«Лживые пророки»

Если с ростом авторитета церкви скоморошество вырождалось, будучи неразрывно связанно с языческой культурой и не имея никаких предпосылок для интеграции в христианство, то иначе обстояло дело с теми, кого участники Стоглавого собора назвали «лживыми пророками». По утверждению Т. А. Бернштам, «с XV в. к старым носителям язычества – „еллинам“, нехристям и пр., добавились „православные язычники“ из разряда бродячей Руси: лжепророки, лжеюродивые, нищие святоши, кликуши и др. Они были еще опаснее, ибо среди них обретались и настоящие угодники Божии, в частности лица, добровольно принявшие на себя подвиг юродства, от которых народ не отличал искусных обманщиков».

Первые свидетельства о «лживых пророках» относятся к XVI в., что вовсе не случайно, так как к этому времени православное учение добралось до отдаленных деревень. Но, по наблюдению А. Я. Гуревича, «христианизация крестьян приводила к выработке взглядов, весьма далеких от того, чего добивалось духовенство. Элементы новой религии переплетались в них и синтезировались с мощным слоем архаических верований и представлений о мире, во многом и определявших поведение крестьян». К излету Средневековья в среде простолюдинов стали появляться лица, предлагавшие собственное толкование церковных обычаев и заповедей, в частности, в сфере культа святых.

Это вызывало серьезное беспокойство иерархов, рассматривавших (довольно подробно) в 1551 г. следующую ситуацию: «Да по погостом и по селом и по волостем ходят лживые пророки мужики и жонки и девки, и старые бабы наги и босы и волосы отростив и роспустя трясутся и убиваются, и сказывают что им является святая Пятница и святая Настасея и велят им заповедати христианом кануны завечивати, они ж заповедают крестианом в среду и в пятницу ручного дела не делати, и женам не прясти, и платиа не мыти, и каменья не розжжигати, и иные заповедают богомерское дело творити, кроме божественных писаний што тем нагим и босым и лживым пророком путь штобы миру не соблажняли. И о том ответ. Благочестивому царю зде в царствующем граде Москве, и по всем градом, и по волостем, и по погостом и по селом велети своя царская заповед учинити, и где таковые прелестники нарицаемые лживые пророки, обрящутся и учнут смущати православных крестиян всякими своими богомерскими прельщении, от снов смущаеми, и от бесов прельщаемых учат и заповедают в среду и в пятницу ручнаго дела не делати, и женам не ткати ни прясти, и платиа не мыти, и каменья не розжжигати, и иные заповедают богомерскиа дела творити от бесов прелыцаеми, и таких бы прелестников православные христиане не слушали, и из домов от собя изгонити, и от них уд а ля лися». Ибо святые апостолы заповедали праздновать лишь субботу и воскресенье – «неделю», а в среду и пятницу весь год следует «не токмо поститися, но и тружатися во всяких подвизех и делати своима рукама…».

Как уже отмечалось, сам по себе запрет работ по средам и пятницам базировался как на христианской апокрифической литературе, так и на более древних представлениях о злых и добрых днях. Однако форма объявления табу явно не имела ничего общего с христианской практикой, хотя «лживые пророки» выступали от лица православных святых – Параскевы-Пятницы и Анастасии.

Отправляясь делиться полученной информацией с согражданами, отечественные визионеры, по сути дела, становились живым воплощением разгневанных святых, на что указывает и их внешний вид. Так, исследователи неоднократно обращали внимание на аналогичность распущенных волос проповедников из Стоглава и св. Пятницы, как она изображалась в церковной скульптуре, на иконах и в народных поверьях. (Нам не встречалось подробных описаний облика св. Анастасии, но Н. Маторин утверждал, что он был схож со статуями Пятницы и изготавливавшимися крестьянами соломенными и глиняными куклами Масленицы, так что речь можно вести о воплощении обеих святых.)

