Глава седьмая
У КПП на северо-западном выезде из Креслау стояла небольшая, но плотная очередь. Несколько автомобилей, пешая публика с баулами и чемоданами. Ефрейтор Павленко – молодой чубатый боец – пристроил «газик» к бамперу видавшей виды «полуторки», вопросительно глянул на Вереста. Тот повертел головой, вышел из машины. Зашевелились сидящие сзади офицеры и младший сержант Давлаев – черноусый осетин. Стоять в хвосте «гражданской очереди» – себя не уважать. Поток гражданских, желающих покинуть город, в последние дни начал спадать. Советское командование решило приструнить не в меру рьяных поляков, третирующих немецкое население. Не стоит, ребята, лезть поперек батьки (читай, НКВД и НКГБ). Рановато считать эту землю своей, пока не созданы политические предпосылки и не сформированы нормальные управленческие структуры.
Павел махнул рукой – выворачивай, а сам вразвалку двинулся к контрольному пункту. За улицей Хайзершмидт обрывались городские предместья. Дома в этой части города подвергались какому-то «выборочному» обстрелу – одни лежали в руинах, другие стояли, как новенькие. На севере находился Пандау – небольшой городок с аэродромной полосой, возможно, этим и обусловливался интерес советских артиллеристов. КПП досталось новой власти в целости и сохранности – полосатая будка, шлагбаум, грозный заслон из мешков с песком. Очередь задерживал старенький грузовик с поляком-водителем. Он о чем-то препирался с сержантом, показывал бумаги. Красноармейцы рылись в кузове, ворочали мешки. Ничего криминального там, понятно, не везли (не полный же идиот этот поляк), но служба есть служба. Люди терпеливо ждали, неприязненно косились на лезущий без очереди «козлик». За грузовиком ожидал своей очереди новенький «Виллис» с тремя офицерами. Все подтянутые, рослые, ни капли жира, хмуро курили. Верест покосился на них с недоумением: вагон времени у парней? Те тоже покосились без всякого уважения – на лбу у капитана не горело огненными буквами Смерш. Он встал у шлагбаума, с любопытством осмотрелся. В этой части города бывать не приходилось. Напрягся часовой за барьером. Павел показал ему красное удостоверение с тиснеными золотыми буквами, и он тут же подтянулся, взял оружие по уставу.
– Павел, поехали, на хрен, чего тут стоять? – забубнил в затылок Сенцов. – Не пропускать же всю эту компанию?
Дежурного по КПП, похоже, уболтал говорливый поляк. Он бросил своему подчиненному, чтобы вылезал из кузова – хватит, мол. Красноармеец спрыгнул на щебенку. Поднялся шлагбаум. Обрадованный поляк прыгнул в кузов и дал по газам. Облако дыма вырвалось из выхлопной трубы. Верест дал отмашку, ефрейтор Павленко стал с готовностью выкручивать баранку, вклиниваясь в узкое пространство. Сержант заприметил красную книжицу, закивал: без проблем, товарищи, вам везде у нас дорога (да, собственно, и почет), начал семафорить круговыми движениями. Шлагбаум снова пополз вверх.
– Товарищи, вы совсем-то не наглейте, – процедил капитан из «Виллиса», отрываясь от капота. – Вы не одни такие, у всех служебная необходимость. Куда лезете?
Верест резко повернулся к капитану. Тот смотрел с неприязнью – рослый, сухощавый, с въедливыми глазками. Офицерская форма сидела безукоризненно. Его спутники насторожились, выбросили сигареты, стали смотреть.
– Прошу прощения, капитан, – вежливо произнес Павел, демонстрируя служебную «корочку», – важные дела. Откуда будете?
– Ладно, проезжайте, – досадливо поморщился военный и вынул из нагрудного кармана синее удостоверение: – Капитан Лактионов, военная разведка, следуем в Пандау.
В спину уже дышали Репницкий и Сенцов – не сиделось им в «газике».
– Еще раз прошу извинить, капитан, – миролюбиво улыбнулся Верест и небрежно козырнул. – В машину, товарищи офицеры!
