Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки
Назад: LXXIII
Дальше: LXXV

LXXIV

К несчастью, события внешней политики вскоре вернули эту бурную душу, не умевшую жить без страстей и пожираемую жаждой любви или ненависти, к тому ожесточенному состоянию, которое так ненадолго оставило ее под влиянием пережитых скорбей.
Термидорианский переворот, обрушив возмездие на головы тех, кто был наиболее причастен к казни короля Людовика XVI и королевы Марии Антуанетты, принес Каролине мимолетное облегчение. Однако для революционной армии этот переворот стал чем-то вроде боевого сигнала, сразу удвоив ее рвение. Мои старые таблички для письма поныне хранят даты побед генералов-республиканцев, которые я записывала по мере поступления все новых вестей об этих ошеломлявших нас военных успехах. Ведь Франция, со всех сторон окруженная противником, как нам казалось, должна была неизбежно покориться.
Австрийцы, проникнув было на французскую землю, стали отступать и 16 августа сдали Ле-Кенуа генералу Шереру, а 28-го генерал Пишегрю вынудил их покинуть Валансьен. 30-го форт Конде открыл свои ворота перед французской армией. Наконец, 30 апреля был отбит Ландреси — таким образом, из четырех городов, захваченных войсками императора, ему не удалось удержать ни одного.
Не лучше шли дела и на испанской границе: Фонтараби и Сан-Себастьян были в руках генерала Монсея, а крепость Бельгард только что занял генерал Дюгомье.
Генерал Журдан, командующий армией Самбры-и-Мёзы, делал успехи, внушавшие нам немалое беспокойство: завладев Ахеном, он 2 октября выиграл бой при Альденховене, 3-го взял Юлих, а далее последовательно Андернах, Кобленц, Маастрихт, Кёльн, и это в то самое время, когда Пишегрю, сломив оборону Нимвегена, затем занял и Амстердам, обратив в бегство штатгальтера, и захватил голландский флот, не сумевший выбраться из ледовой западни у острова Тексел.
Наконец 9 февраля был заключен мирный договор между Францией и Тосканой, который ввел Французскую республику в политическую систему Европы.
Мария Каролина заставила генерала Актона подробно описать состояние войск и вооружений Франции к началу 1795 года. Из его разъяснений следовало, что на 1 марта Франция располагала восемью действующими армиями: Северной под командованием генерала Моро; той, что стояла на Самбре и Мёзе, под началом генерала Журдана; войсками на Рейне и Мозеле под командованием Пишегрю; армиями Келлермана в Италии и Альпах, Шерера — в Восточных Пиренеях, Монсея — в Западных Пиренеях, Канкло — на Западном побережье и, наконец, стоявшей на побережье у Бреста и Шербура, — ею руководил генерал Гош.
Столь блестящее положение французов произвело на испанский двор еще более сильное впечатление, чем на неаполитанской, а потому король Карл IV, брат нашего короля Фердинанда, решился заключить с Францией мир, что и свершилось 22 июля 1795 года.
За месяц до того, предупрежденный королевой об этом малодушном намерении Карла IV, сэр Уильям Гамильтон в свою очередь оповестил о нем английское правительство, и оно могло теперь заблаговременно принять свои меры в предвидении скорого разлада отношений с Испанией.
Внезапно весть о событиях 13 вандемьера — я использую это революционное наименование, ибо оно освящено историей, — достигла Неаполя, и снова, уже во второй раз, имя Бонапарта оказалось у всех на устах.
С той только разницей, что этот батальонный командир между 19 декабря 1793 и 4 ноября 1795 года стал генералом.
Бонапарт спас Конвент, разметав картечью взбунтовавшиеся секции на ступенях церкви святого Рока.
Эта победа, покончившая с гражданской войной, а также покровительство генерала Барраса вскоре после этого обеспечили ему звание командующего Итальянской армией.
При венском дворе говорили, что Франция сошла с ума, если доверяет свою судьбу молодому человеку двадцати шести лет, известному лишь благодаря двум победам, к тому же одержанным над французами.
