LXXV
Итак, всего за один год обстоятельства решительно изменились.
Этого маленького генерала Буонапарте, над которым все посмеивались и который победил в военной кампании, достойной быть поставленной в один ряд с деяниями Александра, Ганнибала и Цезаря, Директория нарекла посланцем Провидения. Французская республика преподнесла ему знамя, на котором золотыми буквами было начертано:
"Генерал Бонапарт уничтожил пять армий, одержал победу в восемнадцати регулярных сражениях и шестидесяти семи вооруженных схватках, взял 160 000 пленных, отправил во Францию 160 знамен, чтобы украсить ими здания военных ведомств, 1180 стволов артиллерии, дабы пополнить ими наши арсеналы, 200 миллионов для государственной казны, 51 военный корабль, что стоят ныне на якоре в наших портах, шедевры искусства, теперь украшающие наши картинные галереи и музеи, драгоценные рукописи для наших общественных библиотек и, наконец, освободил от угнетения восемнадцать народов".
Можно понять, сколь глубоко эти почести, оказываемые нашему врагу, удручили неаполитанский двор, сэра Уильяма и меня: меня как подругу королевы, разделяющую все ее симпатии и всю ее неприязнь, а сэра Уильяма Гамильтона как английского посла.
В день, когда правительству Обеих Сицилий пришлось признать Цизальпинскую республику, королева была охвачена таким бешенством, в каком мне редко доводилось ее видеть.
Договор, заключенный в Кампоформио между Францией и Австрией, имел огромное значение. Границы Франции расширились с одной стороны до Альп, с другой — до Рейна. Впрочем, потеряв часть земель, Австрия взамен получила новых подданных: в то время так Цизальпинская республика поднялась, Венецианская республика пала, став собственностью императора.
Казалось, мир обеспечен, однако сэр Уильям посмеивался своей особой улыбкой искушенного дипломата, когда слышал разговоры о том, что теперь якобы мир воцарится надолго.
— Пока Англия в состоянии войны, — говорил он, — никому, и в особенности Франции, покоя не знать.
Королева, которая, по-видимому, принимала этот мир всерьез не более, чем сэр Уильям, использовала передышку, чтобы отпраздновать бракосочетание принца-наследника с эрцгерцогиней Клементиной. Об этом принце я мало что смогу сказать, поскольку во все то время, что я провела при неаполитанском дворе, он там играл более чем второстепенную роль. Что касается принцессы, то мне сообщить о ней вообще ничего, так как она вовсе никакой роли не играла.
Принц в ту пору был крупным добродушным малым двадцати одного года, очень толстым, очень розовым, очень ловким, очень образованным, очень утонченным и в высшей степени бессловесным. Устремив пристальный взор на Европу, он не упускал ни единой подробности совершавшейся там исторической драмы и вместе с тем, казалось, не видел ничего; будучи в ужасе от насилия, развязанного его матерью, он с головой погружался в занятия, хотя по возрасту был уже вполне способен заявить о своем мнении, и оставался чуждым всем вопросам политики, сколь бы важными они ни были для судьбы трона Обеих Сицилий, а следовательно, и его собственной, поскольку он был наследником престола. Подобно тому как его отец посреди всех общественных треволнений, казалось, куда более был озабочен охотой в Аспрони или Персано, нежели падением или возвышением той или иной республики, так и принца открытия Месмера, Монгольфье или Лавуазье занимали не в пример сильнее, чем перемирие в Брешии или подписание договора в Толентино. Мать не слишком жаловала принца и в кругу близких заявляла, что он так же глуп, как его отец.
Любимцем Марии Каролины был принц Леопольдо, в ту пору мальчик лет восьми-девяти. И правда, это было прелестное дитя: красив, как ясный день, полон ума и лукавства.
Третьему принцу было шесть лет, его звали Альберто, он отличался очень слабым здоровьем и (я в свое время расскажу об этом) пришел час, когда к величайшей моей печали, ему суждено было скончаться не только на моих глазах, но и на моих руках.
Неаполитанская эскадра отправилась за юной эрцгерцогиней в Триест и доставила ее в Манфредонию, где ее ожидал принц Франческо, хотя сама церемония бракосочетания должна была состояться в Фодже, то есть на пять-шесть льё в глубь страны.