– Минуточку… – вдруг напрягся Сенцов и протянул руку. Лактионов уже убирал свое удостоверение, поколебавшись, отдал майору. Тот прищурился, начал изучать документ. Вдруг в горле пересохло. Расслабился, майор! Конец войны еще не означает конец неприятностям! Удостоверение было вроде нормальным, но что-то насторожило Сенцова. И Павел, кажется, понял. От его внимания не укрылось, как подобрались офицеры, сопровождавшие капитана, как бегло переглянулся с ними Лактионов.
– Что-то не так, товарищ майор? – спросил он. – Повторяю, полковая разведка, отдел специальных операций 10-го стрелкового полка. Мы очень спешим, товарищ майор.
– Да нет, все в порядке, – выдохнул Сенцов, возвращая документ.
Капитан прибрал его, наградив майора пронзительным взглядом, стал всовывать удостоверение в узкий карман. Верест уловил выразительный взгляд Сенцова: нет, товарищи, далеко не все в порядке! Сопровождающие расслабились, гладко выбритый старший лейтенант с глубокими залысинами стал перебираться в «Виллис». Момент удобный: те не ждут, у этого руки заняты…
– Ни с места, руки вверх! – Они с майором одновременно выхватили табельное оружие. Быстрое движение глаз.
«Капитан Лактионов» резко отпрянул, метнулся в сторону, теряя поддельное удостоверение. Офицер с залысинами прыгнул в «Виллис», стреляя глазами, что было ошибкой. Метнулся третий – рыжий, конопатый, схватил «ППШ» с заднего сиденья, покатился под откос. Загремели выстрелы, заорали люди. Мирные жители, бросая свои чемоданы, падали на землю, визжали женщины. Кто-то резвый покатился в кювет, где уже подтянулась сорная трава. Красноармейцы на КПП «рожали» долго, не знали, по кому стрелять. Свои сообразили быстрее. Побоище продолжалось несколько секунд, но это были страстные секунды! Офицеры палили из «ТТ» (скидывать «ППШ», обретающиеся за спиной, было некогда). Спохватился Репницкий, присоединился к общему хору. Давлаев что-то кричал – наполовину матерное, наполовину кавказское, поливал огнем из автомата Судаева. Пыль стояла столбом. «Лактионов» покатился к левому борту «Виллиса», метнулся зигзагами к орущей немецкой гражданке в длинной юбке, видимо, хотел прикрыться ей. Пуля попала в левое плечо, он заорал от боли, но смог выстрелить несколько раз. Потом обронил пистолет, прыжком метнулся к немке, споткнулся о ее чемодан, брошенный посреди дороги. Автоматная очередь пропорола спину. Он извивался на проезжей части, умирал мучительно и неохотно. Офицер с залысинами, скорчившись за рулем «Виллиса», заорал, от страха перешел на немецкий, что было, в общем-то, логично и объяснимо. Рыжий «старший лейтенант» передернул затвор «ППШ», выпустил очередь над головами собравшихся, развернулся в прыжке и снова начал выбивать боеприпасы из диска, попадая то в будку, то в шлагбаум. Офицеры рассыпались, но продолжали вести огонь. Тут заработал «ППШ» Павленко. Рыжий понял, что все кончено, бросился прочь по канаве. Но далеко не ушел, повалился ничком с переизбытком свинца в организме. Стрельба оборвалась.
– Всем спокойствие! – проорал Верест, лихорадочно меняя обойму. – Работает Смерш!
– Ну, не только Смерш… – проворчал Сенцов.
– Прости, майор, ведь это ты их вычислил… – истерично засмеялся Павел.
Красноармейцы таращились из-за мешков с песком, робко высовывались. Сержант, чертыхаясь, отряхивал грязь с колен. Сбились в кучу гражданские, приходили в себя. «Виллис» и «газик» почти не пострадали. У старенького «Опеля», стоящего за «Виллисом», от «метко» выпущенных пуль распахнулся капот. Чадили внутренности двигателя. Охал и сокрушался пожилой немец, ощупывая свою бледную супругу, жалобно призывающую Господа в свидетели. Кусал губы Репницкий, вытирал кровь с щеки носовым платком. Что прилетело в него, неизвестно, но, похоже, не пуля. Офицеры с оружием на изготовку двинулись вперед. «Лактионов» лежал в пыли, мертвее некуда. Потерял оружие, фальшивое удостоверение. В мертвых глазах застыла непередаваемая досада. Рыжий тоже отдал богу душу, валялся в канаве, оскалив рот. Подрагивал, сидя за рулем, «старший лейтенант» с залысинами. Остался еще в этих «истинных арийцах» страх перед смертью – не все готовы издыхать вместе со своей «великой Германией». Смертельно бледный, он судорожно вцепился в баранку и смотрел на происходящее со страхом и ненавистью. Павел схватил его за шиворот, выволок из машины. Немец не сопротивлялся, обреченно закрыл глаза. Павел вытащил «ТТ» у него из кобуры.
