Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки
Назад: LXXII
Дальше: LXXIV

LXXIII

Блуждающим взором скользнув по нам обеим, королева провела по лбу рукой, словно пытаясь привести в порядок свои мысли, потом устремила взгляд на княгиню и произнесла:
— Я ослышалась, не правда ли? Мне померещилось, будто вы сказали: "Королева не может допустить, чтобы он умер!"
— Нет, государыня, — воскликнула княгиня, — нет, вы не ослышались, я говорю вам и повторяю: нет, нет и нет, королева не должна позволить ему умереть!
— Но кому я не должна позволить этого? — спросила Каролина.
— Тому, кто был вами любим!
— Князю Караманико?
— Да.
— Ему угрожает опасность?
— Читайте, государыня! Читайте!
И, упав на колени, княгиня протянула королеве письмо. Каролина стала читать прерывающимся голосом, и ее зубы стучали на каждом слове:
"Мой дорогой друг…"
Она взглянула на княгиню: в глазах ее сверкнула молния.
— Читайте же, государыня! — с мольбой прошептала та. Королева продолжала:
"Не знаю, что со мной творится, за две недели мои волосы на глазах побелели, мои зубы расшатываются и выпадают… Чувствую, что мною овладел смертельный недуг, и боюсь, жить мне осталось недолго.
Я не могу высказать тебе то, что предполагаю, но ты сама можешь об этом догадаться.
Не говори ей ничего, страдай одна: к несчастью, от этого нет лекарства.
Отец был врачом, а сын стал химиком.
Джузеппе".
Из груди королевы вырвался крик, ее глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.
— Значит, его отравили! — закричала она.
— Увы, государыня!
— Но почему отравили, ведь я его больше не люблю или, по крайней мере, никто не знает, что я еще люблю его?
— Вам известно, государыня, как он любим в народе, — сказала княгиня. — Ходили слухи о его возвращении в Неаполь, говорили, что господин Актон… — княгиня насилу смогла произнести это имя, — что господин Актон больше не пользуется у вашего величества прежним расположением. Наконец, утверждали, что, поскольку близятся тяжелые времена — а они близятся, если уже не наступили, — у вас будто бы возникло намерение сделать министром настоящего неаполитанца, так как иностранцы, даже самые умелые, в дни революций не могут быть достаточно надежны; так говорили, государыня! Эти толки были услышаны, и они погубили его.
— О, если только я этому поверю! — пробормотала королева, скрежеща зубами.
— Поверьте же этому, государыня, поверьте, ибо это правда, роковая, ужасная, неумолимая правда! Джузеппе, наш Джузеппе умирает, он отравлен!
— Когда вы получили это письмо?
— Сегодня утром.
— Какого числа оно написано?
— Четыре дня назад.
— Первого октября… В тот самый день, когда над ними произнесли приговор! О, — вскричала Каролина, ломая руки, — это кара Небес!
От ее резкого движения слетела повязка; ранка, оставленная ланцетом врача и не успевшая затянуться, раскрылась, и я увидела кровавый ручеек — он потек из руки, окрашивая полотно рубашки.
— О, — вскричала я, — посмотрите, сударыня! Видите? Вы убиваете ее!
И в самом деле, королева, обессиленная одновременно страшным волнением и потерей крови, побледнела, испустила слабый вздох и зашаталась.
Я бросилась к ней и вовремя успела ее подхватить: она была без чувств.
Вместе с княгиней мы отнесли ее на кровать. Мне удалось пережать вену, действуя так же, как на моих глазах это делал доктор. Я приложила к ране немного корпии и как могла старательно забинтовала руку, успев остановить кровь прежде, чем больная пришла в сознание. Потом, умоляюще сложив руки, я обратилась к княгине:
— Вы видите, в каком состоянии королева. К несчастью, она ничего не в силах сделать для князя. Только вы сами, сударыня, еще можете кое-что предпринять.
— Бог мой, да что же я могу?