Король и королева сопровождали жениха, и я, разумеется, была в их свите. Сэр Уильям Гамильтон остался в Неаполе.
Мне не терпелось посмотреть на невесту, хотя, по слухам, ее наружность была довольно неинтересной. Такое суждение можно было бы назвать справедливым, если бы бледность, которую ни разу на моей памяти не окрашивал хоть малейший румянец, и выражение глубокой меланхолии не придавали большого своеобразия чертам принцессы. Отчего происходила эта печаль, эта бледность? Никто так никогда и не узнал… Быть может, от какой-то тайной любви, покинутой при дворе цезарей, но не забытой. Возможно также, что это был лишь роковой знак, каким отмечены лица тех, кому суждена ранняя кончина.
Свадебные торжества состоялись во второй половине июня, причем к этому случаю были приурочены большие милости: Актону, первому министру, пожаловали чин генерал-капитана; на сорок четыре вакантных епископских места определили столько же новых епископов (последнее было немалой жертвой со стороны короля, поскольку, пока эти места оставались незанятыми, доход от них шел ему); чины и орденские ленты достались на долю офицеров, выступавших в Итальянской войне против Франции; наконец, многих обитателей Фоджи сделали маркизами, видимо имея в виду, что они проживают в области Марке, а также в награду за огромные траты, понесенные ими в дни свадьбы принца-наследника.
Вовлеченная в эти празднества, я стала их участницей от начала до конца, сколь бы мало это бракосочетание ни значило не только в жизни общества, но даже и в частной жизни принца Франческо. Эти обстоятельства отвлекли меня от серьезных событий, происходивших при римском дворе и годом позже весьма болезненно отозвавшихся при дворе неаполитанском.
Я имею в виду убийство французского генерала Дюфо.
При том положении, какое я занимала, в подобном происшествии для меня ничто не могло остаться неизвестным или не вполне ясным.
Об этом стоит рассказать несколько подробнее, так как именно смерть Дюфо стала поводом для прихода французов в Рим и последовавшего затем учреждения Римской республики.
Ныне, когда мне дано увидеть издали события, а главное, злобу тех лет, я надеюсь, что смогу внести в свое повествование беспристрастие если не судьи, то историка.
Легко догадаться, что, с тех пор как Романье было позволено стать республикой, в Риме возникла республиканская партия.
Эта партия состояла по преимуществу из французов, притом людей искусства, живших в Вечном городе. В самом деле, их ведь могли бы обвинить в недостатке преданности своему патриотическому долгу, если бы они не пускали в ход все средства, вербуя сторонников для того правительства, которое они представляли.
Послом в Риме был Жозеф Бонапарт, брат Наполеона Бонапарта. Его семья быстро набирала силу, поддерживаемая мощной дланью "посланца Провидения", как назвала его Директория.
Жозеф Бонапарт, в котором мы тогда никак бы не могли угадать будущего узурпатора неаполитанского трона, делал все возможное, чтобы сдержать республиканцев, убеждая их, что время для решительных действий еще не пришло.
Вопреки всем его стараниям, они 26 декабря 1797 года уведомили посла, что возмущение назрело. Он их выпроводил, умоляя, по своему обыкновению, сделать все от них зависящее, чтобы еще на какое-то время задержать готовящийся взрыв. Они удалились, обещая постараться это сделать.
На следующий день кавалер д’Асара, испанский посол, лично явился сообщить Жозефу Бонапарту о готовящихся беспорядках.
И мятежники-республиканцы действительно вышли на улицы 28 декабря. Но, теснимые драгунами, расстреливаемые пехотой, они бежали и укрылись под портиками дворца Корсини, где жил посол.
