Глава пятая
– Кохановский, Лев Давыдович, – скромно представился худосочный завгар преклонных лет. Он подслеповато щурился, протирал очки, долго перелистывал увесистый гроссбух – этот пожелтевший журнал он, похоже, таскал с собой по всем фронтам начиная с лета 41-го.
– Вы прямо как Троцкий, – пошутил Павел. – Тот тоже был Лев Давыдович.
– Троцкий, молодой человек, – назидательно произнес завгар, – враг, ренегат и… троцкист. А я нет. И слово «был» в отношении вашего покорного слуги пока неуместно. Впрочем, не вы первый подмечаете это досадное совпадение. Устал отбиваться, знаете ли. Держите, – протянул он ключи. – Машина в гараже, найдете. «ГАЗ-67Б», прошу любить и жаловать. Машина не старая, но движок за последние полгода посадили изрядно. Ее использовали в качестве артиллерийского тягача. Вы же не собираетесь таскать за собой пушку?
– А что, все так плохо, Лев Давыдович? – улыбнулся Верест. – Нет, не собираюсь.
– И женщин не возите, – предупредил завгар. – Сиденья протерлись, пружины выпирают, это несколько неудобно, прекрасным дамам может не понравиться… Но вы же не прекрасная дама?
Полноприводный советский внедорожник с упрощенным открытым кузовом (вырезы вместо дверей) заводился с третьего поворота ключа. Машинка действительно повидала немало. Но в отмытом виде смотрелась опрятно. Павел поблагодарил Кохановского, расписался, где нужно, и покинул гараж.
Он припарковал машину на Вильмштрассе, пешком прогулялся по городу. План Креслау имелся в голове, но увидеть все воочию тоже стоило. Прошелся по центральным Альтенштрассе и Вильмштрассе, снова навестил Фрайбургский вокзал, в задумчивости походил по перрону, на котором стоял воинский эшелон, идущий из Германии в Советский Союз. Вагоны охраняли автоматчики. Состав формировали «с бора по сосенке» – в нем были и теплушки, и пассажирские вагоны, и багажные без окон, у которых наблюдался явный переизбыток охраны. Надрывались злые овчарки – в кольце конвоя жались в кучку полтора десятка военнопленных в рваном обмундировании цвета «фельдграу» – явно пополнение на «народные стройки». Работы в этом городе хватало всем. Строительный мусор с тротуаров и улиц уже убрали, зияли черными глазницами скорбные руины. На них весьма своеобычно и художественно смотрелись нарядные плакаты: «Слава воину-победителю!», «Мы завоевали счастье нашим детям!», «Красной армии метла нечисть выметет дотла!» Вспомнился незадачливый художник Шестаков со своим «приветом от немецко-фашистских захватчиков». «Вымести дотла» – это тоже что-то из новой фразеологии…
Он прошел мимо булочной, из которой вилась огромная очередь. Немецкие марки завершали хождение, польская валюта еще не освоила «рынок», вводились продуктовые карточки. Советские дензнаки принимались охотно, но пока они считались экзотикой. Выстаивать в очереди не хотелось, лезть без очереди было противно – хотя он имел на это полное право, поэтому Павел прошел мимо, кожей чувствуя пугливые взгляды. Сколько их растворилось в этой толпе – бывших солдат вермахта, СС, прочих подручных нацистов? Рядятся под гражданских, изображают из себя мирных жителей. Кто-то действительно намерен покончить с прошлым, другие затаились, ждут удобного случая…
Работал католический собор на Тильзенауг. Строители закладывали камнями пробоины в стенах. За забором шумел детский приют. Работал стихийный рынок в тупике улицы. Подобные «блошиные» базарчики возникали, по-видимому, везде, где прокатилась война – от Подмосковья до Нормандии. Граждане сбывали ненужные вещи, кто-то из-под полы продавал еду, умыкнутую с продуктовых складов. Здесь же работало несколько магазинчиков – вполне официально, какой-то аналог местной продуктовой кооперации, но цены там не просто кусались, а грызли за горло! Денежный вопрос капитана контрразведки не волновал. Рейхсмарки продавцы насущного хлеба пока принимали, но курс уходящей в небытие валюты устанавливали какой-то странный. Павел набил вещевой мешок хлебом, мясными и рыбными консервами, несъеденными немецкими солдатами, тушенкой. Купил немного зелени, пару вялых огурцов, попутно пожалев, что проигнорировал кормежку в офицерской столовой.