— Вы можете, не медля ни минуты, отправиться в Палермо, взяв с собой лучшего из врачей Неаполя. Надо прибегнуть к помощи науки, сударыня, и отвратить последствия преступления, которые погрузили бы в траур всех нас.
— Ах, я так надеялась на королеву! — воскликнула несчастная княгиня, бросая на бесчувственную Каролину взгляд, полный отчаяния. — Боже мой, Боже мой!
— Королева ничем вам не поможет, сударыня, разве что, быть может, покарает виновных… Но вы же сами знаете, преступник или преступники занимают столь высокое положение, что правосудию не дано подняться на такие вершины. И потом, сейчас речь идет не о наказании убийц, а о жизни князя. Думайте только об этом и не беспокойтесь: если королева сможет, она отомстит за него.
— О! Она накажет их! Вы верите, что она это сделает?
— Да, но для этого ей понадобятся все ее силы, все могущество, полная ясность рассудка. Подождите, пока лихорадка отступит, жар спадет. Оставьте ее сейчас и поспешите туда, куда вас призывает не только любовь, но даже ваш прямой долг. Спасите князя, если это еще возможно, или примите его последний вздох, если время уже упущено и вылечить его нельзя. Будьте нежны и милосердны, облегчите ему муки агонии. Скажите ему — ведь, кроме вас, у него не будет иной утешительницы, значит, нужно, чтобы это сказали вы, — итак, заверьте князя, что королева всегда любила его и никогда не любила по-настоящему никого другого. Вы должны оказать эту милость двум сердцам, которые столько страдали и никогда — я знаю это — не имели иного посредника и друга, кроме вас.
— Вы правы! — вскричала княгиня. — Я последую вашему совету, сударыня. Если искусство врача и женская преданность могут спасти его, он будет спасен. Благодарю вас! Но если он умрет, передайте королеве, что я доверяю ей заботы о возмездии за нашу общую утрату.
Она преклонила колени у ложа королевы, поцеловала ее руку и, простившись со мной, кинулась вон из комнаты.
Обморок королевы был милостью Провидения: в том состоянии духа, в каком она находилась, она бы, вероятно, лишилась рассудка или ее сразил бы удар.
Я вышла вслед за княгиней предупредить слуг, чтобы они, если королева станет их расспрашивать, не говорили ни слова о визите княгини Караманико. Потом я вернулась, проводив княгиню и более не опасаясь, что сознание теперь вернется к королеве. Я потерла ей виски, смочив пальцы прохладной водой, и поднесла к ее лицу нюхательную соль.
Через минуту она открыла глаза, но они были такими туманными и блуждающими, что я поняла: ночная лихорадка возобновилась. Сейчас это было как нельзя более кстати. Правда, в бреду она раза два или три звала Джузеппе и один раз произнесла: "Князь Караманико", но речь ее была совершенно бессвязна. Поэтому я надеялась, что, придя в себя, она примет случившееся за сон.
Я дернула за сонетку, вызывая горничных. Две из них тотчас явились. Вспомнив предписания доктора, я с их помощью приготовила королеве ножную ванну с горчицей. Затем, поскольку горячечный румянец, лихорадка и бред не проходили, мы обернули горчичниками ее икры и стопы. Исполнить это было тем легче, что и в бреду Каролина узнавала меня и с нежным доверием позволяла мне делать с ней все что угодно.
К часу дня она впала в прострацию, составлявшую странный контраст с возбуждением, в котором она пребывала перед тем.
Точно в два я услышала шум подъезжающего экипажа: Котуньо сдержал данное слово.
Оставив королеву на попечении обеих горничных, я побежала ему навстречу. Столкнувшись с доктором в ту минуту, когда он только успел подняться по лестнице, я в двух словах сообщила ему — не о том, что произошло, ведь я не имела права разглашать тайну королевы, — но просто сказала, что его больная, едва успев прийти в себя, пережила сильное потрясение, в ту же минуту ранка у нее открылась и она потеряла сознание. Я прибавила, что все его врачебные предписания были точно выполнены, а потом поведала, в каком состоянии находится королева.