– Давлаев, обыскать!
Младший сержант с готовностью кинулся проводить шмон, выбросил часы с цепочкой, сигареты, бумажник, перочинный нож, фотографию красивой женщины на фоне Спасской башни.
– Сержант, командуйте! – крикнул Павел дежурному. – Не создавайте затор, пусть объезжают «Виллис»! Павленко, уведи «козла» к обочине!
– Вот черт, ну и дела… – Репницкий еще не мог успокоиться, водил по лбу стволом пистолета. Задержанного перевернули носом в пыль, связали руки за спиной.
– Молодец, майор! – оценил Павел. – А я, надо признаться, дал промашку. Война закончилась, вроде не должно быть этих ребят…
– Я тоже не понимаю, откуда они взялись, – пробормотал Сенцов, поднимая валяющиеся в пыли документы. – Видать, агентура оставалась в городе, решили выбраться, пока еще можно и повсюду бардак… Допросим этого шкета, выясним. Как бы они тут диверсию нам не подсунули… Полюбуйся, Павел Сергеевич, – протянул он служебный документ, – ваши люди должны знать про этот финт. Немцы так и не перестроили свое производство наших документов…
Документы смотрелись как настоящие. «Вещевая книжка офицера Красной армии», «Расчетная книжка офицера Красной армии». Изготавливалась «липа» профессионально, на серьезном оборудовании. Лактионов Алексей Викторович, 1908 года рождения, звание – капитан, солидные круглые печати, уместная потертость документов. Талоны на еду, на «шаровары суконные», «гимнастерку». Все дело было в скрепке, держащей листы. В документах, которыми умельцы абвера снабжали своих агентов, использовалась нержавеющая сталь. Скрепка всегда казалась новой. В подлинных документах скрепки были железные, ржавели, оставляли разводы на смежных листах. Эту особенность сотрудники Смерша подметили еще в 43-м, что очень помогало выявлять лазутчиков. Но сегодня дали маху, и в голову не пришло проверить!
– Признавайся, Федор Михайлович, что тебе показалось не так?
– Так, чай, не в ФЗУ обучался… – криво ухмыльнулся Сенцов, вытирая пот со лба тульей фуражки. – Чего они в очереди-то стояли? Не могли, как все нормальные советские люди, без очереди проехать? Кто бы им слово против сказал? Решили не выделяться, и этим самым выделились… Ты корочками Смерша перед КПП тряс, они никак не реагировали, как будто впервые их видели. Помнишь, этот «кекс», – кивнул он на мертвого «капитана», – замечание тебе сделал? Что такое полковая разведка и что такое Смерш? Видимо, не шибко информированная группа – с вашим ведомством дел не имели, застряли в городе, хотели по-тихому выбраться. Ты рожи их видел? Снулые, не от мира сего, словно на чужую планету попали. Ну, разве такие наши воины-победители? Не парься, Павел Сергеевич, знаешь, как говорят: «И на Машку бывает промашка».
Пришлось сконфуженно признать, что НКГБ уделал Смерш. Тело «капитана» оттащили с дороги, набросили на него засаленный кусок брезента. КПП уже работал. Оживилась очередь, получившая порцию «развлечений». Обыск вражеских агентов ничего не дал – секреты Третьего рейха они с собой не увозили.
– Сенцов!
– Присутствует, – буркнул майор, исподлобья таращась на Павла, как будто уже знал, что будет дальше.
