Обряды с «заложными» покойниками

В начале данной главы отмечалось, что помимо обычных покойников общественное сознание выделяло особую группу «неправильных» мертвецов. К их числу разные народы причисляли бессемейных, самоубийц, умерших в пути, погибших от молнии, лишенных жизни за нарушение табу и др. В отношении таких покойников, умерших до срока и похороненных без обрядов, ученые обнаруживают особую систему предохранительных мероприятий, поскольку считалось, что они остаются в мире людей. Но здесь им «не хватает средств существования, которые другие умершие находят в ином мире, и поэтому они вынуждены обеспечивать себя за счет живых».

В отечественной литературе подобных мертвецов принято называть «заложными», так как на Руси их тела не зарывались в землю, а закладывались досками или кольями. В XIX–XX вв. «заложных» стали захоранивать, но часто засыпали их могилы мусором – сучьями, сеном, камнями, который затем сжигался. По мнению Д. К. Зеленина, Е. Е. Левкиевской, С. И. Дмитриевой, это делалось из-за уверенности в том, что тела «заложных» не принимает земля и они не подвержены тлению до тех пор, пока преждевременно усопший не доживет за гробом положенного ему века (70 лет) и не умрет естественной смертью.

Исследователи не единодушны в вопросе о языческих корнях непредания тел земле на Руси, поскольку, хотя он и имеет место у многих народов мира, но не встречается у других славян. На самом деле в середине XIV в. сербский царь Стефан Душан включил в свое законодательство статью о взимании штрафа с сел русиничей, сжигавших мертвецов или с волхованием изымавших тела из гробов для последующего сожжения, и о снятии со стола священников таких сел. Причины подобного обращения с трупами в «Законнике» не указываются, поэтому речь здесь может идти и об обычных покойниках, в отношении которых применялся традиционный ритуал.

Некоторые авторы обращение с «заложными» пытались объяснить предписаниями церкви, как И. А. Кремлева, или неверным пониманием христианского учения, так как народ считал случайную смерть наказанием Бога за грехи, а грешник не достоин нормального церковного погребения и поминовения, тем более что он может осквернить своим телом святую землю.

Вторая точка зрения имеет под собой основание, так как церковные деятели неоднократно вынуждены были разъяснять населению, что не все внезапно умершие непременно грешники. Еще в IV в. это сделал Афанасий Александрийский. В 1416 г. русский митрополит Фотий писал псковскому духовенству о разнице между теми, кто «аще по греху умрет и напрасно, а не от своих рук», и должен получить нормальное погребение с исполнением святых служб, и самоубийцами, не достойными церковных обрядов. Последних следовало закапывать на пустырях без молитв. Двести лет спустя грамота патриарха Филарета о похоронных пошлинах 1619 г. предписывала «похороняти тех людей, над которыми учинится скорая смерть: куском подавится, или кого ножем зарежет, или с дерева убьется, или утонет искупаючися или отравною смертью умрет, а не сам себя отравит, и тех у церкви божьей похоронити», но без отпевания хоронить тех, «которые вина обопьются, или зарежутся или с качелей убьются или, купаючись, утонут, или сами себя отравят, или иное какое дурно сами над собой учинят».

Следует подчеркнуть, что во всех этих примерах иерархи однозначно требуют предать земле не только случайно погибших, но и самоубийц. Народные же представления утверждали необходимость оставить «нужных» мертвецов без погребения. Разница подходов хорошо видна на примере отношения к останкам людей, умерших при особых обстоятельствах и первоначально не имевших нормального погребения, но признанных церковью святыми. Американская исследовательница И. Левин обратила внимание на два подобных случая, имевших место в XVI в. Так, труп Иакова Боровицкого был найден на льдине, с которой жители не хотели его снимать, но затем все-таки похоронили в гробу на берегу реки по настоянию батюшки. Признание останков Иакова святыми было инициировано священником боровичской церкви св. Бориса и Глеба в 1544 г. Второй инцедент связан с убитым молнией Артемием Веркольским. Его тело в 1544 г. было положено «на пусте месте, в лесе… вверх земли, не погребено, одаль церкви», а в 1577 г. помещено на паперти храма по указанию обнаружившего его деревенского дьякона.

Таким образом, вопреки мнению А. С. Лаврова, Артемий Веркольский стал святым вовсе не по инициативе народа, якобы путавшего «заложных» мертвецов со святыми по причине нетленности их тел и сходства характера смерти. С. М. Толстая отмечает, что «в отношении к мертвому телу народная традиция расходится с христианским культом нетленных мощей, хотя и в христианском богословии, и в народных верованиях этот вопрос не получает однозначной трактовки». Однако если для представителей церкви нетленность останков, скорее, служила признаком святости, то народ мог считать ее следствием греховности.