Королева получила от своего племянника письмо, где говорилось, что все старые австрийские генералы смеются до слез от жалости при виде этого мальчишки, которого посылают воевать с ними, стратегами в полном смысле этого слова!
И действительно, чего стоила известность Бонапарта в сравнении со славой таких знаменитостей, как Больё, Вурмзер, Альвинци и принц Карл!
Мы с нетерпением ожидали начала кампании. Австрия набрала пять армий, общей сложностью примерно около ста восьмидесяти тысяч человек. Бонапарт с тридцатью шестью тысячами войска двинулся через Савону наперерез Больё, который со своей стороны отправился ему навстречу со своими пятьюдесятью тысячами австрийцев.
Почти в то же время до нас дошли вести о битвах при Монтенотге, а также при Миллезимо и Дего.
Велико было наше изумление, когда Больё оказался разбит в трех схватках, потерял шесть тысяч убитыми, восемь тысяч пленными и вдобавок лишился десяти или двенадцати пушек.
Но потом все обернулось и того хуже. Как стало известно, сардинская армия была отрезана от австрийской и в свою очередь разгромлена при Мондови, а десятитысячное войско австрийцев, имевшее восемнадцать пушек, было атаковано у моста Лоди и обращено вспять двумя тысячами французов под командованием все того же генерала Бонапарта. Мало того: генерал Массена вошел в Милан, после чего в Париже был заключен мирный договор между Французской республикой и королем Сардинии. По условиям этого договора король уступал французам Савойю, Ниццу и Тенде, обеспечивал их войскам беспрепятственное прохождение через свои владения и предоставлял в их распоряжение свои форты и крепости, а также соглашался срыть укрепления у Брунетты и Сузы.
Как легко догадаться, в мои намерения не входит подробное описание всей этой кампании, я хочу лишь отметить главные события и поведать о впечатлении, какое они на меня произвели. Вурмзер, разгромленный вслед за Больё, после поражений под Кастильоне, Ровередо и Бассано был вынужден укрыться за крепостными укреплениями Мантуи. Альвинци, посланный ему в помощь, потерпел поражение при Арколе и у Риволи. И наконец, принц Карл, поторопившийся им на помощь, был бит везде, где натыкался на противника.
И все это за один год!
Тоскана и Сардиния уже заключили мир с Францией, герцог Моденский и папа тоже вступили в переговоры. Венеция, увидев французов у себя на пороге, приказала Месье, брату короля, после смерти дофина называвшему себя Людовиком XVIII, покинуть Верону и вообще удалиться из пределов Республики.
После этого события стали развиваться с ужасающей быстротой: генерал Массена взял Клагенфурт, столицу Каринтии, Бернадот занял Лайбах, столицу Карниолы, наконец, генерал Ожеро, войдя в Венецию, низложил прежнее правительство, заменив его выборной муниципальной властью.
Положение оказалось для нас тем более серьезным — я говорю для нас, настолько я не могла отделить своей судьбы от судьбы королевы, а сэр Уильям привык действовать заодно с королем, — итак, для нас все было тем серьезнее, что неаполитанский двор не переставал раздражать победоносного противника, посылая Австрии подкрепления, от которых не было ровным счетом никакого толку, а также составляя и распространяя угрожающие манифесты против Франции.
Король, собственно, не имел к этим манифестам никакого отношения, если не считать его подписи, да и она зачастую заменялась грифом. Все подобные сочинения составлялись генералом Актоном, князем Кастельчикалой и королевой, причем из-за того, что почерк королевы был довольно некрасив, браться за перо почти всегда приходилось мне.
У меня сохранились один или два подобных манифеста. По несдержанности их выражений легко судить, в какое опасное положение поставил себя двор Обеих Сицилий по отношению к французскому правительству:
"Пусть же ничто не послужит в наших глазах оправданием французам: они убили своего короля, покинули храмы, изгнали и истребили священнослужителей, обрекли на смерть своих лучших, величайших граждан и, наконец, надругались не только над всеми законами общества, но и над всеми законами справедливости и, не довольствуясь своими собственными злодеяниями, разнесли и рассеяли семена преступления в завоеванных ими землях и в странах, куда их доверчиво допустили, приняв за друзей.