В обрядовой практике «женку простоволосу под именем Пятницы», согласно Духовному регламенту, жители Малороссии водили еще и в начале XVIII в. Видимо, специально отращивали и распускали волосы и наши прорицатели, так как этот элемент, по общепринятому среди этнографов мнению, символизировал растительное или шерстяное волокно, обработка которого находилась как раз в ведении Пятницы и Анастасии и запрещалась в определенные дни именно ими. Таким образом, отказ от прически должен был подчеркнуть отказ от преобразования природного, неупорядоченного начала», каковым и виделись волосы и волокно.

В любом случае длинные распущенные волосы мужчин, и уж тем более женщин, отнюдь не приветствовались церковью, хотя предусматривались для духовенства, в чем можно усмотреть наличие представлений о магической силе волос, использование которой в христианском обществе допускалось лишь служителями Бога. Лжепророки же фактически узурпировали это право, опираясь на систему традиционных воззрений народа на способы взаимодействия с миром. Потому в послании в Пермь 1501 г. митрополит Симон, обличая православных мирян в сохранении языческих заблуждений, укорял их в том числе и в том, что их жены «ходят простовласы, непокровенными главами». А в последующие столетия этнографы обнаруживали данную черту исключительно при совершении колдовских действий или обрядов, доставшихся от языческой старины.

Помимо простоволосости авторы Стоглава приписывали бродячим проповедникам в качестве характерных признаков также босоногость и наготу. Это заставляет вспомнить известие английского посланника Д. Флетчера 1588 г. о внешнем виде юродивых, которые также ходили с распущенными волосами и оголенным телом, лишь в средней части прикрытым тряпьем, и кричали различные пророчества. Причем прорицать они могли способом, весьма схожим с описанным в сборнике соборных постановлений, а именно катаясь по земле в состоянии припадка, как вятский юродивый конца XVI в. Прокопий. Видимо, именно такого рода сопоставление привело комментатора 21-й главы Т. Е. Новицкую к выводу, что ересь могли распространять нищие, юродивые, хотя памятник прямо не говорит о подобном тождестве. Здесь, скорее, подчеркивается нарочитая намеренность нищенского облика прорицателей, необходимого им для выполнения своей миссии.

В еще большей степени образы Стоглава напоминают поведение кликуш из этнографических материалов. Кликуши тоже ходят простоволосыми и нагими, т. е. без понев, «так что почитай все у них наруже», и с визгом и голошением корчатся и ломаются, якобы мучимые вселившимся в них бесом. Корчение и ломание кликуш вполне соответствует фразе Стоглава о том, что «лживые пророки» во время своих выступлений «трясутся и убиваются». Об одержимости же их бесами заявляют сами члены собора, утверждая, что они «от бесов прельщаемы». С. В. Максимов отмечал, что «на устойчивость кликушества в далеких захолустьях имела также влияние и слепая вера, что одержимые бесом владеют даром прорицания» и выдают себя за ворожей. Ту же способность к постижению тайн мироустройства показывают и герои 21-го вопроса Стоглава, но церковь объявляет их пророчества ложью, поскольку, согласно замечанию А. М. Ранчина, поведение человека каждой эпохи оценивается с точки зрения соответствующей данной эпохе морали, поэтому в языческую эпоху прозорливостью обладают язычники, а в христианскую – монахи.

Указанные особенности внешнего вида и поведения самозванных проповедников, кликуш и юродивых заставляют задуматься об их функциональном сходстве друг с другом и с представителями шаманских культур, тем более что сама «лексема „шаман“ в переводах с различных языков трактуется как а) возбужденный, трясущийся, дрожащий от возбуждения, б) неистовый, в) одержимый, г) прорицающий, д) охваченный вдохновением, поэтично говорящий (поэт), е) наделенный особым знанием», т. е. достаточно широко. В. Н. Басилов определяет шаманство как «веру в возможность непосредственной связи «особо избранных» людей со сверхъестественным миром, благодаря которой становятся якобы доступными тайные, скрытые для обычных людей знания; веру в возможность слияния человека с духом (божеством); веру в необходимость экстаза для всякого рода общения человека с духами или божествами…».