Он начал с исследования крови больной и обнаружил, что ее состав говорит о каком-то сильном воспалении; затем он вошел в комнату.
Каролина оставалась недвижимой и не открывала глаз.
Доктор пощупал ее пульс, послушал, как она дышит, и спросил, что она чувствует. Но больная не открыла глаз и сохраняла молчание.
— Подайте сюда тазик, — приказал доктор одной из горничных. — Ее величеству требуется дополнительное кровопускание, я должен выпустить еще одну-две унции.
Королева отдернула руку, стало быть, она слышала и поняла слова Котуньо.
Он же, не обращая внимания на это протестующее движение, взял ее руку.
— О, — запротестовала больная, — я уже достаточно слаба, не ослабляйте же меня больше… Я и так не могу думать, мысли разбегаются.
— И хорошо! — промолвил Котуньо. — В том состоянии, в каком сейчас находится ваше величество, не только не следует думать, но лучше вовсе не иметь ни одной мысли.
Каролина только вздохнула, не имея сил воспротивиться.
Доктор снова пустил кровь, и королева потеряла еще две плошки. Это было больше, чем она могла вынести — она вновь лишилась чувств.
Котуньо тотчас остановил кровь.
— Ну, вот! — сказал он. — Теперь пусть эти дамы бегут к аптекарю или пошлют к нему: надо, чтобы он приготовил микстуру по рецепту, который я сейчас напишу. А мы в это время поговорим.
Он дописал рецепт, сунул его горничным и чуть ли не вытолкал их из комнаты. Потом он возвратился к королеве, все еще лежавшей без памяти, и взял ее за руку.
— Видите ли, — обратился он ко мне, — с врачами надо говорить откровенно. Иначе они рискуют обмануться и по ошибке убить пациента.
— Господи! — вскричала я. — Так это смертельно опасно?
— Смертельная опасность существует всегда, если с одной стороны у кровати стоит недуг, с другой — врач. Но здесь, мне кажется, болезнь духа серьезнее болезни тела.
— Я того же мнения, доктор, и восхищаюсь вашей проницательностью.
Котуньо пожал плечами:
— В этом нет проницательности, для меня все тут ясно как день. Я вам сейчас расскажу, что произошло. Если я ошибусь, прервите меня, если нет, позвольте мне продолжать.
— Но если королева услышит вас?..
— Никакого риска, я ведь держу руку на ее пульсе; когда она начнет приходить в себя, я узнаю об этом на минуту раньше… Эта вчерашняя казнь очень взбудоражила королеву, не так ли?
— Как вы догадались?
— Ну, хитрость невелика! Во-первых, эта казнь потрясла многих. И с наибольшими основаниями — ту, кто могла ей помешать и не сочла уместным сделать это.
— Доктор, ее величество предлагала осужденным помилование, они же его отвергли.
— Да, я слышал о чем-то в этом роде, однако это не мое дело, здесь я врач и более никто. Казнь совершилась вчера в четыре, и в этот же самый час королева слегла.
— Кто вам об этом сказал?
— Сэр Уильям Гамильтон; как видите, я вовсе не стремлюсь выдать себя за провидца. Но даже и нужды не было мне об этом говорить, так как этой ночью в моем присутствии, когда часы пробили три, королева содрогнулась и воскликнула: "Что ж, у нас есть еще целый час!" Но это не все. Сегодня утром, как вы мне сказали, она испытала сильное волнение.
— Да, сильнейшее!
Он посмотрел на меня:
— Она узнала, что князь Караманико смертельно отравлен.
— Молчите, — закричала я, — молчите!
— Говорю вам, она не может нас услышать.
— Но как вы могли узнать?..
