Скоморохи

Если волхвы и «бабы-ворожеи» попали в число отвергнутых церковью в силу занятий колдовством, а тати и разбойники – из-за сознательного нарушения основных христианских заповедей, то гораздо сложнее обстоит дело со скоморохами, причисленными черным духовенством к первой группе – по предпринимаемым против них мерам – изгнанию.

Вопрос о роли скоморохов в средневековом русском обществе, так же как и о самом понятии, по сей день принадлежит к числу дискуссионных. Например, Ф. А. Рязановский особо выделял скоморохов, считая их руководителями языческого культа, родственными волхвам, из-за чего и возникла пословица: «Бог дал попа, а чорт – скомороха». Однако, по мнению И. Д. Беляева, скоморохи утратили свое языческое значение около половины XVI в., превратившись в шутов. Н. Ф. Финдейзен обнаружил концентрацию сведений о скоморохах в документах XV–XVI вв., откуда они затем постепенно исчезают, причем если в Новгороде скоморошество вымирало, то в Москве расширялось. Происходило это, видимо, потому что, согласно Новгородской II летописи, в сентябре 1571 г. в Москву свезли «набранных на государя» по городам и волостям веселых людей.

Андрей Курбский прямо обвинял Грозного в сборе «скоморохов с дударями и богоненавистными песнями» в Александрову слободу, где они часто ходили в масках и постепенно превращались в шутов.

А. А. Белкин вообще считал скоморохов людьми наместников, которые давали им волю разорять села поборами за игру вопреки закону, чем и навлекали на игрецов гнев властей. Близок к нему и В. В. Кошелев, утверждая, что государство и церковь боролись только с недобропорядочными скоморохами, а с обычными уживались. При этом А. А. Горелов думает, что до Алексея Михайловича скоморохи не подлежали отлучению от церкви, о чем свидетельствуют, с его точки зрения, крестоприводные регистрации конца XVI в.

Но в 1550 г. Стоглав напоминал как раз о необходимости отлучать тех, кто «играет, или плясание творить, или шпильманит».Скоморохи однозначно попадали под это положение – недаром же оно применялось к ним при втором Романове, славившемся своей нетерпимостью к остаткам языческой старины. А скоморохи имели к язычеству самое непосредственное отношение, поэтому, например, в поучении черноризца Зарубского монастыря духовному сыну, сохранившемуся в списках XIII–XVII вв., приглашать скоморохов и музыкантов считалось «поганьско… а не крестьяньско».

Столь большое многообразие мнений о скоморохах разъясняется В. В. Кошелевым, пришедшим к выводу, что «в научной литературе „скоморошество“ выступает в качестве термина, который имеет три основных значения. Им определяют некое „явление русской культуры“, социальный институт, узкопрофессиональное занятие». В XV–XVI вв. скоморохи были и тем, и другим, и третьим, что видно как из обилия упоминаний о них, так и из зафиксированной в 23-й главе Стоглава многочисленности скоморошьих ватаг – до 60-100 человек в каждой (ср. с этнографическими данными по Вятской и Вологодской губерниям об аналогичном количестве ходивших колядовать ). Согласно А. А. Морозову, такой величины ватаги могли достигать только при условии, что к профессиональным игрецам присоединялись другие представители бродячего люда, так как собственно скоморохов, по его мнению, в тот период было немного.Однако, если видеть в скоморохах не только узких специалистов, но и действующий социальный институт, то данные цифры не вызовут удивления, тем паче, что скоморохи вовсе не представляли собой монолитной массы, но составляли три группы с точки зрения их статуса.

А. А. Зимин обратил внимание на то, что, согласно Судебнику 1589 г., на Двине были описные, неописные и походные скоморохи, причем честь последних ценилась очень низко, а первых – в 20 раз выше, чем вторых, так что за оскорбление государева описного скомороха предусматривался такой же штраф, как за обиду сотскому. Эта градация показывает, что описные и неописные скоморохи были профессионалами, но первые – официально, а вторые – на свой страх и риск, так как реально числились за низшим податным сословием. И именно о первых можно говорить как о вырождающихся в шутов, почему они не представляют для нас интереса. Вторые же, наряду со скоморохами походными, в коих, на наш взгляд, следует видеть тех самых участников бродячих ватаг, как раз были хранителями языческой культуры. А последние – даже агрессивными ее проводниками в силу того, что скоморошество, судя по всему, было главным источником их доходов.