Во всяком случае в середине XVI в. православные Болгарии и Греции требовали выкапывать и сжигать таких мертвецов во избежание их превращения в вампиров. Кроме того, на Балканах был известен обычай так называемого «вторичного погребения», который состоял из раскапывания могилы для проверки состояния тела. Очистившиеся от плоти кости несли на отпевание в церковь и вновь закапывали. В случае же медленного разложения и в зависимости от скорости протекания процесса труп следовало перевернуть вниз лицом, проткнуть колом или выкопать и сжечь, поскольку считалось, что именно обладание плотью позволяет умершему приходить к живым в качестве вампира. На Руси обряд вторичной кремации не известен, а его следы можно усмотреть разве что в отмеченном этнографами засыпании могил подобных покойников хворостом, который периодически сжигали.

Но вырывание мертвецов древнерусскими источниками зафиксировано, причем не только нравоучительными, но и официальными. В частности, наказные списки Стоглава среди дел, подлежащих церковному суду, упоминают и этот обычай – «мертвецов волочать». Подобное святотатство совершалось, возможно, в интересах самих «заложных», так как в одном из поучений Владимирского епископа Серапиона второй половины XIII в. православные обвинялись в том, что заповедовали в случае засухи: «хто буде удавленика или утопленик погребл, не погубите люди сих, выгребите…».Не случайно и Е. Е. Левкиевская сравнивает обычай непогребения «заложных» с иранским представлением о том, что душа освобождается только после уничтожения плоти, а тела умерших до срока не подвержены тлению. Из этнографии же известно, что для облегчения умирающему перехода в мир иной у многих народов существовал обряд положения на землю.

На Руси XVI в. такое «положение», но уже после физической смерти и осуществления похорон, не признававшихся простолюдинами правомерными, отмечено в Слове Максима Грека «против безумной и богомерзкой прелести тех, которые утверждают, что по причине погребения утопленника или убитого бывают вредные для роста земных произведений холода». Проповедник писал, что тела утонувших и убитых православные вытаскивают в поле и огораживают, «отыняют» кольями, а если весной из-за холодных ветров случаются плохие всходы и недавно погребен утопленник или убитый, его выкапывают и бросают подальше непогребенным, так как считают, что «погребение его служит причиною стужи».

Свидетельство Грека показывает несостоятельность утверждения Л. С. Клейна, будто на Русском Севере не было обычая вырывать покойников и бросать их в болото или в воду, поскольку там не бывало засух, причиной которых считали недавнее погребение «заложных». Согласно поучению книжника, другим следствием захоронения таких мертвецов могли быть заморозки, в наибольшей степени характерные именно для северных районов.

Обращает на себя внимание то, что, несмотря на отсутствие погребения, умерших необычной смертью помещали на поле, как и обычных мертвецов, вероятно, обеспечивая их душам переход в растения. Вместе с тем создавали преграду для их возможного перемещения за пределы отыненного места, к человеческому жилью, подобно тому, как жители Кот-д’Ивуар для запрета перехода через условную границу между территориями и для защиты от духов делали портики из вертикально стоящих кольев и планки, на которую подвешивали черепа и яйца. Ю. В. Кривошеев увидел в отынении кольями «заложных» «нечто сакрально-ритуальное» и сравнил этот обычай с созданием магического круга для ограждения себя от нечистой силы.

Как и этот исследователь, мы пришли к выводу, что в данном случае речь идет именно о создании магической черты посредством вертикального втыкания кольев, а не закладывания ими трупа, на котором делает акцент Д. К. Зеленин, тем более, что и в наше время осиновые колышки вертикально втыкают по углам могилы все с той же целью – предотвратить хождение покойного к близким. Поэтому мнение некоторых исследователей о том, что закладывание кольями применялось во избежание осквернения земли телами грешников, следует считать ошибочным, – ведь труп имел соприкосновение с почвой.

Однако если такого рода мертвец уже был захоронен и его пришлось «выгребать», тело просто бросали подальше, как считает Д. К. Зеленин, на растерзание хищникам. Ведь из-за него общине грозил неурожай. Подчеркнем, что причиной стужи или, согласно упомянутому поучению Серапиона, засухи могло послужить лишь недавнее погребение «нужного» покойника. И здесь уместно вспомнить свидетельства иностранцев о массовом захоронении после схода снегов тех, кто умер в зимнюю стужу.

