остался лежать недвижимым, а возле его лица неспешно расползалось кроваво-красное пятно…

– Неужто насмерть зашиб? – встревожился Дмитрий.

Улан мотнул головой, хладнокровно пояснив:

– Если б я в сапогах был, тогда бы мог – у них носки острые. А берцами не то – они тяжелые, но тупые. Полежит немного и придет в себя. Правда, на коня ему лучше сегодня не садиться – свалиться может. Да и вообще денька два-три повременить, – и выжидающе уставившись на княжича, осведомился. – Третий раз нужен?

Дмитрий задумчиво оглядел Улана.

– Пожалуй, ни к чему – и без того ясно, – неспешно протянул он и похвалил: – А ты ловок, как там тебя, камык. И впрямь можно к себе брать, ежели батюшка… живота не решит.

Петр сокрушенно крякнул. Получалась всего-навсего отсрочка, а он-то надеялся…

– А с деревней чего учинить повелишь? – осведомился один из дружинников, явно разочарованный несостоявшимся повешением и враждебно поглядывавший на Улана.

Дмитрий помедлил, оглядывая небольшую кучку жителей.

– Виру с них взять и вся недолга, – подал голос другой дружинник.

– Виру сказываешь, – задумчиво протянул княжич.

– Смилуйся, батюшка! – бухнулся ему в ноги седой Липень. – Неповинны мы в евоном грехе, как есть неповинны. Да и не нашенские они вовсе, за что вира-то?! Мы этих пришлецов и знать не знаем. Это все Заряница. Она их в лесу по осени сыскала. Да и то взять – не бросать же. Поранетые оба были, медведь порвал, вот мы их из христианского милосердия того, пожалели. И ентого, – кивнул он на Улана, – тож она выхаживала, покамест он в себя не пришел. Кто ж ведал, что он московлянам подсоблять удумает. – И староста, потянувшись всем телом к княжичу и даже зачем-то привстав на цыпочки, заговорщически понизив голос, добавил: – И словеса в их речах случаются не нашенские. Может, они того…

«Козел», – глядя на него, зло подумал Петр, но усилием воли взял себя в руки. Да и правильно поступал дед. Ему ж сейчас главное: деревню спасти, то бишь своих. На дворе конец декабря, так что если княжич согласится с предложением «пустить ворогам огоньку», народцу придется ой как худо. А они с Уланом, как ни крути, чужаки.

Кроме того, если судить объективно, лишнего староста на них не наговаривал: все по делу. И касаемо «ненашенских» словес тоже крыть нечем. Они, действительно, особенно поначалу, частенько попадали впросак. Сангре, к примеру, до сих пор не мог без смеха вспомнить, как он во второй день пребывания в деревне, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, в течение получаса, не меньше, выяснял у Горыни, где тут поблизости туалет. Увы, но ни его, ни «параши», ни «очка», ни «сортира», ни даже самого что ни на есть русского «отхожего места» здесь не знали. А Петр в свою очередь отродясь не слыхал про «облаю стончаковую избу».

Да и во многих других вопросах он лишь диву давался, сколько казалось бы обычных слов, прочно вошедших в словарь русского человека еще в двадцатом веке, если не раньше, местные попросту не понимают. Приходилось немало попотеть, чтоб найти нужный средневековый аналог. Но находил, и «нюанс» сменялся «оттенком», «прогноз» – «предсказанием», «секрет» – «тайной», «деталь» – «частицей», «компенсация» – «возмещением», «моментальное» – «мгновенным», а «фрукты» для раненого друга – «плодами», а то и еще проще: «грушами» и «яблоками».

К чести наших героев надо заметить, что переучивались они быстро, особенно Петр – сказывалось пребывание в колонии, где за одно единственное неудачное слово можно было поиметь весьма крупные неприятности. Спустя всего месяц они почти не употребляли диковинных для аборигенов слов. Ну разве когда Сангре пробивало на одесский жаргон, но это не в счет, ибо тогда загадочных слов в его речи было так много, что перевода никто не удосуживался спросить, предпочитая вникать в смысл монолога веселого чужеземца, исходя исключительно из интонаций.