Тем не менее все три разряда обозначаются в документах термином «скоморох», имевшим, по нашему мнению, такое же обобщающее значение как «волхв» для разного рода чародеев (той же точки зрения придерживается В. В. Кошелев). Следовательно, функции всех скоморохов были схожи, что подтверждается и употреблением самого этого понятия для обозначения бродячих актеров, музыкантов, плясунов, потешников, кривляк, использовавших в своей практике сопели, гусли, гудки, волынки, бубны, сурны, личины и специальные одежды, а также водивших с собой обученных медведей и собачек. Во всяком случае в начале XVII в. Петрей приписывал указанный набор признаков музыкантам, которые «странствуют из места в место, бродят везде с большими медведями и инструментальной музыкой из города в город…».

Безусловно, внутри этого пестрого сословия должна была существовать определенная специализация – одни водили медведей, другие обеспечивали музыку, третьи пели, четвертые плясали. Должны были выделяться и руководители, о которых свидетельствует следующий вопрос из требника середины XVI в.: «Или игрецем старишими бывал еси, или свирели играл, или в смычец, или в гусли, или плясец еси…? Игрывал еси во все игры бесовскыя?».Все испольнители этих действий, по определению, были скоморохами и появлялись всюду, где требовалось возбудить смех.

Что же касается скоморохов в узком смысле слова, то их особенности вытекают из переводных текстов, где этот термин используется для объяснения вполне определенных явлений. Последний факт, как нам кажется, отвергает возможность заимствования скоморошества и подтверждает гипотезу о его исконности для Руси.По утверждению Ф. А. Рязановского, слово «скомрах» в переводах с греческого заменяет слова, обозначавшие актера-жанровика и дударя/рожечника и означает начальника над насмешкою, поскольку повсюду, где появлялись скоморошьи ватаги, царили веселье и смех. И. Д. Беляев уточняет, что переводчики определяли этим словом греческих мимов, игравших экспромтом по преимуществу комические и неблагопристойные сцены. Не случайно и наши скоморохи в одном из сборников митрополита Даниила называются «плясцами сквернословцами», а их представления – «еллинскими блядословиями» (в одном из слов Даниил обличал прихожан: «И в дом свой, к жене и к детем приводили скомрахи, плясци, сквернословци»). Потому и автор ремарки о стыде в Летописце Переяславля Суздальского (конец XV в.), по наблюдению Д. С. Лихачева, сравнил носящих обтягивающую одежду латинян с ничего не стыдящимися скоморохами.

Эта неблагопристойность игрецов, вытекавшая из их связи с телесным, сексуально окрашенным язычеством, неоднократно отмечалась иностранцами. Так, Даниил Принтц, приезжавший в Московию с посольскими обязанностями в 1576–1578 гг., сообщал: «Никак не дозволяется, чтобы юноши, взявшись за руки с девицами, водили хороводы, но, называя их средством к сладострастию, всеми силами проклинают. Только комедиянты, ради прибытка, производят на улице некоторыя пляски с какими-то глупыми движениями…». А по свидетельству Петрея, русские музыканты начала XVII в. также пели бесстыдные песни. К слову, на Белгородчине песни, исполнявшиеся под пляску, называли «скоморошными».

Дело не всегда ограничивалось откровенными текстами или плясками. По запискам датского посланника Я. Ульфельда, к послам ежедневно приходили трубачи для представления комедии, во время которой показывали оголенные «срамные места» (правда, то же самое делали и женщины в окнах напротив жилища иностранцев, и описанные неизвестным англичанином танцоры на свадебном пиру, и ряженые на святках более позднего времени). Сообщение иностранца находит параллели в фольклоре. По наблюдению 3. И. Власовой, в русских сказках изредко встречаются эротические формулы, напоминающие церковные обличения скоморохов и игрецов – «в личинах ходяще и срамные в руках носяще».