– Извиняй, майор, но придется нам справиться без тебя. Останешься в городе. «Виллис» вроде на ходу – пусть парни с КПП тебе помогут. Трупы в комендатуру, там сфотографировать и… сам знаешь куда. Оформить протокол по своему ведомству, так и быть, запишем в успехи ГБ. Задержанного – на допрос. Трясти, пока всю правду не скажет. Кто такие, что делали в городе, с какой целью направлялись в Пандау, или куда они там направлялись…
– Но, Павел Сергеевич… – Сенцов явно расстроился. Противно подчиняться младшему по званию, но что поделать, инструкции.
– Я уже извинился, действуй, Федор Михайлович! Баронессу ублажим без тебя – не такая уж видная персона. Не исключено, что эта группа работала по нашей теме, иначе какого хрена им тут делать через три недели после войны?
– Ладно, – поморщился Сенцов. – Вечером встретимся в комендатуре. Я этому упырю фашистскому душу выну…
Основная дорога через полкилометра отвернула вправо – на Пандау, а Павленко свернул налево, машина запрыгала по грунтовой дороге, приближаясь к скалам. Местность становилась мрачноватой, нелюдимой. Асфальт остался на основной трассе, змеистый проселок втягивался в серые скалы. В прорехах между каменными «лепнинами» мелькал зеленый покатый холм, наверху которого красовалась величавая белая ротонда, увенчанная остроконечной башней. Коричневые окна, такие же балкончики, слева к зданию примыкало подобие сторожевой башни. По периметру крыши тянулась вереница чердачных окон. «Замок Рушница», – мысленно отметил Павел, восстанавливая в голове карту.
Джип пронесся мимо отворота на Рушницу. До Мезеля было еще три версты. Горы остались слева, вздымались непроходимым массивом, а с этой стороны простирались предгорья – ровные травянистые участки, покатые холмы, известковые останцы причудливых очертаний. Дорога ухудшалась, ее давно не обновляли. Наконец скалы расступились, и машина вырвалась на простор. Павел повернул голову назад. Давлаев и Репницкий развалились, как у себя дома. Давлаев что-то посвистывал. Репницкий пытался курить, воюя с пеплом, падающим на колени.
– Товарищ капитан, разрешите вопрос? – оторвался от дороги чубатый Павленко. – Вот все говорят: Третий рейх, Третий рейх… А первые два-то когда были? Они точно были?
– Что, правда? – встрепенулся Давлаев. – Вах-вах, как же так? Товарищ капитан, это почему мы за первыми двумя недоглядели?
Более подкованный и просвещенный Репницкий громко рассмеялся.
– Успокойся, Давлаев, – хмыкнул Павел. – Изначально в слове «рейх» ничего зловещего и фашистского не было. Переводится, как «государство», «империя». «Общий дом для всех немцев». Первый рейх – Священная Римская империя германской нации – просуществовал почти тысячу лет и загнулся в начале XIX века – спасибо Наполеону. Второй рейх – Германская империя с 1871 года и до их революции в 18-м году, когда все это несчастье стало зваться Веймарской республикой. Тогда фашистов и в помине не было. Понятие «Третий рейх» придумал какой-то немецкий писака в 23-м году – с него и повелось, понравилось фашистским главарям…
– А чего Римская-то империя? – не понял Павленко. – Нет, товарищ капитан, не поймите превратно, все мы в школе учились, Древний Рим изучали, все их империи, республики… Рим-то вроде не в Германии, нет?
– Ох, дурында ты, Павленко, – расстроился Репницкий. – Да и ты, Давлаев, не лучше. Чему вас учили в школе? Вот домой вернетесь, и немедленно учиться, учиться, восполнять пробелы в образовании, а не водку пить и овец пасти…
Неприятное чувство вдруг обуяло капитана контрразведки. То самое чувство, словно кто-то за ним наблюдает! Спина онемела, холодная пронырливая змейка заструилась по позвоночнику. Кто тут может на них смотреть – голодные лесные звери? Он стиснул цевье «ППШ», опустился ниже на сиденье и приказал товарищам заткнуться. Те посмотрели на него с удивлением, но притихли, завертели головами. Павленко машинально прибавил газу. Обрыв еще не кончился – как удобно бросить с него гранату под колеса машины! Справа за поляной тянулась волнистая каменная гряда. Там тоже вполне уместно смотрелась бы пара пулеметчиков… «Трусишь, капитан! – разозлился Верест. – Никого там нет, соберись с духом!» Он всматривался в отдельные камни на гребне гряды, провожал их глазами, выискивая «инородные тела». Остальные занимались тем же, волнение командира невольно передалось подчиненным…
Что это было? Он не мог бы дать определение. Гряду проскочили, все вздохнули с облегчением. Но он не мог ошибиться, уж если интуиция порывается что-то сказать, то к ней следует прислушаться…
– Паранойя, Павел Сергеевич? – поинтересовался Репницкий.