Однако ныне чаша терпения переполнилась: народы поднялись, дабы в свою очередь повергнуть их во прах. Последуем же примеру сих справедливых и отважных защитников добра, доверимся Божьей помощи и силе нашего оружия. Пусть во всех церквах возносятся молитвы. И вы, благочестивые неаполитанцы, молитесь, дабы испросить у Господа мира и покоя для нашего королевства. Внимайте голосу ваших духовных отцов, следуйте их советам, исходящим с церковных кафедр или звучащим в тиши исповедален.
И, поскольку во всех общинах началась запись добровольцев, пусть все те, кто способен носить оружие, впишут свои имена в сии почетные списки. Вспомните, что вы делаете это во имя защиты родины, трона, свободы, нашей трижды святой христианской веры! Подумайте о том, что ныне решается судьба ваших жен и детей, что под угрозой ваше достояние, все радости вашей жизни, добрые патриархальные нравы, законы, завещанные вам предками! Я с вами в ваших молитвах и ваших сражениях. Кто не предпочтет смерть жизни там, где жизнь можно купить лишь ценой отказа от свободы и справедливости?!"
Далее король, а вернее те, кто говорил от его имени, обращался к епископам, кюре, исповедникам и миссионерам:
"Мы повелеваем, чтобы во всех церквах Обеих Сицилии производились молебствия в течение сорока часов и проповеди покаяния, дабы испросить у Господа благоденствие для нашего государства. С этой же целью вам надлежит с высоты алтарей и кафедр и в часы исповеди напоминать неаполитанцам и всем обитателям нашего королевства об их долге христиан и подданных, убеждая их посвятить Господу чистоту своего сердца, а отечеству — силу своего оружия, чтобы защитить религию и трон.
Поведайте вашей пастве о заблуждениях, в которых погрязла Франция, о лживости той тирании, которую там именуют свободой, о ересях и, что хуже того, о французских войсках, наконец об угрозе всеобщей гибели! Вдохновляйте народ на борьбу посредством крестных ходов и других священных церемоний и дайте каждому из ваших прихожан ясно понять, что революционные движения, потрясая общество до основания, ниспровергают две прочнейшие его опоры — Церковь и трон".
Это воззвание провозглашалось под звуки трубы на всех улицах и перекрестках Неаполя и было развешано на всех стенах, его растолковывали во всех церквах.
Сорокачасовые молебствия были объявлены по всей стране и незамедлительно начаты в архиепископской церкви святого Януария.
Надо заметить, что священники, кто по убеждению, кто в порыве фанатического рвения, от всей души способствовали намерениям королевы. Королевская чета с величайшей торжественностью явилась в собор в окружении министров, придворных, чиновников магистратуры — всех, кто тем или иным образом зависел от правительства. Простонародье последовало их примеру, и церкви настолько переполнились, что стало невозможно проехать по улицам, если учесть, что в Неаполе редко встретишь улицу, где бы не было церкви, а перед каждой из них стояла толпа молящихся: не сумев протолкаться внутрь, они скапливались у входа. С этих пор неаполитанцам стали изображать французов как воров, убийц, разбойников, еретиков, отлученных от Церкви, которым нельзя верить и по отношению к которым нет надобности держать слово; их можно преследовать как outlaws, убивать ударом кинжала в спину, им можно давать отраву у своего гостеприимного очага, убивать во сне, наконец, их можно просто убивать как бешеных псов.
И вот пример ослепления, в какое приводят нас страсти: я разделяла эту ярость против страны, где в свой час мне придется просить приюта, и она мне его даст, в то время так Англия, для которой я сделала все что могла, отказала мне в куске хлеба!
В конечном счете о тех чувствах, что обуревали меня тогда, лучше всего говорят несколько писем, в то время написанных мною, и отдельные места из них я приведу здесь, не изменив ни единого слова.