Подобное поведение было характерно для скоморохов, и не удивительно, что Домострой и духовническое поучение рубежа XVI–XVII вв. упоминают последних вместе с их бесовскими делами в контексте тех поступков, которых следует избегать православным христианам. Поэтому и для исповеди в XVI – начале XVII в. готовились тексты, очень напоминающие вопросы о хождении к волхвам, вождении их в свой дом или владении их искусством: «Слова свадебные игрищные и иные какие слова знаеши ли?», «Или скомрахов слушал и к себе в дом водил?», «Аще с скомрахи ходил и всякими бесовскими играми играл есть?», «Согреших песньми, плясанием, гудением всяким скомрашеским?».

Но именно умение лицедействовать, сквернословить, плясать и играть на всевозможных инструментах заставляло православный люд приглашать скоморохов на свадьбы. Так, например, в 16-м царском вопросе Стоглава из числа дополнительных сообщается: «В мирских свадбах играют глумотворцы, и органники, и смехот-ворцы и гусельники, и бесовския песни поют. И как к церкви венчатца поедут священник с крестом едет, а перед ним со всеми теми играми бесовьскими рыщуть, а священницы им о том не возбраняют, и священником о том достоит запрещати».

Принадлежность к скоморошьему сословию перечисленных игрецов определена в ответе церковных иерархов: «К венчанию и святым церквам скоморохом и глумцом перед свадбою не ходити, и о том священником таким запрещати с великим запрещением, чтобы таковое безчиние никогда же не именовалося». Для нас здесь важно совместное участие носителей языческого наследия и представителей церкви в одном из важнейших обрядов жизненного цикла при попустительстве священников. Именно обыденность этого противоестественного союза, привычность сопровождения скоморохами свадебного поезда во время церковной части церемонии вызвали негативную реакцию участников собора. Ведь, по сути дела, духовенство нарушало повторенное еще в 30-е годы митрополитом Даниилом древнее предписание Лаодикийского собора попам покидать праздник, если туда пришел игрец.

Сопоставив это наставление с текстом Судебника, Т. А. Новичкова и А. М. Панченко пришли к странному выводу, будто митрополит Даниил обязывал священника уступить место игрецу. В действительности же речь шла о запрете нахождения рядом с бесовскими прислужниками, но не более того. В противном случае присутствие священника могло бы привести к ситуации, описанной названными авторами в рамках свадебного обряда: «Игрец-скоморох на пиру – фигура постоянная, поп – фигура случайная. Скоморох главенствует, и поп ему подчиняется, участвует в „глумовстве“». Чтобы избежать подобной нелепицы, представитель церкви обязан был покинуть врачующихся, поставив их перед выбором – по какой традиции совершать ритуал. Однако как раз этого и не происходило, возможно, потому что пастыри боялись потерять колеблющихся прихожан, все еще слишком приверженных дедовским обычаям и испытывавших потребность в скоморошеских играх во время свадебных церемоний.

По мнению Т. А. Новичковой и А. А. Панченко, «очевидно, сопричастность скоморохов миру музыки и песенного слова была изначальной, обусловившей их особую роль в обрядах и праздниках».И. Д. Беляев считал, что участие скоморохов в свадебном поезде покоилось на древних языческих основаниях и призвано было обеспечить безопасность путешествия и благополучие, так как шумные звуки, по его мнению, могли отогнать невидимые демонические силы, способные навредить молодым. Он даже сравнил указанный фрагмент с бытовавшим в Московской губернии обычаем, согласно которому на второй день свадьбы молодых сопровождали в баню ряженые, бившие в сковороды и тазы.

Музыкальные инструменты, прежде всего бубны и сопели, издревле использовались славянами при совершении браков, на что обратил внимание А. А. Морозов, указав на их упоминание в описании брачной церемонии Словом некоего христолюбца. Владельцами же таких инструментов, умевшими извлекать из них подобающие случаю звуки, были именно скоморохи. Поэтому право привлечения скоморохов к увеселению гостей на мирской свадьбе не оспоривалось и позже. В присоединенном к Домострою Чине меньшем свадебном оговаривалось местонахождение «потешников» в доме жениха, а в «большем» Чине отводилось время и место для игры сурников, трубников и накрачеев – правда, этим местом служила баня, представлявшая собой неправославное пространство, на что обратили внимание Т. А. Новичкова и А. М. Панченко.

