Всё выглядело совсем не так, как представлял Платон. Ему почему-то виделись ряды зрителей на уходящих вверх трибунах, длинная, утоптанная тысячами копыт, дорожка, вдоль которой установлен металлический барьер. И, конечно же, упакованные в консервы лат рыцари, несущиеся навстречу друг другу с пиками наперевес.

И ведь прекрасно знал, как оно выглядит, то ристалище. Бывал там неоднократно. Своими глазами рассматривал «Круг», как называли выложенную дубовыми чурбачками площадку. Даже однажды присутствовал на божьем суде, что проходил между двумя горожанами.

Вообще-то идея таких судов была для Платона дикой. Но, вспомнив о вековой традиции дуэлей, он успокоился. Только кивать знакомым старался отчётливее, да лучше за языком следил. Ведь те двое бились на мечах всего лишь за оскорбление, а кончилось всё смертью одного из поединщиков.

Так что, как бы ни запрещали правила, смерть витала над ристалищем очень ощутимо. Смирнов погладил жёлудь, что, не снимая, носил под рубахой. Надо же, подумал он в который раз, вроде ничего особенного, а вот так тронешь, и уверенности придаёт.

– Особенность твоего меча в чём? – спрашивал тем временем Молчан.

Платон вынырнул из размышлений и секунду смотрел на друга, вспоминая его вопрос.

– Ну, он с врагами бьётся, – неуверенно ответил.

– С врагами бьёшься ты, а Киркелин тебе помогает. Но не здесь. Не забывай, тут врагов нет, одни соперники. Так что думай.

Сразу ничего не приходило в голову. Прошла почти минута, прежде, чем Смирнов сообразил.

– Он острый! И не тупится.

– Верно. Сколько раз ты мой меч мало, что пополам не перерубал, а твоему всё ни по чём. А значит?

На этот раз Платон знал ответ.

– Можно не бояться лупить по чужому оружию.

– Верно. Если ты меч противника сломаешь, ему и драться будет нечем, так что, считай, победил.

– Да ещё жёлудь, – почти про себя добавил Смирнов.

Молчан кивнул, соглашаясь.

С этими словами они спустились с пологого холма, и Платон снова увидел знакомое место поединка. Теперь здесь было шумно, туда-сюда с деловым видом ходили люди. Над ними в три ряда возвышались двенадцать разноцветных шатров, каждый своей формы. Ещё один, огромный, как шапито, стоял в стороне, метров за двести от основной суеты.

– Это что? Цирк приехал? Или ярмарка? – непонимающе спросил Платон.

Молчан даже усмехнулся от такого вопроса.

– Поединщики съехались. – солидным тоном ответил он.

И тут же по-мальчишески указал пальцем на ближайший, полосатый красно-жёлтый.

– А это Петра Створника. Его жупел.

Платон вполуха слушал перечисление владельцев палаток. Молчан знал не многих, поэтому закончил быстро.

– А наш где?

– А ты его купил? – с ехидной усмешкой переспросил друг.

– Так что ж ты не сказал!? – взвился Платон.

– Остынь. Это же всё люди пришлые. Где им ещё остановиться? А у тебя, чай, в Калаче добрый дом с прислугой. Зачем тебе шатёр?

В общем, друг был, конечно, прав, но Платону всё равно было немного обидно. Вот выйдет он на ристалище, и будут соседи переговариваться, мол, где его шатёр? Как это нет? Бомж что ли?

А ночью, когда весь дом уже затих, а сам Смирнов давно лежал под тёплой периной и, закрыв глаза, вспоминал рассказы Молчана о противниках, случилось совершенно небывалое. Тихонько, без скрипа, приоткрылась дверь в горницу, на секунду впустив серый полумрак освещённого луной коридора. В этой неяркой мгле внутрь мелькнула неслышная тень. Тут же со стороны входа что-то тихо зашелестело.