А когда выходил с базара и готовился перебежать дорогу, что-то вдруг укололо под левую лопатку. Интуиция не дремала. Мурашки побежали по коже. Кто-то с недобрыми намерениями его разглядывал! Подобные взгляды он научился чувствовать – несколько раз отменная реакция спасала от пули снайпера, от ножа, от осколков гранаты… Павел остановился, взвалив вещмешок на спину, сунул в рот папиросу, прикурил от позолоченной зажигалки – дорогого «подарка» одного спесивого штурмбаннфюрера. Выпустил дым и медленно обернулся. Люди, выходящие с базара, обтекали его, словно волны береговой мыс. Никто не возмущался, что он встал на дороге, смотрели украдкой, прятали глаза. Это были неприязненные, но безвредные взгляды. Все не то…
«Томление» под лопаткой рассасывалось, но он не мог ошибиться. Этот человек уже отступил, слился с массой. Он мог быть одет в советскую форму, мог работать под польского патрульного, прикинуться рядовым покупателем. Павел поправил лямку, зашагал по разбитому шрапнелью тротуару, приказывая себе больше не озираться на виду у всех. Обошел обгоревшие руины замка Фридриха Великого, вышел на улицу Линдау, где дома стояли очень тесно, свернул за угол под разбитыми уличными часами. Выждал несколько секунд и отправился обратно. Дошел до ближайшего поворота, снова свернул и чуть не столкнулся с молодой женщиной в клетчатой юбке.
– О, Tut mir Leid… – ахнула немка, меняя курс. Усмехнулся, став свидетелем инцидента, мужчина в штатском, в надвинутой на глаза кепке, мельком глянул на офицера Красной армии. Эти двое не были знакомы – просто совпали их маршруты. Оба скрылись за углом.
Сделав круг по кварталу, Павел вышел на Вильмштрассе и подошел к дому под номером 34. Посмотрел взад-вперед, не отметив ничего подозрительного, задрал голову. В карнизе под крышей, заделанном лепниной, чернела крупная выбоина. Часть карниза отвалилась вместе с куском кладки. Обойдя опасное место по краю проезжей части, Павел вошел в гулкий подъезд. Снова что-то сработало под черепушкой, отступил за простенок, не доходя до лестницы, стал ждать. Но если кто-то его и «вел», то с головой отчасти дружил – не стал ломиться в подъезд. Текли минуты, никто не заходил. «Паранойя, капитан», – поздравил себя Верест, выскользнул из тамбура и, шагнув к квартире, постучал в дверь, обитую потертой кожей. Несколько секунд за дверью царило испуганное молчание.
– Линда? Фрау Магда? – позвал он громко по-немецки. – Вам нечего бояться, мы знакомы.
Что-то прошуршало, щелкнул замок. Открыла Линда Беккер – в потертой курточке, в шапочке, под которую она плотно сложила свои белокурые волосы. Посмотрела недоверчиво, сглотнула, робко улыбнулась. Из ближайшей комнаты вышла ее мать, закутанная в халат, подслеповато щурясь, стала выглядывать из-за плеча дочери.
– Мы уже встречались сегодня, – напомнил Павел, – буквально несколько часов назад. Вы уходите, Линда?
– Ой, нет, что вы, я только пришла… – Она сглотнула. Женщина боялась, всего боялась – даже его, избавившего семью от статуса бездомных. – В магазин ходила, хотела хлеба купить, но там такие жуткие очереди…
– Войти позволите?
– Да, конечно, – отступила она.
Павел вошел и стал с любопытством озираться. В доме были высокие потолки, несколько отдельных комнат, выходящих в узкий коридор. Слева – кухня с трогательными «ромашковыми» занавесками. Квартире требовался ремонт. Но все было чисто, опрятно, все лежало и стояло на своих местах. Пресловутая немецкая аккуратность – ВО ВСЕМ.