Однако инструментальная музыка, которая в Домострое, по замечанию тех же авторов, рассматривается как языческое наследие или связывается с «левым», противостоящим богу поведением,в XVI в. звучала не только на свадьбах, но и на поминках. Именно ее гудение оказывало здесь свое, особо подчеркнутое Ф. А. Рязановским, чарующее воздействие и заставляло мужей и жен пускаться в не приличествующие случаю пляски, и в обычное-то время почитавшиеся церковью за грех. 23-й вопрос 41-й главы Стоглава так сообщает об этом: «В Троицкую суботу по селом и по погостом сходятца мужи и жены на жальниках и плачютца по гробом с великим кричанием, и егда начнут играти скоморохи гудцы и прегудницы, они ж от плача преставше начнут скакати и плясати и в долони бити и песни сотониньские пети на тех же жалникех оманщики и мошеники. И о том ответ. Всем священником по всем градом, и по селом чтобы детей своих духовных наказывали и поучали в кое времяна родителей своих поминали, и они бы нищих покоили и кормили по своей силе. А скоморохомже и гудцом, и всяким глумцом запрещали и возбраняли, чтобы в те времена, коли родителей поминают православных крестиан, не смущали [и не прелщали] теми бесовскими играми».

И. Д. Беляев полагал, что скоморохи приходили на жальники «по старой памяти о каком-то некогда всем известном обряде поминок с плясками и играми», сравнимом с описанным в XI в. Козьмой Пражским обычаем чехов в третье или четвертое воскресенье после Пасхи приносить жертвы в рощах, над источниками и в лесах, где они хоронили умерших, а затем жалобно петь и бегать в масках на распутьях для успокоения душ умерших. «В вышеприведенном свидетельстве Стоглава, кажется, находится и объяснение причины, по которой скоморохи со своими играми являются соучастниками поминок: в этом свидетельстве скоморохи названы иначе глумцами; глагол же „глумиться“ означал первоначально excirtium, упражнение, подвиг, т. е. то, что называется собственно тризной», хотя комический характер глумления остался для автора загадкой.

Вместе с тем, согласно исследованию И. И. Макеевой, в памятниках XIV–XVII в. слово «глумиться» использовалось для обозначения игр, плясок, песен, шуток, насмешек, издевок, срамословия, лицедейства и всякого рода веселья. Да и в троицких событиях действия глумящихся скоморохов были сигналом к переходу от плача к смеху, что позволило Е. В. Рубиной-Мильнер провести параллель между играми скоморохов в Троицкую субботу и мексиканским обрядом осмеяния смерти и ее символов в День мертвых (2 ноября). Данное сравнение подтверждает мнение А. А. Морозова и В. Я. Проппа о том, что смех служил в древности магическим средством попрания смерти и создания жизни, или, по крайней мере, ее утверждения (поэтому сказка запрещает герою смеяться при входе в избушку Бабы Яги – иначе станет ясно, что он живой). Для вызова этого животворного смеха и приглашались на жальники скоморохи, которых без натяжек можно считать распорядителями надмогильного обряда, сравнимыми с европейскими мимами и веселыми людьми шумеров, греков и римлян. (Показательно, что, по М. Фасмеру, скоморохов считали колдунами.)

И. Д. Беляев также предполагал участие скоморохов в других праздниках календарного цикла, в частности, таких как Купала и русалии, на основании того, что и в середине XIX в. русалии назывались в народе скоморошескими. Эта гипотеза подтверждается и памятниками изучаемого периода, так как Сказание о Нифонте в сборнике XV в. отмечает на русальной неделе хождения с масками и инструментами, а русские азбуковники толкуют события той же недели как «игры скоморожския». 92-я глава Стоглава зафиксировала творение глума в Иванскую ночь «всякими скомрашскими играми», упомянув и использование гусель, а игумен Памфил в 1505 г. слышал наряду со струнными инструментами также звуки бубнов и сопелей. Так что и скоморохи в узком смысле слова, и музыканты действительно присутствовали на упомянутых игрищах, а судя по письму Памфила, начинали их. Посему не приходится удивляться тому, что церковь считала скоморохов бесовским полчищем. Это прекрасно видно из рассказа Сказания о пляшущем бесе в списке XVI в. о том, как в келью к старцу, который невнимательно читал Псалтырь, влез отрок-сарацин «в скомрашь одежи» и стал плясать.