– Не обращай внимания, – проворчал Верест. – Береженого бог бережет.
– Предупрежден – значит вооружен, – назидательно заметил Павленко.
Он свернул с грунтовой дороги на заросший молодым чертополохом проселок. «По этой дороге баронесса ездила к своему возлюбленному в Креслау», – почему-то подумал Павел. Остались за бортом зеленые рощицы. Замок Мезель стыдливо прятался в пологой низине за столетними дубами. Мощные ветви укрывали его от солнца, от любопытных глаз. Дорожное покрытие под кронами деревьев стало лучше. Галька поскрипывала под колесами. Старая каменная ограда лежала в руинах, и создавалось впечатление, что война тут ни при чем. Замок состоял из двух ортогональных возвышений, сложенных из серого камня, и соединяющей их постройки с арочными окнами-бойницами. Четырехскатные крыши, устланные остатками черепицы, лохмотья молодого и прошлогоднего плюща, обвивающие стены и оконные проемы. «ГАЗ-67» въехал во двор, встал напротив ветшающего крыльца. Двор замка украшал колодец из каменных блоков и скрепляющего их раствора цемента. На небольших, но опрятных клумбах распустились сиреневые цветы.
Покинув машину, прибывшие рассредоточились по двору. Давлаев заглянул в колодец, поцокал языком. Чувство опасности помалкивало. Из пристроенной к замку сараюшки вылупилась полная женщина в чепчике, испуганно попятилась, прижимая к груди стопку тряпок. Павленко выразительно поманил ее пальцем. Особа колебалась, но под дулом автомата пришлось подчиниться. Павел осмотрел окна, держа автомат наготове. На втором этаже прямоугольного строения шевельнулась шторка, мелькнуло бледное женское лицо. Призрак старого замка? Репницкий, повинуясь повелительному взгляду, поспешил к крыльцу, обрамленному пошлыми каменными ангелочками. Встал у двери, приготовился стрелять.
– Добрый день, милейшая, – поздоровался по-немецки Павел. – Я так понимаю, вы не баронесса?
– Я – Стефания Вошчек, работаю в этом замке, еду готовлю, полы мою… – пробормотала рыхлая низенькая особа средних лет с плоским неинтересным лицом. – Я помогаю фрау Шлессер по хозяйству, я при ней уже много лет… – Ее немецкий был несовершенен, но Павел все понимал.
– Кто еще в замке? – пристально посмотрел он на нее. – Немецкие солдаты, офицеры, другие посторонние?
– Что вы, господин офицер… – Служанка буквально умирала от страха. – Здесь нет никого постороннего, я вас не обманываю… Здесь уже давно никого нет – с тех пор, как приезжали польские господа из Комитета национального Спасения и выставили нам свои требования… Клянусь, господин офицер, в замке нет ничего ценного… Здесь и не было-то ничего, а польские паны и последнее забрали…
– Кто в доме? – повторил Павел.
– Так это… – Служанка от волнения перешла на польский. – Фрау Луиза, она у себя на втором этаже… Еще горничная Марта, она немножко не в себе… с тех пор, как пришло известие о смерти ее мужа… Вы не обращайте на нее внимания…
– Так не стойте, Стефания, – как можно дружелюбнее улыбнулся Верест. – Ступайте к баронессе и поставьте в известность, что к ней с визитом прибыли офицеры советской контрразведки. Пусть не волнуется, мы не собираемся ее арестовывать, и это не связано с экспроприацией, которой вы так боитесь. Мы просто хотим поговорить.
– Хорошо, хорошо, я все понимаю… – Служанка подобрала безразмерные юбки и, переваливаясь, как медвежонок, заспешила к крыльцу, испуганно шарахнувшись от Репницкого.