– Есть заманчивое предложение, Линда и фрау Магда, – смастерил он дружелюбную улыбку. – Какое-то время я буду жить в вашем городе. Трудно сказать, как долго. Возможно, мое присутствие затянется. Хотите чувствовать себя в безопасности, знать, что никто не придет и не выселит вас из этой квартиры?
– Мы бы многое отдали, господин… товарищ офицер, – робко улыбнувшись, ответила по-русски Линда.
– Тогда сдайте мне комнату. Обещаю вовремя платить, не играть по ночам на гармошке, не крушить в пьяных припадках мебель, – засмеялся Павел. – Обязуюсь также подкармливать вас, а то вы в своей Германии скоро загнетесь от голода.
Линда смотрела на него распахнутыми глазами.
– Боже, Иисусе… – Она что-то зашептала матери, и та заулыбалась, выпрямила спину.
– Разумеется, молодой человек, мы будем очень рады… Конечно, живите, молодой человек, у вас будет самая лучшая комната… Выбирайте, их здесь пять… Не надо платить, не надо, – замахала руками фрау Магда. – Мы не умираем с голода, у меня еще остались несколько старых колечек, сережки, отнесем их в скупку…
– Позвольте, я сам решу, платить или нет, – заметил Павел. – Держите, Линда, – Он протянул ей вещмешок. – Выгружайте продукты. Можете ими распоряжаться. Устройте гастрономический вечер.
– Спасибо вам… – Женщина выглядела слегка опешившей. – Мы вам очень признательны…
– Меня Павел зовут. Пауль, по-немецки.
– Спасибо вам, Пауль… Только вот ведь какая досада – в доме нет электричества, и только дважды в день дают грязную воду… Вроде чинят водопровод, но это сложно, все разрушено… В туалет мы ходим по расписанию, воду берем в колонке в глубине двора, а еду готовим на примусе…
– Прекрасно, – улыбнулся Павел. – Обожаю мыться под грязной водой и питаться едой с дымком. Я не доставлю вам беспокойства, фрау, не переживайте…
Он валялся на кушетке в дальней комнате, прислушивался к звукам, курил, наблюдая, как дым удаляется в открытое окно. Первый этаж был высокий, окно выходило во двор, где играли дети (матери настрого запрещали покидать двор). Кто следил за ним в этот день? – не давала покоя мысль. – Паранойя вылезла к концу войны? Те самые «смотрящие»? Не рано ли? Тогда у них в комендатуре явно свои люди. Будут ли убивать? Зачем, это глупо. Противник не дурак, не станет трогать «командированного», пока не почувствует реальную угрозу. Просто наблюдают, присматриваются. Понимают, что, если убьют, пришлют других – и эти другие землю будут рыть руками. Иное дело – дезинформировать капитана Смерша, увести с правильной дорожки, может быть, запугать… Поэтому гранаты, брошенной в окно, бояться не стоило, и Павел продолжал наслаждаться одиночеством и покоем.
Когда стемнело, его позвали ужинать. Кухня была просторной, все плиты, рабочие поверхности выскоблены на совесть. Линда, надев «по случаю» нарядное кружевное платье, хлопотала у плиты. Она волновалась, смущалась. Предложила выпить (осталось от красивой жизни немного вина) – Павел не отказался. Приготовить тушенку с картошкой много таланта не требовалось, и все же Линда ухитрилась переварить картофель. Он не обращал внимания, с аппетитом уничтожал предложенные яства, провозгласил тост: за спокойную мирную жизнь и чтобы люди разных наций по возможности ладили меж собой. Вино было кислое, но, худо-бедно, пилось. Фрау Магда долгого застолья не вынесла, еще раз поблагодарила капитана за «чудесное спасение» и ушла, прихрамывая, спать.
– Мама сильно сдала, – прошептала Линда, провожая ее глазами. – Она не может долго ходить, долго сидеть за швейной машинкой. Ей несколько раз на дню нужно обязательно прилечь – ноги болят. После смерти отца она долго болела, жаловалась, что отказывают суставы в коленях. Мой отец случайно попал под грузовик во дворе фабрики…
– Он действительно работал на стекольном заводе?