В свете подобного восприятия скоморохов поборниками православия представляется любопытным наблюдение В. Я. Петрухина о сходстве скоморошьих ватаг с пророками ветхозаветного текста. В Первой Книге Царств рассказывается, как после помазания на царство Саул по дороге в Галгал пророчествовал вместе со встреченным им «сонмом пророков, сходящих с высоты, и пред ними псалтить и тимпан, и свирель и гусли» (1 Цар. 10:5). Бродившие с музыкальными инструментами ватаги скоморохов, видимо, должны были вызывать возмущение церкви этим видимым подобием древним пророкам.

Несмотря на то, что деятельность скоморохов в наших источниках не называется иначе, как «бесовской», предложение ликвидировать их как социальную группу звучит лишь в приложенном к решениям Стоглава ответе старцев Троице-Сергиева монастыря. Иноки просят царя: «Бога ради государь вели их извести кое бы их не было в твоем царстве. Се тебе государю в великое спасение, аще бесовьская игра их не будеть». И это при том, что в основной части памятника (16-й, 19-й и 23-й вопросы 41-й главы) речь шла только о том, чтобы прекратить скоморошеские игры на жальниках в Троицкую субботу, исключить участие потешников в церковной части свадебных церемоний, а также запретить веселым ватагам насильно, без согласия деревенских жителей есть и пить за их счет: «Да по дальним странам ходят скоморохи совокупяся ватагами многими, до шестидесят и до семидесят и до ста человек, и по деревням у крестиан силно едят и пьют, и из клетей животы грабят, а по дорогам людей розбивают. И о том ответ. Благочестивому царю своя царская заповедь учинити, якож сам весть, чтобы от них вперед таково насильство и безчиние не было нигдеж никогдаж».

Последнее требование вполне согласовывалось с нормативной практикой предшествующего периода. Среди древних актов конца XV – середины XVI в. встречается немало жалованных и уставных грамот великих и удельных князей подвластным им монастырям и крестьянским общинам, в которых скоморохам запрещается ходить по селам незваными: «А скоморохом у них в волости играти не освобождает», но «кто их пустит на двор добровольно, и они тут играют», а если «сильно», то высылать их из волости «безпенно» (т. е. без штрафных санкций).

По наблюдениям А. А. Белкина, исследовавшего 12 грамот наместничьего управления 1488–1554 гг. с определениями относительно скоморохов, последним запрещалось играть на территории конкретной административной единицы в форме: «сильно не играть» и «сильно играть не ослобождает», причем в двух из этих грамот населению разрешалось высылать скоморохов в случае нарушения запрета, а в одной, крестьянам дворцового села, – отправлять их к дворецкому для последующего разбирательства. На наш взгляд, в грамотах возможность высылки нежеланных гостей выглядит, скорее, особой милостью, чем правилом, почему собор и потребовал установить единую норму, исключавшую необходимость в отдельных документах.

В то же время мы не можем вполне согласиться с мнением В. В. Кошелева и В. В. Шапошника, что запрет скоморохам играть не был связан с языческим содержанием их игры, но делался ради сохранения платежеспособности крестьян. И дело здесь не только в том, что потешники не ограничивались игрой в тех дворах, хозяева которых сами пожелали их впустить, – ведь в этом случае оплата производилась. Существенно, что для принятия соответствующего постановления о скоморохах члены собора сочли нужным дополнительно сослаться на не имеющее прямого отношения к 19-му вопросу 51-е правило Шестого Вселенского собора, обязующее отлучать от церкви пресвитеров и мирских христиан, «аще кто от них играет, или плясание творить, или шпильманит, рекше, глумы деет, и на видение человеки збирают…». Церковь мечтала вовсе избавиться от игрецов, а не просто прекратить их своеволие, поэтому оставляла избрание способа борьбы с насильниками на волю царя, не забыв, однако, сделать отдельный запрет на исполнение скоморошеских игр во время событий, подлежавших церковному контролю – на троицком поминании и при совершении браков.