— Проще некуда. Два часа назад княгиня была у меня. Она приходила просить меня поехать с ней в Палермо. Я объяснил, что это невозможно, так как я не могу оставить королеву в том состоянии, в каком она сейчас. Я отправил ее к Чирилло, чем возвратил ему долг, поскольку вчера он послал вашего мужа ко мне. В этот самый час они с княгиней уже, наверное, выехали, и, если есть средство спасти князя, Чирилло его найдет: он весьма искусен. Так вот, пока я беседовал с княгиней, ее слуга болтал с моим и, поскольку не имел никаких причин делать из этого тайну, сказал между прочим, что они с госпожой только что прибыли из Казерты. Стало быть, причина волнения, испытанного королевой, в известии, что князя отравили. Я мог бы оставить вас в заблуждении, что сам обо всем догадался, но это было бы шарлатанством, а оно, благодарение Богу, не по моей части, я не Гатти… А теперь, если хотите, я расскажу вам план той битвы, какую я собираюсь вести против болезни королевы? Он прост. Весть об отравлении князя Караманико настигла ее в сумеречном состоянии, она не знает, привиделся ей визит княгини или он был реальностью. Это и есть те разбегающиеся мысли; она не может свести воедино, и совсем не надо, чтобы она разобралась что к чему. Потому-то, когда она жаловалась на слабость, я позаботился о том, чтобы эта слабость еще увеличилась. Мне по силам противостоять последствиям вчерашней казни или сегодняшнего известия, но по отдельности. Стоит им соединиться, и Котуньо, оказавшись меж двух огней, подобно незадачливому генералу, будет разбит. Котуньо надлежит действовать по примеру раненого Горация, который убивал Куриациев одного за другим. Понимаете, что я имею в виду? Мой первый Куриаций — это вчерашняя казнь, а второй — сегодняшнее отравление, наконец, мой третий, наименее опасный Куриаций, — сама по себе болезнь.
— Право, сударь, — сказала я, восхищенно глядя на него, — вы настоящий волшебник!
— Э, пустое! Я не больший волшебник, чем любой другой. У меня есть опыт и наблюдательность, только и всего. А теперь слушайте внимательно. Моя задача теперь ограничивается тем, чтобы помешать королеве вспомнить все. Если мне это удастся в течение трех дней, можно будет считать, что всякая опасность миновала. Лекарство, которое я ей даю, всего лишь успокоительное, однако это средство таково, что использовать его надлежит с величайшими предосторожностями и в высшей степени аккуратно, учитывая, что, если доза будет превышена, больная… слишком успокоится.
— Боже милостивый, да что же такое вы ей даете?
— Просто-напросто белладонну.
— А я считала, что белладонна ядовита.
— Это в самом деле яд, но в тех количествах, в каких ее принимает королева, это снотворное, и даже не столько снотворное, сколько успокоительное. Давайте ей по одной кофейной ложечке в час… Ах! Вот ее величество приходит в себя! Так не забудьте: казнь молодых людей произошла уже две недели назад, а отравление князя — это просто россказни. Тсс!
В это мгновение королева широко открыла глаза и огляделась.
— Вот и хорошо, — сказал Котуньо, поднимаясь, — ее величество в отличном состоянии! Не забывайте, миледи, ежечасно давать ее величеству по одной кофейной ложке микстуры, которую я выписал, и все как нельзя быстрее пойдет на поправку. Э, да вот, кстати, и ваши дамы вернулись с микстурой. Дайте-ка мне ложечку; ее величество окажет мне честь, приняв первую порцию из моих рук.
И, не давая королеве времени опомниться, он поднес к ее губам ложечку с лекарством, заставив его проглотить.
— Завтра в тот же час я приеду, — сказал он.
Через десять минут после его отъезда Каролина уже спала глубоким сном.
Все произошло точно так, как предсказывал доктор. В продолжение трех дней королева пребывала в полусне, в некой дремоте между сном и бодрствованием. Затем мало-помалу Котуньо позволил дневному свету проникнуть в ее одурманенный разум. В бледных лучах этого света ей припомнилось все что произошло, но недавние события предстали перед ней как бы обесцвеченными, в туманной дымке, словно то были события далекого прошлого. Не покидая ее ни на миг, я стала свидетельницей этого постепенного возврата к жизни и страданию.
Дня три-четыре она провела, не заговаривая со мной о князе. Но однажды утром, словно бы с усилием, вдруг спросила:
— Когда я лежала в горячке, княгиня Караманико не приходила сюда?
