Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки
Назад: LXXV
Дальше: LXXVII

LXXVI

Должна признаться, что всякий раз, завершив описание событий, подобных тем, о каких вы только что прочли, я откладываю перо с чувством удивления. Пристало ли все это мне, легкомысленной женщине, предназначенной согласно природным вкусам, характеру и темпераменту для жизни, далекой от политических интриг, рожденной порхать, словно бабочка или птичка, в мире из шелка и газа, песен и сладостной гармонии? И вот я переношу на страницы моего повествования тяжеловесные отчеты, запятнанные кровью, зовущей народы к войне и отмщению! Не похожа ли я на Венеру — Афродиту, прячущую под маской Немезиды свой нежный улыбчивый лик, глаза, полные трогательных обещаний, уста, созданные для упоительных клятв?
Однако я взялась поведать о событиях, в каких принимала участие, и теперь не могу отступить перед этой попыткой, которую вменила себе в обязанность. Голос моей совести, а может быть, и раскаяния кричит мне: "Вперед!" — и я не смею ослушаться этого зова свыше. Я продолжаю.
Донесение Жозефа Бонапарта произвело в Париже настоящее потрясение. Генерал Бонапарт почитался не только героем, но идолом дня, так что покушение на одного из его братьев воспринималось как ужасное преступление. То было даже нечто большее, чем оскорбление величества, — то было святотатство!
Да вот взгляните хотя бы на письмо гражданина Талейрана, человека, способного служить барометром общественного настроения. Этим посланием он отвечал на донесение Жозефа Бонапарта:
"11 января 1798 года.
Гражданин, я получил Ваше душераздирающее письмо с описанием ужасных событий, произошедших в Риме 8 нивоза. Вопреки всем Вашим стараниям умолчать о собственной роли в событиях этого кошмарного дня, Вам не удалось оставить меня в неведении относительно проявленной Вами высочайшей отваги, хладнокровия и той редкой прозорливости, от коей ничто не может укрыться. Величием своего духа Вы возвысили честь и имя француза. Директория уполномочила меня выразить Вам глубочайшее и живейшее удовлетворение Вашим образом действий. Надеюсь, Вы без труда поверите, что я счастлив послужить посредником для изъявления этих чувств…"
Сначала Директория потребовала наказать убийц; но, то ли по небрежности, то ли оттого, что власти сами были слишком замешаны в этой истории, никто не был отдан под суд или хотя бы обеспокоен каким бы то ни было расследованием. Между тем было известно, что главарь убийц, некий Амадео, щеголяет поясом и шпагой убитого, что священник ближайшего прихода присвоил его часы, а прочие поделили между собой его деньги и одежду.
Тогда Директория приказала генералу Бертье, в отсутствие Бонапарта командовавшему французскими войсками в Италии, двинуться на Рим.
Бертье получил приказ, будучи в Милане, и уже на следующий день отправился в поход. 29 января его авангард достиг Мачераты, а к 10 февраля все соединения уже были у стен Рима. Один из отрядов тут же завладел замком Святого Ангела, который папские солдаты даже не попытались оборонять.
Однако генерал Бертье не позволил войскам продвинуться дальше. Он только известил главарей римских смутьянов, что они могут рассчитывать на его поддержку.
Шестнадцатого февраля, в день двадцать третьей годовщины восшествия Пия VI на римский престол, толпа бунтовщиков наводнила древний forum Romanum и оттуда потекла в направлении Ватикана, где, остановившись под самыми окнами покоев верховного понтифика, принялась кричать: "Да здравствует Республика!"
Из уважения, как они говорили, не к сану папы, но к его преклонным летам, они не вторглись в Ватикан, зато захватили весь город и выпустили воззвание, объявив о пришествии к власти народа; народ отрекался от своей причастности к убийствам Бассвиля и Дюфо, упразднял все права папы распоряжаться политическими, экономическими и общественными делами и учреждал республиканское правление свободное и независимое.
Вожди восстания поспешили отправить к генералу Бертье депутацию из восьми человек от всех сословий, чтобы оповестить его о предпринятых действиях.
Генерал незамедлительно совершил торжественный въезд в город через Народные ворота и, что выглядело убогим подражанием триумфаторам римской древности, в тот же день, поднявшись на Капитолийский холм, приветствовал от имени Директории новую республику, которую Франция отныне признавала свободной и независимой и которая состояла из территорий, оставленных папе Толентинским договором.
На следующий день четырнадцать кардиналов, имевших низость подписать акт об отрешении римского папы и самих себя от всякой политической власти, отслужили "Те Deum" в стенах базилики святого Петра.
Генерал Червони, которому было получено уведомить Пия VI о постигшем того лишении прав, явился к святому старцу и застал его коленопреклоненным и погруженным в молитву.