Зато в обычном разговоре Петр последний раз лопухнулся аж на проводах мужиков на войну, когда провозгласил, что у него созрел тост. Но и тут мгновенно сработала выработавшаяся за последнее время привычка, и он, оглядев озадаченно уставившийся на него народец, буквально через несколько секунд внес поправку, заменив «тост» на «здравицу». – Заряница, сказываешь, подобрала? – нахмурился Дмитрий.

– Она, она, – закивал Липень. – Ну-ка, подь сюды, – приказал он девушке, стоящей поодаль среди сгрудившихся в кучу перепуганных односельчан. И когда та, не поднимая головы, робко подошла поближе, строго приказал: – Давай, сказывай княжичу без утайки как да что!

Но рассказывать ей ничего не пришлось. Оказывается, княжичу припомнился некий коваль, бывший среди ополченцев. Мол, когда он в кругу ратников своей сестрицей-разумницей похвалялся, тоже ее вроде Заряницей называл.

– Горыня?! – радостно вскинула голову девушка.

– Он самый, – подтвердил Дмитрий. – Стало быть, он твой братец. Хорош, хорош, ничего не скажешь, могутный. Сказывал, беспременно тверичи всех поганых одолеют. Мол, им провидец о том еще месяц назад предсказывал. И песня, кою он вместе со своими мужичками, у костра сидючи, пел, тоже хороша. «Вставай вся Тверь огромная», – процитировал он. – Вроде и простые словеса, а как за душу хватают.

– Таки это ж моя песня! – возликовал Петр. – А провидец вот стоит, – хлопнул он по плечу друга и, радостный, уставился на Дмитрия, будучи уверенный, что теперь-то их неприятности остались позади.

Княжич, нахмурившись, удивленно уставился на обоих, недоверчиво переводя взгляд то на Улана, то на Петра.

– Не похож ты на гусляра, – усомнился он. – Не брешешь?

– Зачем, – пожал плечами Сангре. – Да и глупо. Достаточно того же Горыню спросить и мое вранье вмиг наружу вылезет. Да и не он один мои слова подтвердить может… – он кивнул на скучившееся население деревеньки. – Любого из них спроси. Вон хоть бы старосту.

Липень досадливо крякнул, но увиливать не стал, подтвердил:

– Его, его песня. И впрямь он всех нашенских ей обучал. Туточки, в моей избе, ее и пели. И про победу твово батюшки Улан сей нам сказывал.

Петр для вящей убедительности и в подтверждение истинности своих слов, вытащив из-за пазухи крест, поцеловал его.

– Ишь ты, – усмехнулся Дмитрий. – Выходит, ты все-таки гусляр. – Однако появившаяся на губах княжича одобрительная улыбка спустя мгновение слетела с его лица. Он прищурился, внимательно вглядываясь, но не в лицо Сангре, а чуть пониже. – А ну-ка поведай, побратим татарский, как на духу – ты не из латинов, часом, будешь? – строго спросил он.

– Православный, – возразил Петр.

– Да ну? А крыж тогда у тебя отчего ненашенский?

– Это…

Петр замялся, не зная как пояснить, что его мама Галя была униаткой. Учитывая, что в это время на Руси слыхом не слыхивали об унии, задачка была еще та. Поначалу он решил отделаться общей фразой, проворчав, что это у него последняя память от матушки, но не вышло. Получилось иное: все заслуги за хорошие слова песни пропали даром, ибо Дмитрий вновь смотрел сурово и непримиримо. Некоторое время он задумчиво теребил небольшой темный пух на подбородке и наконец задумчиво протянул, как бы размышляя вслух:

– Такая песня и впрямь дорогого стоит, но придумал ее ты, гусляр, а Юрию дорожку к Новгороду указал твой побратим, – последовал кивок в сторону Улана. – А ведь ежели он – провидец, то не мог не знать, кому путь в лесу показывает, – он вздохнул, потирая лоб, и пожаловался: – Уж и не ведаю, как с вами быть, больно вы странные людишки. У одного мать – латинка, да и с виду ненашенский, второй вовсе не пойми кто. Очень странные. Ну да ладно, коль вы с ним побратимы, дозволяю тебе, гусляр, поехать вместе с ним в Тверь к моему батюшке. Пущай он решает, что перевесит: твоя песня аль его вина.

– А ты погоди его за показ виноватить, – встрепенулась Заряница. – Не мог он ту дорожку до конца ведать, никак не мог, – и она торопливо осведомилась у Улана: – Ты ж им путь токмо до Лосиной тропы указал, верно? – тот молча кивнул. Девушка, просияв, повернулась к княжичу и выпалила: – А ведь опосля Лосиной тропы Гусиное болото лежит и ежели московский князь со своими людишками вправо метнется, до-олго обходить станет. Да и проход меж Гусиным и соседним, Лебяжьим, узок больно. Кто о нем не ведает, нипочем не заметит и далее в обход двинется. Вот и выходит, что перехватить их времечко у тебя есть.

– Какое там времечко, – горько усмехнулся Дмитрий. – Мы ж на день, считай, отстали.

– Подумаешь, на день, – фыркнула Заряница. – Пришлец неведающий в наших болотах и три дня проплутает, покамест не выберется. А ты, коль от Гусиного влево двинешься, еще и обгонишь его и, ей-ей, первым у Хутунецкого сельца окажешься, кое на реке Тьме стоит. Московлянам же того сельца нипочем не миновать, ежели они свой путь в Торжок держат.

– Не лжешь ли? – встрепенулся княжич, недоверчиво уставившись на девушку. Та торопливо перекрестилась. Дмитрий, не удовлетворившись этим, перевел взгляд на Липня. – А кто туда дорогу помимо девки ведает?

Липень торопливо заверил, что до Хутунецкого села дорожка знакома всем мужикам. Там по осени всегда богатый торг и чуть ли не каждый туда ездил, потому как сельцом ведает наместник Торжка и цену за зерно новгородские купцы дают побольше, чем в Твери.

– Выходит, это уже новгородские земли, – задумчиво протянул Дмитрий.

Липень виновато развел руками:

– Не обессудь, княжич. А ранее, до Хутунецкого, их перехватить негде.

– Так оно и еще лучше, – усмехнулся Дмитрий и весело подмигнул Липню. – Новгородцы с Юрием заодно, и коль сельцо ихнее, московляне беспременно решат, что теперь спасены и останутся заночевать да в баньке попариться. Тут-то мы их и… – он, не договорив, принялся властно распоряжаться: – Живо по коням! А ты, Липень, проводника мне давай. Ослоп, подыщи провожатому лошадку из смирных, чтоб не свалился по пути.

Заряница продолжала стоять на месте. Княжич одно время не обращал на нее внимания, да и заметив, истолковал ее ожидание совсем иначе:

– Рано награды ждешь, красавица. Вот ежели догоним ворога, тогда отблагодарю. Будешь по деревне в колтах серебряных красоваться.

Та покачала головой.

– Не надобно мне награды. Лучше поведай, братец-то мой… жив ли?

Дмитрий помрачнел и смущенно пожал плечами.

– Кто их ведает… Пешцы супротив кованой рати московской стояли и главный удар на себя приняли. Храбро держались, ничего не скажешь, но и народу полегло среди них немало.

Заряница горестно охнула.

– Да ты не печалься, – неловко попытался успокоить ее княжич, влезая в седло. – Чай, твой братец сам кого хочешь зашибет, – и, уже не обращая на нее внимания, снова повернулся к Липню: – Да сани сыщи, старче, – но, покосившись в сторону направляющегося к нему Ивана Акинфича, поправился: – Нет, двое саней.