— Так и было, государыня, — отвечала я. — Она узнала, что ее муж заболел, и, собираясь в Палермо, зашла осведомиться, не будет ли у вашего величества какого-либо поручения для передачи вице-королю.
Королева, державшая меня за руку, с силой стиснула ее и спросила, вглядываясь в мое лицо:
— Эмма, княгиня еще не возвратилась?
— Нет, государыня.
— И не присылала письма?
— Нет, государыня.
— Распорядитесь, чтобы, когда она вернется и пожелает со мной говорить, ее провели ко мне без промедления.
— Но если она привезет дурные вести, ваше величество уверены, что вы в силах выслушать их, не причинив вреда своему здоровью?
— Да, будь покойна; силы ко мне возвратились, я вполне владею собой. Только окажи мне одну услугу.
— Располагайте мною, ваше величество.
— Вот ключ от моего секретера, тайна его тебе известна…
— Да, государыня.
— Что ж, ступай принеси мне мой дорогой ларчик; мне необходимо, чтобы он был со мной.
— Иду.
— Да, да, иди и поскорей возвращайся! Если случайно увидишь короля и он вздумает полюбопытствовать, как мои дела, скажи ему, что я чувствую себя недурно, однако нуждаюсь в нескольких днях покоя и уединения. Ничего не может быть для меня неприятнее, чем видеть его теперь.
— Хорошо, государыня.
Я посмотрела на свои часы:
— Сейчас девять утра, значит, я возвращусь в полдень.
— Благодарю… Не знаю, что бы со мной сталось, если бы у меня не было тебя.
Я взяла ее руки и стала их целовать.
— И не забудь, уезжая, предупредить насчет княгини!
— Я помню, государыня, будьте покойны.
— Еще скажи, пусть заведут часы; мои нервы уже достаточно крепки, чтобы спокойно слушать бой часов… даже когда они бьют четыре.
Я покинула королеву и, передав порученные ею два приказания, села в карету. Кучеру я велела ехать как можно быстрее, и экипаж двинулся в путь.
Близ Маддалоне нам навстречу проехала черная карета; кучер и лакей на запятках были в трауре. Я содрогнулась: предчувствие шепнуло мне, что в этой карете в Казерту едет вдова.
Прибыв в Неаполь, я заехала в посольство лишь затем, чтобы сказать два слова сэру Уильяму; потом я отправилась во дворец, где исполнила поручение королевы, избежав неприятной встречи с королем. Чтобы скорее возвратиться, я, садясь в экипаж, приказала сменить лошадей.
За несколько минут до полудня я прибыла в Казерту. Под перистилем стояла карета, обитая черной тканью, со слугами в трауре, та самая, что встретилась мне по пути в Неаполь.
Едва успев ступить на первую ступень лестницы, я увидела, как дверь апартаментов королевы открылась. Оттуда вышла женщина, закутанная в длинную вуаль из черного крепа. Она рыдала, прижимая к глазам платок, и шла, если можно так выразиться, почти вслепую. Я отступила, пропуская ее, и она прошла мимо так близко, что наши одежды соприкоснулись. Но она меня не заметила.
Женщина села в карету и уехала.
К королеве я вошла, когда часы пробили двенадцать.
— Ты держишь свое слово, Эмма, — произнесла она. — Иди сюда.
Я приблизилась, про себя удивляясь, что ее голос не изменился. Мне представлялось, что я найду ее в слезах, в отчаянии. Но я ошиблась: она была холодна и полна решимости.
Взяв у меня ларец и открыв его ключом, который был у нее наготове, она вынула из-за корсажа прядь волос и сказала:
— Видишь, это все, что от него осталось.
Она крепко прижала прядь к губам, потом заперла в тот же ларец, присоединив этот сувенир смерти к сувенирам любви.
Потом, спрятав ларец под подушку, на которую она тотчас уронила голову, королева закрыла глаза и прошептала фразу, что я однажды уже слышала из ее уст:
— Это кара Небес!
Назад: LXXII
Дальше: LXXIV