– Конечно, – удивилась Линда, – был рабочим, мастером, потом директором. Умел лично выдувать такие красивые бокалы… Он не был нацистом, просто работал, кормил семью. Предлагали вступить в НСДАП, возглавить партийную ячейку на фабрике, он как-то выкручивался, ссылался на здоровье… Мы ведь ничего не знали до 43-го. Потом он съездил в командировку куда-то в Австрию, вернулся подавленный, сказал, что по работе пришлось посетить один из лагерей для государственных преступников… Был после этого такой потрясенный, разбитый. Горько шутил, что словно заново родился…
– Как назывался этот лагерь? Не Маутхаузен, случайно?
– Не помню, может быть… После его смерти у нас не осталось средств к существованию, мне пришлось искать другую работу. В кадровом отделе газового завода мало платили… Подруга Фрида помогла – ее жених работал в Управлении по оккупированным территориям, пообещал похлопотать о должности переводчика. Предложили это место, я согласилась… – Линда зябко поежилась. – Я же не знала, что каждый день буду наблюдать такое… Столько поломанных судеб… В основном это были молодые женщины из Восточной Европы, которых пригнали в Германию на работы… Я не хочу об этом вспоминать.
– Я вас и не заставляю, – пожал плечами Верест. – Добавку можно, проголодался очень…
– О, да! – Линда подскочила, отобрала пустую тарелку, стала наваливать новую порцию. – Я страшно извиняюсь, Пауль, картошку покупала в овощной лавке на Вульгартен, она такая дряблая и превращается в кашу… Это не то, что можно есть китайскими палочками, – засмеялась она.
– Что такое китайские палочки? – не понял Павел.
– Простые палочки. Их прижимают пальцами и едят, как вилкой. Весь Китай так делает, вся Азия. Сама не видела, мне отец рассказывал.
– В СССР не едят китайскими палочками, – покачал головой Верест. – У нас есть только барабанные палочки.
– Можно и ими, – улыбнулась Линда. – Вы ешьте, ешьте, не слушайте меня…
И все же приходилось слушать. Она рассказывала, как жили три месяца в условиях штурма и постоянных бомбежек. По нескольку раз на дню бегали в бомбоубежище. Люди там плакали, жаловались на русских. А она никогда не понимала: как можно жаловаться на русских? Не Россия напала первой, это немцы сделали, стали приобщать отсталые народы к европейской цивилизации, как писали в газетах и говорили по радио. В чем они виноваты? Ведь немцы делали еще хуже! Теперь же немецкая нация должна терпеть, покаяться, искупать свои грехи… Городское начальство еще зимой призывало население покинуть город. Но куда она с мамой? Та едва ходит. Много людей погибло от обморожения. Возможно, и правильно, что не ушли. И какое чудо, что их дом не пострадал от бомбежек! В соседних кварталах все рассыпалось, дома взлетали на воздух, городские ополченцы не успевали извлекать людей из завалов…
– Вы ведь служите в Красной армии, Пауль? – спросила Линда.
– Да, Линда, незначительная офицерская должность, – ответил Верест. – Занимаемся наведением порядка в войсках.
– Но вы же противник насилия?
– Я сторонник мирного насилия, – улыбнулся Павел.
– Разве бывает такое?
– «Существуют две формы мирного насилия, – процитировал он, – закон и приличия». Иоганн Вольфганг Гете – ваш великий поэт и мыслитель, книжками которого забита ваша книжная полка.
Они неловко помолчали, уткнувшись каждый в свою тарелку.
– Мы не собираемся мстить, если вы об этом, – сказал Павел. – Мы пойдем другим путем. – «Но к той же матери», – мысленно закончил он.
– Каким?
– Вы будете жить в другом государстве – в справедливом, без диктатуры и социального расслоения.
Линда скептически пожала плечами. Потом обратила внимание на его пустую тарелку и встрепенулась:
– Еще хотите?
– Нет, спасибо, Линда, наелся.
– Я знаю, что в России любят покушать. Едят много блюд, запивают водкой… У нас в Германии даже в прежние годы было не так. Меню в домах скудное, без всяких разносолов, как у вас. Немножко овощей, иногда мясо, сосиски. Ровно столько, чтобы утолить голод. Но если хотите, я буду готовить для вас много и разнообразно… – Она смущенно потупила глаза.