Поскольку дальнейшие события описывались многократно и самым различным образом, я удовлетворюсь тем, что приведу здесь официальное донесение Жозефа Бонапарта. Нам была послана копия, с нее-то я и переписываю то, что вы сейчас прочтете. Поскольку этот документ неизвестен или почти неизвестен, я надеюсь, что он представит некоторый интерес. Итак, прерываю свой рассказ и предоставляю слово послу:
"… Один французский художник, явившись к нам, предупредил, что толпа становится все многочисленнее, а также что он различил в ней весьма известных шпионов, агентов правительства, которые громче всех кричали: ‘Да здравствует римский народ! Да здравствует республика!"; кое-кто из них полными пригоршнями швырял в толпу пиастры. По улице нельзя было проехать. Я поручил ему тотчас спуститься к толпе, чтобы объявить ей мою волю. Французские военные, окружавшие меня, ждали только приказа, чтобы рассеять скопление народа, применив силу, что свидетельствовало о их преданности долгу. Но я предпочитал сам поговорить с мятежниками, благо я владею их языком. В полном облачении, соответствующем моей должности, я вышел из кабинета, предложив офицерам следовать за мной.
В это мгновение мы услышали частую ружейную пальбу. То был кавалерийский пикет: не предупредив меня, он вторгся в пределы посольства, подчиненные моей юрисдикции; всадники галопом проскакали мимо, стреляя на ходу через проемы трех широких дворцовых портиков. Тогда толпа бросилась во внутренний двор и на лестницы. Проходя, я видел умирающих, видел оробевших беглецов и людей, обуянных лихорадочной дерзостью, видел тех, кому заплатили, чтобы возбудить народное возмущение, а затем обличить его. Непосредственно за кавалерией проследовала рота фузилёров и часть их проникла в вестибюли.
Я столкнулся с ними там, и при виде меня они остановились. Я искал глазами их командира, но тот прятался за спинами солдат, и мне не удалось его обнаружить. Я спросил у них, по какому праву вооруженные люди бесцеремонно врываются во владения, подлежащие французской юрисдикции, и приказал им незамедлительно удалиться. Тогда они отступили на несколько шагов. Полагая, что тут мне удалось преуспеть, я обратился к толпе, скопившейся в глубине двора. Некоторые из толпы уже начали наступать на солдат по мере того, как те отходили. Я сказал им решительным тоном, что первый, кто посмеет выйти на середину двора, будет иметь дело со мной. В то же время генерал Дюфо, Шерлак, еще двое офицеров и я выхватили сабли, чтобы удержать эту безоружную толпу, среди которой лишь кое-где мелькали люди с пистолетами или кинжалами. Но пока мы были заняты этим, фузилёры, отступившие лишь затем, чтобы не попасть под пистолетные выстрелы, единым залпом разрядили ружья в толпу. Несколько пуль на излете поразило людей из последнего ряда; нас, стоящих посредине, постарались не задеть. Затем рота отступила, чтобы перезарядить ружья.
Я использовал эти мгновения, попросив полковника Богарне, адъютанта генерала Бонапарта, случайно находившегося подле меня (он только что возвратился из Леванта, где был с особой миссией), и младшего штаб-офицера Арриги с саблями в руках встать на пути возмутителей спокойствия, раздираемых противоречивыми чувствами, сам же вместе с генералом Дюфо и штаб-офицером Шерлоком двинулся им навстречу с намерением убедить их командиров прекратить огонь и уйти отсюда. Я увещевал их, требуя покинуть владения Франции, убеждая, что как посол сам позабочусь о том, чтобы виновные в беспорядках были наказаны, им же надлежит в подобном случае только отправить кого-нибудь из своих с докладом в Ватикан к своему генералу, военному наместнику Рима, сенатору или кому-либо другому из власть предержащих, и тогда все это закончилось бы без кровопролития. Но излишне храбрый Дюфо, привыкший к победам, одним прыжком ринулся в самую гущу солдат и, стоя меж их штыками, попытался урезонить их. Мы, генерал Шерлак и я, желая выручить соотечественника, безотчетно устремились вслед ним.
Увлекаемый людским потоком, Дюфо оказался напротив городских ворот, именуемых Сеттимьяна, и вот я увидел, как один из солдат разрядил свой мушкет прямо ему в грудь; он упал, но потом приподнялся, опираясь на саблю. Я звал его, он хотел вернуться ко мне, но прозвучал второй выстрел, и генерал распростерся на мостовой. А затем еще не менее пятидесяти пуль пронзили его бездыханное тело! Шерлака не зацепило, он указал мне обходной путь, который привел нас в сад дворца и избавил от выстрелов убийц Дюфо, равно как и от беспорядочной пальбы другой роты, приближавшейся с противоположного конца улицы. Под ее напором те два офицера, которые сдерживали толпу, тоже были вынуждены присоединиться ко мне. Нам предстояло встретить новую опасность, поскольку теперь этот новоприбывший отряд мог беспрепятственно проникнуть во дворец, куда мои секретари, прибегнув к помощи двух молодых художников, только что силой увели мою жену и сестру, которая на следующий день должна была стать супругой храброго Дюфо.