Платон не на шутку испугался. А ну, как кто из поединщиков решит убрать тёмную лошадку ещё до соревнований? Он судорожно поводил рукой возле кровати, вспоминая, что тренировки сегодня не было, и меч, с вечера натёртый маслом, бережно опущен в вощёные для красоты ножны. Он чуть привстал на перине и собрался уже кричать, как вдруг рот ему закрыла чья-то рука.

– Тише, любый мой. Пусть никто не знает.

Платон в изумлении упал обратно на подушку.

– Ну, подвинься, пусти любимую.

По голосу было понятно, что Беляна прячет за напускной строгостью величайший в её жизни стыд. Виданое ли дело – дочь самого коназа ночью, тайком, как срамная девка, к парню побежала.

– Что же ты, – еле слышно, боясь выдать любимую голосом, прошептал он.

– Не суди. Пусть лучше так, но я всё равно твоя буду, и ничья больше. Ну, обними что ли?

И она прижалась к парню до остроты возбуждёнными сосками.

Платон обнял милую, погладил по спине, и… испугался. А вдруг сделает что-то не то, не так? Он никому, ни в прошлой жизни, ни здесь, этого не рассказывал, но… В свои двадцать три Платон Смирнов был девственником. И сейчас очень боялся, что не сможет повторить всё, что видел в порнофильмах.

Он глубоко вздохнул, собрался, как перед прыжком в воду, и поцеловал Беляну в губы. Та ответила, руки девушки заскользили по его голой спине, бокам, груди, потом бёдрам… Платон старался не отставать…

Когда сознание вернулось, молодой человек видел мир уже немного в другой плоскости. Рядом лежала его женщина. Его. Что бы дальше не случилось. И сам он тоже стал немного другим. А главное, появилась уверенность в себе.

Смирнов довольно улыбнулся, что, впрочем, в кромешной тьме было ничуть не видно. Но Беляна как-то об этом догадалась, провела пальцем по его растянутым губам, и он понял, что и любимая улыбается.

– Теперь только победа, – еле слышно, но твёрдо сказал Платон.

– Да уж, – со смехом подтвердила девушка. – А то, кто ж меня теперь замуж возьмёт, порченую-то? Если только безродный какой, кому всё равно.

– Никому не отдам, ни ро̀дному, ни безродному.

Он притворно зарычал и накинулся на любимую.

– Нет, всё, – остановила его та. – Побегу я. Да и тебе перед боем отдохнуть надобно.

Она мышкой вынырнула из-под перины, недолго шуршала возле двери, одеваясь. Потом тихо-тихо сказала:

– Простынь выброси. Не приведи, увидит кто.

– Что увидит? – не понял сразу Платон.

– Кровь, дурень.

Она снова хихикнула и скрылась за дверью. Смирнов ещё долго не мог уснуть. То вспоминались ему упругие грудки и мягкие губы Беляны, то отмечал, что на многие ситуации он теперь смотрит иначе. Потом он долго пытался сообразить, зачем Игнату Феоктистову такой огромный шатёр, и даже уже представил того огромным, чем-то похожим на тиранозавра, но без хвоста. То стоял перед ним здоровенный Пётр Створник, с дубиной в человеческий рост, прикрывшись деревянной филёнчатой дверью. В конце на Платона, задрав широкую стальную клюшку, и закрыв левый бок почему-то канализационным люком вместо щита, нёсся, скрежеща коньками по дубовым плиткам, Третьяк, скалясь сквозь сетчатую вратарскую маску.

– Платон, – вдруг закричал он и отбросил в сторону люк. – Вставай, соня, победу проспишь!

Чугунный люк, выполнявший роль щита, вдруг пролетел по непонятной траектории и плюхнулся прямо на грудь Платону, отчего внезапно стало трудно дышать. Тот от ужаса мгновенно проснулся. Возле кровати стоял Молчан, а на перине, прямо поперёк груди лежал Киркелин в ножнах. Молчан с неодобрением смотрел на Смирнова.

– Ты, когда в первый раз ко мне подошёл, что сказал?