– Не надо, – отказался Павел, – я неприхотлив в еде и в быту. Признайтесь честно, Линда, помимо отца, вы потеряли еще кого-то на этой войне?
Она неожиданно заплакала, а он расстроился, ну, и зачем спросил? Действительно хочешь это знать? Переживаешь, не прирежет ли она тебя ночью?
– Не могу об этом вспоминать, простите… – Линда вскочила, сполоснула лицо из чайника. – Это мой брат, его тоже звали Пауль, вы сейчас живете в его комнате… Он окончил танковое училище в 40-м году, через год отправился на Восточный фронт. Писал, присылал фотографии на фоне русских полей и немецких танков, обещал, что скоро война закончится… Потом нам сообщили осенью 41-го – погиб в боях за Киев, сгорел в танке… Родители очень переживали, проклинали эту войну. У мамы уже тогда стали отказывать ноги… А еще у меня был парень Франц… Он ухаживал за мной, ничего серьезного, пару раз поцеловались… Окончил инженерно-саперное училище в Лоттенбурге, выпустился в звании лейтенанта. Погиб под Ельней в июле 41-го, когда устанавливал мину… Писал, что после войны мы сыграем свадьбу, купим домик в лесу на Шпрее…
Павел терпеливо ждал. И сколько еще «фамильных» секретов предстоит узнать? Чем она, собственно, занималась в Управлении по делам оккупированных территорий?
– Скажите откровенно, Павел, – немного успокоившись, спросила Линда, – нас с матерью все равно выселят из этого дома? Вы проявили участие, мы вам благодарны, но я прекрасно понимаю, что это временно. Вы уедете, и все начнется заново. Это повсеместная практика, многих наших соседей уже выселили, пенсионеру Герберту дали день на сборы… Самое ужасное, что по новым польским законам это вполне легальная мера…
– Не знаю, – помрачнел Верест. – От меня действительно немного зависит. Надеюсь, это случится нескоро. Но, может, и к лучшему? Этот город станет польским, и поляки не дадут вам прохода. У вас есть родственники в Германии?
– Есть какие-то, – ответила она, – две тетушки – одна в Западной Померании, другая в Бранденбурге. Мама с ними почти не общается, а я тем более…
Павел поднялся, поблагодарил за ужин и удалился спать, оставив Линду мыть посуду.
Ночью он вдруг проснулся от какого-то шороха, поскрипывания половиц. Сон мгновенно улетучился, и тут же все чувства обнажились. Рука поползла под подушку – там лежал «ТТ» с патроном в стволе. Ладонь сжала рукоятку. Он приподнял голову, затаил дыхание. Шторы на окне задернуты, но не плотно, между ними просачивался тусклый лунный свет, пробегал по полу, упирался в дверь. Между полом и дверью имелась щель толщиной в сантиметр. За дверью скрипнула половица, качнулась дверь. Такое ощущение, что кто-то взялся за ручку, но колебался. Снова разыгралась фантазия – пресловутая граната в окно или в дверной проем. Павел пошарил справа от себя – рука утонула в пустоте. Кровать не прижималась к стене, имелось расстояние, куда в случае опасности можно провалиться… Поблескивали стрелки наручных часов. Маленькая стрелка только оторвалась от большой в районе цифры «1». Детское время, еще полночи впереди. Он ждал, проигрывал в голове комбинации. Чушь, капитан, это точно паранойя. В доме две женщины, больше никого. Входную дверь он перед сном проверил, накинул цепочку. Не бог весть что, но без шума не войдут. Да и не стали бы там мяться, вздыхать…
Там и вправду вздохнули. Кому не спится? В общем-то, понятно, можно было и не пугать. Палец на спусковом крючке расслабился, он перевел дыхание. Но ствол по-прежнему упирался в дверь. Раздался тихий шорох, глухие шлепающие звуки, скрипнула половица, и стало тихо. Ну, и чего он так разнервничался? На всякий случай выждал несколько минут и снова закрыл глаза…