Через сад мы вернулись во дворец. Все его дворы были заполнены скопищем трусливых и пронырливых каналий, чья злонамеренность и повлекла за собой эту ужасную драму. Десятка два из них, а также из мирных граждан лежали убитыми. Я вошел во дворец. Ступени лестницы были в крови, по ним ползли умирающие; раздавались стоны раненых. Нам удалось запереть все три парадные двери, выходившие на улицу. Рыдания и жалобы невесты Дюфо, этого юного героя, всегда находившегося в первых рядах тех, кто сражался на Пиренеях и в Италии, выходившего победителем из любых переделок, а теперь павшего почти безоружным от руки подлого бандита; отсутствие его матери и брата (любознательность побудила их покинуть дворец, чтобы осмотреть памятники римской старины); ружейная пальба, продолжавшаяся на улицах и у дворцовых ворот; какие-то люди, чьи намерения были неизвестны, заполняющие ближайшие ко входам комнаты обширного дворца Корсини, нашей посольской резиденции, — эти и им подобные обстоятельства делали пережитую нами драму невообразимо жестокой.
Я позвал своих слуг. Трое из них отсутствовали, один был ранен. Я распорядился перенести оружие, которым мы пользовались во время путешествий, в занимаемую мной часть дворца. Чувство национальной гордости (оно оказалось сильнее всех моих резонов) подсказало молодым офицерам план отправиться за телом своего несчастного генерала, чтобы перенести его во дворец. Им это удалось с помощью нескольких верных слуг и благодаря тому, что они избрали обходный путь, хотя и приходилось действовать под огнем подлой и оголтелой римской солдатни, продолжавшей развязанную ею бойню.
Они нашли тело этого славного воина, еще так недавно воодушевленного самым возвышенным героизмом: оно было погребено под кучей наваленных камней — окровавленное, истерзанное, изрешеченное пулями и исколотое ножами…
В шесть часов утра, четырнадцать часов спустя после убийства генерала Дюфо, осады моего дворца, истребления окруживших его людей никто из римлян все еще не явился ко мне от имени правительства, дабы осведомиться о положении дел. Тогда я решил вытребовать мои паспорта и покинуть Рим незамедлительно. Я уехал, перед тем озаботившись о безопасности немногих французов, находившихся в Папской области. Кавалеру Анджолини поручено выправить им паспорта для отъезда в Тоскану, где они найдут меня вместе с офицерами и той частью слуг, что не пожелали меня покинуть с того часа, когда наши жизни подверглись некоторой опасности.
Заканчивая этот рассказ, я полагаю, что нанес бы обиду всем республиканцам, если бы принялся настаивать на необходимости возмездия, которое Франция должна обрушить на это нечестивое правительство, умышленно убивающее послов, которых Республика удостаивает присылать к ним, и генерала, выделявшегося исключительной доблестью даже в такой армии, где каждый солдат был героем.
Гражданин министр, я не замедлю возвратиться в Париж. Как только я приведу в порядок дела, что еще нуждаются в этом, я представлю вам самые подробные сведения относительно римского правительства и выскажу мое мнение о том, какому наказанию надлежит его подвергнуть.
Это правительство не изменяет себе: злокозненное и дерзкое в своих преступных замыслах, оно становится трусливым и приниженным, едва осуществив их. Ныне оно валяется в ногах у посла д Асары, умоляя его отправиться следом за мной во Флоренцию, чтобы вернуть меня в Рим. О том уведомил меня он сам, этот великодушный друг Франции, достойный обитать в иных краях, где лучше умеют ценить его достоинства и благородное прямодушие.
Жозеф Бонапарт.
Флоренция, 30 декабря 1797 года".