Платон сразу же вспомнил их первую встречу и тот разговор. Тогда мало, кто всерьёз поверил, что один неподготовленный мечник смог справиться с тремя бандитами. Да ещё и теми, кто запросто, одним ударом, уложил двоих дозорных. Поэтому, когда к десятнику подошёл виновник происшествия, тот вначале и слушать не захотел.

– Но мне надо, Молчан! – настаивал новичок.

– Зачем? – с усмешкой переспросил дружинник. – Ты и так троих уделаешь легко.

Хорошо, что рядом никого не было, иначе Платон провалился бы сквозь землю от стыда. Он долго рассказывал, как проходил бой. Молчан слушал, не перебивая, иногда только задавал вопросы, когда Смирнов использовал непривычные в этом мире слова. Но решающим всё-таки стала история о том, как Беляна подсечкой вывела из строя главного.

– Кому Беляна, а тебе, новик, Мирослава.

– Беляна! – упрямо повторил Платон. – Я люблю её. И хочу свататься.

От волнения он стал говорить короткими фразами, такими же, какие использовал собеседник.

– Сват! – ещё раз усмехнулся десятник.

– Пока нет. Потому и прошу тебя научить меня фехтованию.

– Чему?

– Мечному бою. Беляна сказала, лучше тебя ни в Калаче, ни в округе никого нет. А без умения мне к ней свататься и толку никакого. Коназ всё равно всерьёз не воспримет. Он сам воин и только воина слушать станет.

– Не Беляна, а Ми… – хотел было поправить Молчан, но глядя на упрямое лицо собеседника, махнул рукой.

– У девицы спытаю, – неохотно ответил он. – Но ежели и она блажь твою разделит, возьмусь тебя учить. Но только чтоб ух! Слушать меня как отца родного.

С тех пор сколько раз порывался Платон спорить с учителем, иногда даже психовал. Но стоило Молчану напомнить об этом разговоре, молодой человек пересиливал себя и подчинялся.

Надо сказать, подобное отношение к себе очень дисциплинирует. Не прошло и полугода, как Смирнов начал замечать за собой черты, не виданные ранее. Он перестал относиться к обязанностям по ведению дома, как к чему-то тягостному. Стал более пунктуальным. А ещё, охотнее приветствовал на улицах местных жителей и даже относился почти ко всем с уважением.

Надо сказать, отношение Молчана к ученику тоже со временем менялось. Если начали они явно по просьбе Беляны, то последние пару месяцев тот занимался не просто с удовольствием, а старательно готовил Платона к будущему ристалищу. Учитель радовался постепенному росту мастерства ученика и даже с азартом болел за него, когда сам же дрался на потешных деревянных мечах.

И вот сейчас, наконец, настал тот день, ради которого оба старались почти год. А он спит! Поэтому вид у Молчана был очень недовольный. Когда Платон открыл глаза, тот лишь бросил:

– Быстро сбирайся и бежим. Начало скоро. – и пробурчал, – Вот уж не думал, что ты так самый главный день начнёшь.

Вниз Смирнов спустился почти через минуту. Уже одетый и опоясанный перевязью. Как ни странно, за столом пили чай Подана, Молчан и Беляна. Платон в изумлении рассматривал любимую.

Девушка была одета в невиданный им ранее чёрный костюм, оставлявший открытым только лицо. Если бы она не сидела напротив входа, молодой человек её и не узнал бы.

– Что это? – недоуменно спросил он.

– Так в чернавку оделась, – с невозмутимым видом пожала та плечами.

Однако, глаза её выдавали. Они смотрели с яркой хитринкой, смешанной со страхом. Когда девушка заметила пристальный взгляд Платона, усмехнулась и пояснила:

– Я тайком выбралась. Никто не знает. Пришлось, вот, в чернавку переодеться. Пусть думают, что я волхвам за травами побежала, – она немного нервно хохотнула. – Цени, милый, на что ради тебя дочь самого коназа идёт!

Эти слова заставили Платона подойти и, уже никого не стесняясь, поцеловать любимую в губы.

– Ой, охальник! – шутливо замахала рукой Подана. – Пей, вон, взвар, да идите. А то без вас начнут.