– Ты прямо образец учтивости и галантности, – недовольно проворчал капитан. – Могли бы и так войти – без этих высокосветских представлений. Подумаешь, баронесса! Отмирающий вид, мать ее… А вдруг как удерет?
– Не удерет, – улыбнулся Павел, заправляя под ремень выбившуюся гимнастерку. – Я просто хочу быть вежливым. А вы не стойте истуканами, Антон. Я побеседую с фрау Шлессер, а вы осмотритесь, только будьте настороже. Да, и не пугайте служанок, они и так пуганые…
Статная женщина в длинном непритязательном платье печально смотрела на советского офицера. Она была красива какой-то бледной, увядающей красотой. Волнистые пепельные волосы, правильное лицо овальной формы, мелкие морщины в уголках глаз и губ. Все в ней выражало усталость и безропотность – серая кожа, красивые, но равнодушные глаза, даже ровная осанка – вполне уместная для прогулки на эшафот.
– Здравствуйте, фрау Луиза, – учтиво поздоровался Павел. – Отдел контрразведки Смерш, капитан Верест. Прошу прощения, что отрываем вас от дел. Не следует пугаться.
– Надо же… – Баронесса отошла от задрапированного окна, стала нервно разминать худые «музыкальные» пальцы, не моргая глядя на визитера. – До вас, господин капитан, сюда не приходили воспитанные люди. – У нее был приятный напевный голос. Немецкий язык в ее устах не звучал вороньим карканьем. – Приходили мародеры, при этом едва устояли перед соблазном меня изнасиловать, приходили представители новой польской власти, унесли последнюю фамильную посуду, не представляющую реальной ценности, забрали мою машину… Вы неплохо изъясняетесь по-немецки, капитан. Присаживайтесь.
В просторном зале почти не осталось мебели. Массивный шкаф, старый сервант на подгибающихся ножках, несколько стульев. Обои на стенах пока еще хранили былой шарм, и люстра, до которой алчные польские «товарищи» еще не дотянулись, выглядела помпезной.
– Спасибо, фрау, я постою. Сразу хочу поставить в известность: визит не связан с вашим жилищем и вашим статусом. Нам известно о ваших отношениях с гауляйтером Леманном, но для меня это не является составом преступления… если вы нам, конечно, поможете. Скажу больше, мы имеем реальные возможности умерить аппетиты поляков. Обманывать не буду: насчет замка не уверен, скорее всего, он будет национализирован. Но вам может остаться его часть, либо предоставлено другое достойное жилье – как вам, так и вашим… м-м… компаньонкам. Там вы будете чувствовать себя в безопасности. Этим женщинам некуда пойти? – Павел покосился на костлявую особу с сухими волосами и постным лицом, вошедшую в комнату. Впалый живот украшал белоснежный фартук. Такое ощущение, что она не замечала постороннего, стала переставлять стулья, поправила покосившуюся тумбочку.
– Марта, выйди, пожалуйста, – тихо попросила баронесса.
Горничная, видимо, слышала только ее.
– Да, фрау, – скрипнула она и удалилась, оставив тумбочку открытой.
– Да, они со мной уже много лет, у них нет семьи, своего жилья… Ума не приложу, чем могу вам помочь, – вздохнула баронесса. – Вы уверены, что не хотите присесть?
– Абсолютно, – кивнул Павел. – Меня не волнует, что вы были женой нациста, любовницей нациста, посещали их сборища, и даже, по крупному счету, не волнуют ваши собственные убеждения, пока вы не начнете их реализовывать. Мы не можем, да и не хотим поставить к стенке всю Германию. Гитлеровская пропаганда задурманила мозги не только немцам. Время поможет все понять и устыдиться.
– Я далека от политики, – вздохнула Луиза.