В научной литературе давнюю традицию имеет сопоставление с шаманами славянских колдунов, ведунов, знахарей и скоморохов,на что уже указывалось выше. При этом исследователи отмечают наибольшее структурное сходство славянской практики со среднеазиатской шаманской традицией, так как и в той, и в другой существовала возможность общения с духами как шаманов, так и лиц, не прошедших через специальные обряды посвящения, их впадение в экстатические состояния (вплоть до лишения чувств) и обращение к помощи не только духов, но и святых из пантеонов официальных религий (последнее как раз ярко демонстрирует сборник соборных постановлений).

Признаком избрания высшими силами зачастую была так называемая «шаманская болезнь», при которой «в галлюцинациях наяву или в сновидениях человек видел духов, явившихся к нему с предложением стать шаманом…». В нашем случае святые Пятница и Анастасия также по собственной инициативе являлись к потенциальным посредникам, которые выступали от их, а вовсе не от своего имени. Предположение А. С. Лаврова о том, что девки и бабы прямо объявляли себя Пятницами, но члены собора не стали упоминать этого факта во избежание соблазна, представляется неоправданной натяжкой – ни письменные, ни этнографические источники не дают оснований для подобных выводов. Потому и одеяние критикуемых церковью ораторов соответствовало сложившемуся в народе образу объявлявших свою волю угодников Божиих. Ведь и «шаманский костюм в древности воспроизводил облик главного духа-покровителя. Полагалось, что, облачившись в него, шаман сливался воедино с духом, облик которого должен был отображать костюм».

Сообщение Стоглава позволяет, на наш взгляд, говорить и о наличии экстатического состояния новоявленных «прельстителей». По наблюдениям того же В. Н. Басилова, вхождение в экстаз означало пребывание шамана в мире его видений. При этом, будучи особым психическим состоянием, экстаз изменял и характер поведения, и выражение лица шамана, выглядевшего как психически больной человек. «Во время камлания шаман мог упасть без чувств, биться, как в припадке, вести себя, как человек, утративший рассудок».Именно такое впечатление производят и обвинявшиеся собором 1550 г. нагие прорицатели, которых можно сравнить с шаманами и по другому признаку. В Манчжурии сила шамана оценивалась по своевременности и силе его трясения, способности ориентироваться в мире духов, называть их имена, родословие, функции. Трясущиеся лжепророки такими способностями явно обладали.

В то же время порицавшиеся духовенством внешний облик и поведение «лживых пророков», по-видимому, не являлись новшеством, но продолжали какие-то давние традиции. Здесь действовал принцип, характерный и для шаманских культур, в которых «мировоззрение шамана было, прежде всего, религиозным мировоззрением его рода, племени. Шаман выступал как защитник интересов сородичей в „общении“ с духами и божествами». Поэтому принятие представителями святых Пятницы и Анастасии соответствовавшего ситуации вида лишь способствовало их популярности в народе и росту рядов последователей распространявшейся идеи, что и заставило церковь срочно приступить к решению назревшей проблемы, тем более, что «прелестники» не сидели на месте, но ходили «по погостом и по селом и по волостем», охватывая своим учением все большую территорию.

Между тем и сам подвижный образ жизни всегда осознавался опасным для церкви и порицался ею как не подлежащий контролю. Б. А. Романов обратил внимание, что еще еп. Нифонт хвалил Кирика за наложенный им запрет хождений по святым местам и требование жить благочестиво у себя дома. Как мы знаем, «в традиционных представлениях дорога – сфера небытия, там поведение людей нерегулируемо и непредсказуемо и никакая социальность невозможна (именно из-за отсутствия норм)». Показательно, что к бродячему люду причисляли и других носителей древних обычаев – скоморохов и знахарей, передававших свои знания массам населения. И осуждалось не столько праздное нищенство подобных странников, сколько именно эти знания, о чем недвусмысленно свидетельствует пассаж требника Троице-Сергиевой лавры XVI в.: «Обходит бо чужая домы, яды и пия чужая а не трудяся, и не то едино еще, но и прилыгати начнет, глаголя тако на оной земли…».