Конечно, нельзя игнорировать мнение Е. В. Аничкова, полагавшего, что борьба церкви с гудцами и скоморохами была корыстной, так как они тоже призывали к щедрости и на пиру получали плату, на которую претендовали служители Христа. Поэтому священники объясняли мирянам, что деньги, отданные поющим и пляшущим, попадают к демонам в Ад и губят души тех, кто их подал. Однако тот же автор отмечал, что христиане выступали против театрализованных зрелищ из-за их высокого мировоззренческого статуса у язычников. Будь это иначе, скоморохи наказывались бы за свои действия как обычные грабители, но простолюдины почему-то вынуждены были расплачиваться за игру, если она уже свершилась, либо отстаивать свои привилегии в суде, хотя власти и пытались прекратить эту порочную практику.

Так что дело было не только в самоволии скоморохов, но и в двойственности их официального статуса в христианском государстве, которое не могло поддерживать сомнительных людей, но пока не в состоянии было и отказаться от их услуг. Что же касается крестьян, нуждавшихся в присутствии веселых людей на свадьбах и календарных праздниках, то у них вряд ли возникали особые проблемы с игрецами – иначе не предусматривалось бы взимание штрафа с населения принадлежавших церкви волостей за сокрытие потешников. К тому же в былинах и песнях скоморохи всегда выступают на стороне народа, а не против него. (Правда, 3. И. Власова полагает, что именно скоморохам принадлежит авторство чуть ли не всех фольклорных жанров, а значит, они восхваляли сами себя.)

Приведенное у А. И. Срезневского сравнение слова «скоморох» с однокоренными терминами в европейских языках позволяет думать, что обычай скоморохов непрошенными являться на пир был характерной особенностью этого «племени», вероятно, связанной с его лицедейскими функциями. Потеря данного права неизбежно подрывала сами основы скоморошества, сужала его социальную базу. Происходило это преимущественно на монастырских землях, где гонения на скоморохов на основе постановлений собора осуществлялись в полной мере. Своих отсюда изгоняли вместе с волхвами и бабами-ворожеями, а пришлых не пускали, требуя у крестьян: «…а скомороха, или волхва, или бабу ворожею, бив да ограбив да выбити из волости вон, а прохожих скоморохов в волость не пущать». Княжеские грамоты монастырям послесоборного периода также запрещали скоморохам играть в принадлежавших обителям селах. Впрочем, возможно, это осуществлялось не только на церковных землях, из-за чего и стала сокращаться численность скоморошеской братии.

Но тотальный удар по скоморошеству был нанесен уже указами середины XVII в., запрещавшими прилюдную игру на целом ряде музыкальных инструментов – главном оружии игрецов. Е. В. Рубина-Мильнер проводит интересные параллели между русскими скоморохами и мексиканскими музыкантами XVI–XVIII вв., роль которых была сильно поколеблена запретом первого Мексиканского собора 1555 г. на использование любых духовых и смычковых инструментов кроме органа. Аналогичные репрессии против народной музыки при Алексее Михайловиче свели на нет скоморошеское сословие на Руси.

Однако надежды церкви на прекращение поддерживаемых скоморохами обычаев вместе с ликвидацией самого института скоморохов не оправдались, хотя во многих местах дедовские традиции упростились или даже исчезли. Но там, где они сохранялись в полной мере, к XIX–XX вв. функции потешников во время обрядов перемещались к их участникам. Так, на святках молодежь нередко рядилась скоморохами, т. е. надевала особое платье, напоминавшее о временах, когда «скомрашь одежи» являлись необходимым атрибутом профессиональных плясунов, чей талант нашел отражение в народной пословице: «Всякий спляшет, да не как скоморох»(кстати, умение скоморохов и ряженых плясать особым образом – ломанием – привело А. В. Грунтовского к мысли об их принадлежности к богатырским и шаманским кругам). Так что и после исчезновения скоморошества как социальной группы оно продолжало оставаться явлением народной, языческой по своей сути, культуры.