– Напрасно ты загодя, – вставил словцо подошедший боярин, осторожно щупая припухшую и кровоточащую нижнюю губу, прикушенную во время последнего удара Улана. – Не сглазить бы.

– Ты про что? – нахмурился Дмитрий.

– Про сани, кои ты велел для Юрия Данилыча и ближних его приготовить.

Дмитрий хмыкнул и иронично усмехнулся.

– То не для него. Одни для гусляра с побратимом, – кивнул он в сторону Улана с Петром, – а другие… для тебя, боярин. Тебе, как я погляжу, нынче лучше в седло не садиться, не на пользу, видать, божий суд пошел, а нам ждать, пока в себя придешь, недосуг. Людишек твоих я при себе оставлю, а ты сам с десятком ратных давай-ка обратно в Тверь, – и, не глядя на Ивана Акинфича, принялся командовать дальше.

Трудно сказать, чего больше было в этом решении: то ли княжич и впрямь решил позаботиться о боярине, судя по обалделому взгляду так до конца и не пришедшему в себя; то ли это стало скрытым наказанием за промедление в последние дни.

– Не губи, Дмитрий Михалыч! Как я твоему батюшке в очи глядеть стану?! – взмолился Иван Акинфич.

Княжич лишь досадливо отмахнулся, давая понять, что переиначивать не станет. Однако, хотя и торопился, а успел напоследок предупредить Улана с Петром:

– Бежать по дороге не удумайте. Места глухие, далеко вам не уйти, да и ни к чему. Песню твою не токмо я, но и батюшка мой слыхивал, а за нее, я чаю, он многое простить может. Ну а ежели я вместях с Юрием Данилычем возвернусь, то и вовсе…

Через минуту и он сам, и его люди, за исключением десятка боярских ратников и самого Ивана Акинфича, скрылись с глаз.

– А ты, девка, покажь людишкам, где у тебя во дворе сани стоят, – буркнул Зарянице Липень. – Мыслю, так оно справедливо будет, ежели одни сани у твоего братца возьмут, – кивнул в сторону друзей, – а другие, для боярина, пущай уж у меня со двора. Вот токмо как их обратно возвернуть? Пропадут ить, как есть пропадут, – сокрушенно покачал он головой и, понурый, побрел к своей избе, прихватив четверых дружинников.

Девушка повела за собой вторую четверку ратников. Пока лошадей впрягали в сани, Заряница, улучив удобный момент, когда боярин отвернулся, шепнула друзьям:

– Там я оба ваших ножа в солому сунула. Чай, сгодятся в дороге.

– Спасибо, – улыбнулся Улан.

Заряница отмахнулась, мол, какие пустяки, и, помявшись, обратилась к Петру:

– А ты, слышь-ко, не серчай на меня, – попросила она смущенно.

– За что? – удивился тот.

– Ну, помнишь, я тебе ногой наподдала. Ты еще с лестницы кувыркнулся. Я опосля подумала, может, ты и впрямь солому у меня с ноги снимал, а я, дурка, решила, будто ты меня того, облапать удумал…

Улан крякнул и отвернулся, чтобы не смущать девушку и без того пунцовую.

– Да все правильно, – отмахнулся Петр. – Чего там. Я ж действительно тебя того…

– Ах ты ж! – задохнулась от возмущения Заряница. – А я-то… – и она, фыркнув, убежала прочь.

– Мог бы и промолчать, – укоризненно заметил Улан, неспешно забираясь в сани.