Это замечание средневекового автора плохо согласуется с мнением В. Я. Петрухина о том, что в рассматриваемой статье Стоглава речь идет не о язычестве, а о милленаристском пророческом движении, сущность которого, кстати, вовсе не однозначна. И. Левин также не нашла в поведении лжепророков Стоглава ничего похожего на языческие проявления, к которым она относит пение, питье, пиры, ритуальный секс. По мнению исследовательницы, последователи святой практиковали крайние формы христианской аскезы, известные из западноевропейских культов Черной смерти, что и вызвало осуждение со стороны участников собора. Почитание же Пятницы без подобных крайностей церковью принималось, как это случилось в 1497 г. в Ростове.

Данное сопоставление, на наш взгляд, не вполне корректно. Согласно Мазуринскому летописцу конца XVII в., «ходила девица Гликерия в Ростове, а сказывала, что явился ей Илья Пророк да святая мученица Парасковия, нарицаемая Пятница, на память Иоанна Предтечи, и восхищена бысть невидимою силою, мнящееся быть ей на небесах, и видела пречистую Богородицу по двою дни, а как явилася, и говорила, чтоб люди молилися Богу и матерны не бранились». Никакого осуждения Гликерии летописцем действительно не видно. Более того, под тем же годом сообщается еще об одном визионере – кирилловском попе Александре, также требовавшем от имени явившейся ему Богородицы совершать молитвы и уклоняться от зла и брани. Это означает, что в тексте отразились представления общества о необходимости обустройства повседневной жизни в соответствии с христианским учением. Настойчивость подобных требований вполне понятна, если учесть, что описанные события происходили в эпоху ожидания Конца Света. Именно поэтому у летописца не было причин осуждать действия визионеров. В отличие от «лживых пророков», они не нарушали церковных норм ни по сути, ни по форме. Пророки же смущали блюстителей нравственности не только своим сомнительным поведением, но и тем, что они заповедали от имени святых.

По наблюдению В. Н. Басилова, «интерес к мистицизму всегда возрастал в условиях, когда обострялись противоречия в обществе».На Руси изучаемого периода кризис был налицо во всех сферах, в том числе в производящей и духовной. И показательно, что попытку выхода из него предприняли именно нищенствующие (намеренно или вынужденно). Дело в том, что к середине XVI в. в сельскохозяйственной отрасли, особенно на севере, северо-западе и западе страны, наблюдался явный экономический спад, вызванный в том числе неурожаями, эпидемиями, разорительной для крестьян налоговой политикой и введением государственной монополии на некоторые виды деятельности, в частности, на торговлю льном и льняными изделиями. Все это вело к сокращению посевных площадей, урожая и соответственно к снижению уровня благосостояния.

Для восстановления необходимого объема производства, с точки зрения средневекового человека, требовалось восстановить некогда нарушенный сакральный порядок созидательной деятельности, предполагавший запрет на осуществление определенных работ в дни покровителей этих видов труда. На выполнении такого порядка и настаивали лжепророки, демонстрировавшие своим видом не только связь со св. Пятницей и Анастасией, но и неблагополучие народа, нарушившего табу. Поэтому их проповеди, несмотря на постановления Стоглава, не могли не иметь резонанса у соотечественников.

Существенно отметить здесь участие в движении «лживых пророков» различных половозрастных групп, что говорит о его значимости для всего общества, а не только для тех, кто занимался запретными для среды и пятницы видами работ. Поэтому попытка И. Левин объяснить борьбу с народными проповедниками как с язычниками желанием церкви уничтожить неудобный для нее женский культ выглядит необоснованной – в Стоглаве обвинения выдвигались как против женщин, так и против мужчин.

И хотя впоследствии подобные прорицатели исчезли с православной сцены, как под влиянием церкви, так и по причине внутренних изменений самого русского общества, проводившаяся ими идея заповедных дней еще долго сохраняла свое значение для регламентации повседневной жизни не избалованных благоденствием крестьян. Оракулы же после активизации в конце XVII в. борьбы с теми, кто имел внешние атрибуты юродства, окончательно утратили связь с христианством и оставались элементом оппозиционной языческой культуры, пророчествуя исключительно от имени бесов, а не святых, как это видно на примере кликуш.