Но было в неаполитанском обществе сословие, не разделявшее этой ненависти к французам и, следовательно, не присоединившее своего голоса к молитвам об их погибели, возносимым к Небесам.
К нему принадлежали все люди свободных профессий, независимые, образованные представители mezzo ceto — юристы, врачи, философы, адвокаты, поэты. Поэтому королева, забыв приступ раскаяния, испытанный ею после гибели первых жертв, и особенно после смерти Караманико, взялась за преобразование Государственной джунты и пустила по следу новой дичи троицу, прозванную сбирами королевы — Ванни, Гвидобальди и Кастельчикалу.
Тюрьмы опять наполнились, и на этот раз в списки заключенных попали самые громкие имена Неаполя.
Однако среди всех этих приготовлений к войне не только оборонительной, но и наступательной нас изумило перемирие, заключенное в Брешии, и последовавшее за ним подписание папой Пием VI договора в Толентино: по условиям его святой отец отдавал французам Болонью, Феррару и Романью, притом разрешал этим провинциям учредить у себя республиканское правление — уступка, какой они не преминули воспользоваться.
Таким образом, испытания, которые королева считала отдаленными, быстро надвигались на нас. Французы ушли, но принципы, что они несли с собой, семена идей, с их силой, превышающей человеческую, пустили корни в той почве, где они были посеяны.
Генерал Актон и королева поняли, что нельзя терять ни минуты. Им было известно, что правительство Директории побуждало Бонапарта совершить возмездие, заслуженное правительством Обеих Сицилий, и что он на это отвечал:
"Сегодня мы еще недостаточно могущественны, чтобы придать этому возмездию такую сокрушительность, какую ему необходимо. Но придет день, когда мы заставим их сполна заплатить за все былые, нынешние и будущие вероломства. Могу вас уверить, что король Фердинанд и королева Каролина ничего не потеряют, если немного подождут!"
Этот ответ стал известен в Неаполе слово в слово, и хотя из него следовало, что опасность на какое-то время отдаляется, король был так напуган этим дамокловым мечом, повисшим над его головой, что послал к Бонапарту князя Бельмонте с поручением любой ценой добиться с ним мирного договора.
Одиннадцатого октября 1797 года уполномоченными двух правительств было подписано соглашение; приведу его здесь полностью, ибо оно дает понятие о том состоянии зависимости и страха, которое испытывал неаполитанский двор, оказавшись лицом к лицу с Французской республикой.
Впрочем, подобно тому как кувшин тем больше наполняется водой, чем ниже его опустишь, так и сердце королевы наполнялось ненавистью по мере того, как обстоятельства вынуждали ее терпеть унижения.
Договор был составлен в самых недвусмысленных выражениях:
"Неаполь, покончив со всеми другими союзами, впредь будет сохранять нейтралитет и обязуется закрыть свои порты для судов всех держав, пребывающих в состоянии войны с Францией.
Число враждебных Франции кораблей, принятых здесь, не должно превышать четырех.
Всем заключенным французам, попавшим в тюрьму по политическим обвинениям, возвращается свобода.
Надлежит произвести серьезное следствие, дабы разыскать виновников похищения документов французского посла Мако.
Французы в Неаполе получают право свободно отправлять всевозможные религиозные культы.
С Французской республикой будет подписан торговый договор, согласно которому Франция получит возможность пользоваться портами Сицилии на тех же условиях, что и наиболее благоприятствуемые нации.
Неаполь признает Батавскую республику и впредь будет считать ее существование обусловленным настоящим мирным договором".
Кроме того, был еще пункт, которому полагалось оставаться в тайне от всех, кроме самих договаривающихся сторон. Он выглядел так:
"Король выплатит Французской республике восемь миллионов франков (два миллиона дукатов).
Со своей стороны Франция впредь до окончания переговоров с верховным понтификом обязуется не продвигать свои войска далее крепости Анкона и ни делом, ни словом не будет вмешиваться в военные действия, ведущиеся в Южной Италии".
Назад: LXXIII
Дальше: LXXV