Пий VI с великолепной невозмутимостью выслушал сообщение о том, что мирская власть отнята у него, а на требование признать новое правительство отвечал:
— Моя власть дана мне Господом, мне не позволено отказаться от нее. Мне восемьдесят лет, стало быть, жизнь для меня мало значит. Что до оскорблений и телесных мук, я их не страшусь.
Однако, поскольку присутствие святейшего отца в Риме никак не согласовалось с новым образом правления, Пию VI было предложено покинуть столицу христианского мира, и 20 февраля он действительно отбыл в Тоскану.
До нас все эти новости дошли одновременно, и легко понять, какая буря поднялась в наших сердцах. Республика, шаг за шагом наступая из Франции, каждый день захватывала новые области Италии, и вот уже она была не более чем в тридцати льё от нас. Правительство Обеих Сицилий решило, что надо принять новые предосторожности перед лицом столь опасного противника.
Не обращая внимания на договор, подписанный с Францией 19 февраля 1797 года, то есть год и два месяца тому назад, Фердинанд заключил со своим племянником-императором новый договор от 19 мая 1798 года, лишающий всякой силы условия предыдущего.
Во исполнение этого договора император должен был сосредоточить в Тироле армию в 60 000 солдат, а Фердинанд — стянуть 30 000 солдат к неаполитанским границам.
По странной случайности, в тот же самый день 19 мая 1798 года французская эскадра подняла паруса и вышла из Тулонской гавани, направляясь в Египетскую экспедицию.
О приготовлениях Франции было давно известно, но мало кто знал, каким землям угрожает эта огромная армада.
Сэр Джон Джервис, командующий английским флотом — с тех пор он успел стать графом Сент-Винцентом, — упорствовал в своей склонности объяснять эти приготовления Республики намерением провести экспедицию в океане. Поэтому он ограничился тем, что закрыл доступ в Гибралтарский пролив и блокировал испанскую эскадру в порту Кадиса.
Из этих же соображений он направил Нельсона, служившего под его началом, с тремя линейными кораблями, четырьмя фрегатами и одним корветом крейсировать близ Тулонского порта, впрочем пообещав по первому требованию прислать подкрепление.
Девятого мая Нельсон вышел из бухты Кадиса, но было уже слишком поздно. Едва он подошел к Лионскому заливу, как налетевшая буря разметала его суда и снесла мачты корабля, на борту которого находился он сам.
Чтобы устранить последствия разрушений, он направился к порту Сен-Пьер, причем его собственный корабль шел на буксире, влекомый другим, менее пострадавшим.
Во время стоянки в порту Сен-Пьер он получил известие, что французский флот покинул Тулонскую гавань, и тотчас послал судно к сэру Джервису за обещанным подкреплением.
Однако лишь 8 июня, то есть через три недели после того как французская эскадра подняла паруса, Нельсон смог получить, наконец, это подкрепление, состоявшее из десяти семидесятичетырехпушечных и одного пятидесяти пушечного корабля.
Во главе этой эскадры Нельсон пустился на поиски французов. На южных берегах Корсики ему сказали, что видели их корабли между Корсиканским мысом и Италией.
Тогда Нельсону пришло в голову — и эта идея была не лишена вероятности, — что французы двинулись к Неаполю. И он на всех парусах поплыл туда.
Пятнадцатого июня, достигнув Понцианских островов, он послал к нам своего доверенного офицера и даже больше — своего друга капитана Трубриджа с поручением переговорить с генерал-капитаном и сэром Уильямом Гамильтоном.
Кроме того, Трубридж имел письмо от Нельсона ко мне. Впечатление, которое я произвела на этого великого человека, не ускользнуло от моего внимания. Потому я нашла странным, что, имея возможность прибыть в Неаполь самому, то есть увидеться, наконец, со мной, он упустил этот повод.
Его письмо объяснило мне все.
Вот оно:
"Миледи,
если бы я прибыл в Неаполь, если бы ступил на его землю, если бы вновь увидел Вас, я бы рисковал пренебречь моим долгом, который сейчас состоит в том, чтобы, не теряя ни минуты, продолжать преследовать французский флот.
Трубридж передаст Вам это письмо, которое, вместо того чтобы стать доказательством моего равнодушия, станет благодаря объяснениям, которые в нем содержатся, свидетельством неодолимой силы тех чувств, что я испытываю к Вам.
Как только Трубридж вернется, я, сообразуясь с указаниями, которые будут им получены от генерал-капитана и от сэра Уильяма, продолжу свой путь.
Будь они хоть на другом краю земли, я все равно настигну французов, и Вы увидите меня вновь победителем, достойным Вас, или не увидите никогда!
Тысячекратно Ваш
Горацио Нельсон".