Такие похороны могли произойти незадолго до или сразу после Пасхи, и поныне считающейся точкой отсчета для оттаивания земли и начала сева, который в середине – второй половине XVI в., по данным Турбервиля, Флетчера и Маржерета, проводили до начала мая или в мае. Полагаем, Д. К. Зеленин напрасно упрекал иноземцев, объяснявших весенние похороны невозможностью копать землю в холодное время года, в непонимании русских обычаев.Они вовсе не писали об откладывании погребения до Семика, к которому прекращались холода и можно было не опасаться за всходы, тем более что летописи фиксируют выпадение снега и морозы даже на Троицу, как, например, в 1523 г. в Новгороде. Да и ссылка ученого на известия Маржерета в этом отношении некорректна, так как капитан рассказал о коллективном захоронении за пределами города умерших от голода 1601–1603 гг., не уточняя сроков похорон. Погребение же Дмитрия Самозванца (о котором из русских источников упоминает, кажется, лишь Пискаревский летописец, а остальные говорят только о положении тела на поверхность земли ), действительно состоялось задолго до Семика. Но «великий холод, продлившийся восемь дней», начался раньше – в ночь после убийства, или, по К. Буссову, при перевезении покойника через трое суток в Божий дом, – и увязывался исключительно с Лжедмитрием, почему его труп и был в конце концов сожжен. Интересно, что Серапион Владимирский в XIII в. считал казнь через сожжение таким же поганством, как и веру в возможность засухи из-за погребения «заложных» – не потому ли, что эти явления были связаны со схожими представлениями?

Лжедмитрий. Гравюра на меди, 1606 г., Аугсбург.

Хотя 17 мая вместе с Расстригой погибло несколько тысяч поляков и местных приверженцев, тела которых на третий день были отвезены в божий дом, а слугу свергнутого правителя П. Ф. Басманова даже разрешили захоронить у церкви, это не воспринималось в качестве причины заморозков. Так что в данном случае речь идет не столько о времени и характере смерти и погребения, сколько о социальном статусе и образе жизни одного конкретного мертвеца, а не их множества. Подобная ситуация вполне логична, если учесть, что, по наблюдению ван Геннепа, манипуляции с телом умершего тем сложнее, чем выше его положение, чем сильнее удар по обеспечивавшимся им социальным связям. О влиянии на посмертный статус обстоятельств смерти, рождения и земной жизни покойного обратила внимание и С. М. Толстая.

Что же касается коллективного закапывания трупов, то средневековые авторы сообщают о нем как о норме не только в Семик, но и ранней весной (Дж. Турбервиль) или даже несколько раз в год (Д. Принтц). Кстати, реальность многократных массовых захоронений в течение года подтверждается данными Псковской I летописи под 1553 г. (было заполнено не менее трех ям, в том числе первая – за период с Семика до 7 октября) и Новгородской II летописи под 1571 г. (скудельницы загребали дважды – 31 мая и 24 сентября).

Те, кого предавали земле в последующий весенний период, к началу лета действительно могли считаться недавно погребенными. Именно для этих покойников и устанавливалась дополнительная вселенская панихида, совершавшаяся по миновании опасного в земледельческом отношении срока, когда останки мертвецов уже не могли принести бед живущим и не тревожились последними. Поводом же для установления четко регламентированной общей памяти, по мнению ряда исследователей, послужил московский пожар, случившийся ровно за год до упомянутого события – 21 июня 1547 г., и унесший около 1700 жизней. В свете этого факта представляется весьма интересным полесский обычай называть при пожаре имена утопленников – не для того ли, чтобы затушить пламя силой подвластных им стихий – холода или воды?

Относительно утверждения, будто захоронение скоропостижно умерших могло вызвать заморозки из-за обиды оскверненной нечестивыми телами земли, стоит обратить внимание на то, что давно погребенных «заложных» не объявляли причиной холодов. Думаем, дело здесь было не в земле, а в самих покойниках, ушедших из жизни вполне определенным способом после очередного передела совокупной родовой доли и унесших с собой в мир нави часть, предназначенную живым, – весеннее тепло. Поскольку досрочно умерший не считался полноценным мертвецом, над ним нельзя было произвести поминальных обрядов, которые позволили бы совершить необходимый передел. Поэтому оставался единственный выход – вернуть тело вместе с унесенным им теплом на поверхность земли, по крайней мере, до очередного календарного дня, предполагавшего выход в новое временное пространство – до Троицы или предшествовавшего ей Семика. Во всяком случае именно в этот день обычно производилось погребение в убогих домах, о которых также стоит сказать несколько слов.