– Надо же, – протянул Петр, озадаченно глядя ей вслед. – Вот так всегда: хочешь по-честному, а получается еще хуже. Ладно, чего теперь, – и он плюхнулся вслед за другом в розвальни саней. – Ну, поехали, как сказал попугай, когда кошка тащила его за хвост. А мы, дураки, гадали с тобой, на кого выходить. Оказывается, судьба сама за нас определила, – и он задумчиво протянул: – М-да-а, положеньице. А впрочем, могло быть и хуже, грех жаловаться. Одно то, что твоя встреча с Буддой сорвалась – уже отлично. Да и тверской князь на радостях по случаю победы не должен нас слишком сурово наказать. А с учетом песни, глядишь, вообще сухими из воды выскользнем.

– Смотри не сглазь.

И в это время, словно подтверждая предупреждение друга, раздался властный голос Ивана Акинфича:

– А наворопников московитских связать, чтоб не утекли по дороге.

Сангре попытался возмутиться, процитировав последние слова Дмитрия – некуда им бежать-то, но боярин оказался неумолим. Буравя Улана злым взглядом, он рявкнул на дружинника, замешкавшегося с исполнением приказания, а вдобавок посулил Петру:

– Напрасно ты решил, будто твоя песня татарского выкормыша спасет. Вина на нем такая, что хошь десяток их спой, все одно не поможет.

Сангре открыл рот, желая огрызнуться, но получил увесистый толчок от Улана.

– Не надо. Бесполезно все. Ты погляди, какой он злющий. Ладно, пускай резвится, авось недолго ехать.

Петр тяжело вздохнул и не стал перечить боярину, а тот, расслышав последнюю фразу Улана, охотно подтвердил:

– Это ты верно сказываешь, басурманин, недолго, – и он, сплюнув алым на снег (прикушенная губа продолжала кровоточить), вперевалку неспешно побрел прочь.

«Кажется, и впрямь сглазил, – подумал Сангре. – С этого гада запросто станется так подать дело князю, будто мы одни во всем виноваты. Остается надеяться, что княжич все-таки догонит этих москвичей, а пока…» Отвлек его голос Улана:

– Сдается, я скоро догоню тебя по отсидкам. Ты бы как бывалый поделился полезным опытом.

Сангре лениво покосился на друга:

– Рановато тебе туда готовиться. Да и подсказать мне особо нечего. Разве что мудрый завет: «Не верь, не бойся, не проси».

– Уже кое-что, – кивнул Улан. – Будем надеяться, что пригодится.

– Типун тебе на язык, – откликнулся Петр. – Лучше наоборот: надейся, что не понадобится. Хотя… – он усмехнулся, – как сказал один поэт, сквозь прутья клетки небо глубже, и мир прозрачней из нее. Там, действительно, начинаешь понимать такие вещи, которые на свободе как-то до тебя не доходят. Правда, плата за это несоразмерная. Все равно что приобретать «Запорожец» по цене навороченного БМВ. Так что расслабься и давай прикидывай, как избежать столь невыгодной покупки. Время тебе до вечера и мне тоже, а на привале обсудим, кто до чего додумался.

И он, мрачно поглядывая на людей, скакавших по обе стороны от их саней, погрузился в размышления: как получше подать князю их оправдания, дабы они звучали и доходчиво, и лаконично – навряд ли им дадут много говорить. Получалось не очень – мешал постоянно ерзавший рядом Улан – ему отчего-то не лежалось спокойно. К тому же из-за сидевшего спереди приземистого дружинника, правившего лошадьми, никак не получалось свободно вытянуть ноги.

Отчаявшись разработать стратегию ответов, Петр начал было подумывать, как бы половчее пинком выбить возницу с саней и, развернув лошадку, рвануть куда глаза глядят. Однако чуть погодя он самокритично признался себе, что идея с побегом нереальна и, разочарованный, неожиданно для себя уснул – сказался ночной недосып.

Проснулся он незадолго до того, как их сани остановились на вечерний привал, устроенный на какой-то лесной поляне. А спустя час он понял, что дела их не просто плохи, а из рук вон, и до возможной отсидки ни он, ни его друг могут попросту не дожить.