Это письмо, не много сказав моему сердцу, весьма чувствительно польстило моему самолюбию. За те пять лет, что прошли со времени нашей встречи, Нельсон сражался как герой или, как он мне говорил позднее, как человек, ищущий гибели. Я уже рассказывала, как он лишился глаза в битве при Кальви, но это было не все: у Тенерифе он потерял руку.
На этот раз он обещал вернуться достойным меня или не вернуться вообще, и я была убеждена, что он сдержит слово. Нельсон был не из тех, кто склонен к пустым обещаниям.
С дворцового балкона я наблюдала величественное зрелище эскадры, крейсирующей в виду Неаполя. При помощи зрительной трубы сэр Уильям показал мне судно с адмиральским вымпелом. Я не могла различить того, что происходило на борту, но была уверена, что Нельсон стоит там, не отрывая глаз от дворца, так же как я сама пристально вглядывалась в его корабль.
Перед скалою Капри величавая громада флота медленно разделилась надвое: часть кораблей прошла справа от острова, остальные — слева. Три дня эскадра не исчезала из виду, поскольку на море стоял штиль.
Этот штиль был причиной тому, что лишь 25 июня Нельсон смог достигнуть крепости Мессины.
Здесь он узнал, что Бонапарт по пути захватил Мальту, оставил там гарнизон в четыре тысячи человек и продолжил свой путь на восток.
С Мессинского маяка, 25-го числа, судя по дате, Нельсон послал письма сэру Уильяму, чтобы сообщить ему эту новость, и мне, чтобы снова выразить чувства, которые я ему внушила.
Мы получили эти послания 30-го того же месяца, и я тотчас ответила:
"Дорогой сэр,
пользуясь предложением капитана Хоупа, шлю Вам эти несколько строк, чтобы поблагодарить за любезное письмо, переданное мне от Вас капитаном Боуэном.
Королева с величайшим удовольствием выслушала в моем переводе те любезные слова, что Вы просили ей передать. Она поручила мне заверить Вас в ее признательности и в том, что она молится о Вашем здравии, а относительно Ваших побед она уверена: Вам они и без того обеспечены.
У нас здесь все еще находится этот посол-цареубийца Гара, самое наглое и бесстыдное дипломатическое животное, какое только можно вообразить. Теперь мне ясно, что Неаполю придется объявить войну, ибо нет иного способа спасти королевство, поскольку замечания и намеки французского посла, что ни день, звучат все более угрожающе.
Ее Величество подтверждает справедливость всех суждений, высказанных Вами в Вашем письме сэру Уильяму, которое помечено Мессинским маяком. Вы видите события в самом верном свете. Генерал Актон того же мнения.
Но, к сожалению, первый министр Галло — человек легкомысленный и недалекий, невежда, чопорный и надутый как индюк, он только и думает, что о фасонах своих пестро расшитых одеяний да об эффекте, который производит его бриллиантовое кольцо; добрая половина неаполитанцев считает его полу французом, я же думаю, что другая половина ошибается, принимая его за неаполитанца.
Королева и Актон просто терпеть его не могут. Поэтому пусть он Вас не беспокоит: не поддерживаемый никем, кроме короля, он не может иметь существенного влияния. Впрочем, первый министр, какой бы призрачной фигурой он ни был, всегда достаточно влиятелен, чтобы сделать какую-нибудь пакость.
Кстати, как Вы, наверное, знаете, те три-четыре сотни якобинцев, которые здесь более трех лет сидели в тюрьме, объявлены невиновными. А если верить тому, что говорят все, кто меня окружает, по меньшей мере половину из них следовало повесить. Тем, что всех этих очаровательных господ возвратили в общество, мы обязаны влиянию Гара и слабодушию, а быть может, и симпатии к ним Галло.
В общем, я порядком напугана, и мне кажется, что все здесь обречено на гибель. До слез жаль нашу дорогую прелестную королеву — уж она, воистину, заслуживает лучшей участи.
Вы сами понимаете, дорогой сэр, что все это я пишу Вам второпях и чисто конфиденциально.
Надеюсь, что Вы не покинете Средиземноморья, не забрав нас. Мы имеем разрешение уехать отсюда, как только получим указание, и все уже готово для подобного отъезда. Но пока я все же молю Господа, чтобы он помог Вам разгромить этих чудовищ-французов. Не могут же долго царствовать в мире подобные нечестивцы.
Если будет возможность, пишите нам. Вы и вообразить не можете, какой усладой являются для нас Ваши письма.
Благослови Вас Бог, дражайший сэр Нельсон! Прошу Вас считать меня Вашим неизменно искренним и от всего сердца преданным другом.
Эмма Гамильтон".
Это письмо настигло Нельсона в море, где он пытался отыскать французский флот, но все никак не мог.
Назад: LXXV
Дальше: LXXVII