Убогие дома, или, иначе, божедомки, скудельницы, существовавшие вплоть до XVII в., представляли собой глубокие ямы, располагавшиеся вне городов на всполье. По утверждению Д. К. Зеленина, брошенные в божедомку тела засыпали только в Семик при пении священниками общей панихиды и с принесением кутьи для поминовения, после чего выкапывали новую яму. Д. К. Зеленин считал погребение в убогом доме компромиссом церкви с народным обычаем, предписывающим оставлять тела «заложных» на растерзание хищникам. В XVI в., по его мнению, постоянных божедомок еще не было, они создавались по мере необходимости. Описанное Максимом Греком отынение кольями данный исследователь также посчитал временным и случайным убогим домом, в котором трупы закладывались кольями или досками. Это приводило к сильному запаху от разлагавшихся тел, из-за чего подобные места называли гноевищами или буевищами.

На самом деле, скудельницы не были равнозначны буевищам, что следует из сообщения Псковской I летописи о море, в результате которого в 1553 г. в скудельницах было положено 25 тыс. трупов, «а по буям не вем колко числом». То есть буи в определенной мере являлись бесконтрольными. Это и понятно, если учесть, что данный термин использовался для обозначения не только кладбищ, но и вообще открытых высоких мест. Скудельницы же были вполне официальными местами захоронения, и здесь производилось нормальное засыпание землей. Не случайно над ними нередко ставились церкви, как это случилось в Пскове в 1547 г., согласно той же летописи: «да и яму у дьяков взяли на церковь, где убогие кладут, священником на службу». Однако последнее было возможно лишь в том случае, если в божедомке не было самоубийц, не имевших права на церковные молитвы. Потому-то в конце XVII в. патриарх Адриан запретил хоронить их не только на кладбищах, но и в убогих домах.

Обозначенная особенность привела Е. Е. Левкиевскую к выводу, что категории похороненных в убогих домах лишь отчасти совпадали с «заложными». Справедливость подобной точки зрения подтверждается для 70-х годов XVI в. не только записью в Обиходе Волоколамского монастыря (1570 г.), обеспечивавшего заботу о погребенных в расположенном поблизости от обители Божьем доме,но и свидетельством Даниила Принтца, от которого совершенно напрасно отмахнулся Д. К. Зеленин. Германский посол писал о русских: «Для погребения простого народа вырывают большой ров и кладут в него, и если кто умер без священных обрядов, совсем не бросают земли, но спустя три или четыре месяца устроивают там домик, и проводы сопровождаются над умершими большим плачем и воплем всех сошедшихся родственников и соседей, но хоронят по обряду религии; эти церемонии исполняют три раза ежегодно. Хотя от трупов умерших происходит величайшее зловоние, однако легко увидишь, что к такого рода поминкам стекается большое множество людей; по окончании же их, чтобы забыть свою печаль, они в соседней харчевне предаются пьянству».

Обратим внимание на то, что землей в общей могиле не засыпали только тех, кто остался без отпевания, что можно было сделать лишь при наличии отдельных ям либо отдельных мест в общей яме для получивших церковное благословение и лишенных его. И здесь речь идет, с нашей точки зрения, как раз о влиянии христианских представлений – ведь землю не бросали только в ямы с не отпетыми, грешными покойниками. В отношении них применялся, по этой причине, нехристианский тип захоронения, известный из археологических раскопок древних восточноевропейских курганов, из письменных средневековых источников и этнографических данных. Описание Принтца разъясняет название такого захоронения – убогий дом, поскольку дом действительно возводился, но был не индивидуальным, а коллективным.

Способ захоронения, по-видимому, напрямую зависел от характера смерти и образа жизни. В скудельницу попадали все простолюдины, почему-либо не удостоившиеся индивидуального гроба, – как отпетые, так и не отпетые священником, за исключением утопленников (по своей воле либо по воле случая) и убитых (а по данным XIII в. – также удавленников). Лишь для последней категории мертвецов предусматривалось отынение кольями, замена которого нормальным погребением могла привести к природным катаклизмам в виде заморозка или засухи. И только если подобная неприятность происходила, что было вовсе необязательно, тело вынимали из могилы для восстановления нарушенного равновесия. Положение же под срубом отличалось близостью к христианскому обряду и сопровождалось церемониями, характерными для обычных похорон. Но и здесь существовали отклонения от официально признанной нормы, в частности, связанные с различным пониманием того, кто может претендовать на совершение полного ритуала. Поэтому для церкви были неприемлемыми оба варианта, и она боролась и с тем, и с другим, стараясь привести заупокойно-поминальный культ к единообразию. Но как захоронение в домовинах, так и выбрасывание «заложных» из могил практиковалось в России и в XIX в.