– Не поверю, – улыбнулся Павел. – Но пусть будет так. Оставим в покое генезис ваших отношений с женатым Леманном. Допускаю, что любовь зла. О преступлениях, совершенных им против человечности, вы не можете не знать. Один лишь концентрационный лагерь в Лоцце чего стоит. Когда перебили всех евреев и цыган, взялись за поляков, чехов, участников антифашистского сопротивления…
– Мне кажется, большевистская власть тоже не совсем безупречна, – снова вздохнула баронесса. – Чего стоят тысячи ваших лагерей и тюрем, жестокий репрессивный аппарат. Полагаю, и у ваших вершителей есть женщины, которые их любят…
– Да, конечно, – перебил ее Павел, – но сегодня речь не о большевистской власти. Со своими перегибами на местах мы разберемся сами. С гауляйтером Леманном последние месяцы – особенно после переезда его семьи в Мюнхен – у вас сложились тесные отношения. Едва он вырывал свободную минуту, как сразу устремлялся к вам в замок. Или вы к нему в Креслау. Бомбардировки и происки диверсантов помехой не служили. Согласно показаниям некой Анны Кирхнер, горничной в доме Леманна, вы приезжали к нему по меньшей мере за неделю до того, как он покинул осажденный город. Возможно, вы виделись и позднее, это нам неизвестно…
В течение всего этого недолгого монолога она стояла напряженная, пульсировала жилка на виске. А когда он закончил, вдруг разрыдалась. Слезы хлынули из глаз, она отвернулась, схватила со стола платок, стала промокать глаза.
– Он обманул меня… – всхлипывала Луиза, понурясь смотрела в пол. – Я действительно не знала, что он там контролировал – какие лагеря, кого приказывал уничтожать… Я не хотела этого знать. Он говорил, что есть враги, мы должны относиться к ним безжалостно… Я любила его, он хороший человек, воспитанный, добрый, он настоящий патриот своей страны…
– Хороший человек не обманывает любимую женщину, – осторожно заметил Павел.
– Да, вы правы… – Она неожиданно перестала плакать и вздрогнула: – Двадцать второго апреля мы виделись с ним в последний раз в Креслау… До этого виделись двадцатого – в день рождения фюрера, желали ему долгих лет, победы над всеми врагами… Какая победа, это смешно, все уже было ясно… Он уверял, что скоро все кончится, к черту эту глупую войну, к черту фюрера, за здоровье которого пили два дня назад. Он заберет меня, когда все кончится, мы уедем в Южную Америку, у нас будет куча денег, купим хороший дом у моря, будем жить безбедно до глубокой старости… Я поверила ему, как какая-то неразумная служанка, и вернулась в Мезель. Ждала его несколько дней, металась от окна к окну, а примерно второго мая кинулась в Креслау. С запада еще можно было проехать. Уходили грузовики, вывозили какие-то архивы. Бежали штатские, многие даже вещей с собой не брали… Я еле пробилась, поехала в его резиденцию, в комендатуру… Там мне заявили, что гауляйтера вызвали в Берлин, где он должен заменить рейхсфюрера Гиммлера, он вылетел еще вчера… Я была в шоке. Никакого нового назначения в Берлине не было, там царил хаос. Он просто пропал, сбежал… Я вернулась в Мезель вся в слезах. Еще пара дней, и немецкая оборона перестала существовать, комендант Майер подписал капитуляцию…
– Сочувствую, фрау Луиза, – сухо произнес Павел. – А теперь важный вопрос, от которого может зависеть ваша судьба. Что вам известно о так называемом золотом эшелоне? Ценности, хранящиеся в Государственном банке, были вывезены десятого февраля на территорию фатерлянда. Вернее, так считалось. Их не довезли даже до Зальденбурга. Состав пропал. Отправку курировал ваш… друг. Наутро одиннадцатого февраля никто не видел его расстроенным или в гневе. Все шло по плану. Он вам рассказывал об этой истории?
– О, святые угодники… – вздохнула баронесса. – О чем это вы? Только этого мне не хватало…
Павел пристально всматривался в ее лицо. Если люди врут, это как-то проявляется. Надо лишь знать КАК. И какие люди. Он был уверен, что в этой женщине не ошибался. Обманул любовник – ничего другого. Обещал красивую мирную жизнь и бесследно пропал. Она не врала. Баронесса Луиза Шлессер действительно ничего не знала.
– Хорошо, фрау, будем считать, что я вам поверил. Но просто так не уйду, не надейтесь. Сейчас вы будете вспоминать обо всем, что происходило в феврале, а я вас подталкивать в нужном направлении. Куда, вы говорите, можно присесть?
