LXXII
Мария Каролина выслушала этот рассказ от начала до конца без каких бы то ни было признаков волнения и, только когда лорд Гамильтон закончил, потребовала стакан воды.
Я сама пошла за ним — он стоял на ее туалетном столике, — но когда она брала его из моих рук, ее пальцы дрожали, а едва она поднесла стакан к губам, я отчетливо услышала, что ее зубы стучат о его край.
— Вы больны, государыня? — спросила я.
— В самом деле, — отвечала она, — кажется, меня немного лихорадит.
Странный ужас выразился на ее лице, и, сжав мне руку, она шепнула:
— Ты ведь проведешь эту ночь подле меня, не правда ли?
— Боже меня сохрани хоть на минуту покинуть вас, государыня! Но надо послать за врачом.
— Зачем?
— Затем, что я боюсь, как бы вы не заболели всерьез. Ведь, может быть, какого-нибудь успокоительного средства окажется достаточно, чтобы предотвратить серьезный недуг.
Приподнявшись на локте, королева подумала немного, потом снова уронила голову на подушку.
— Мне действительно нехорошо, — сказала она. — Шум в ушах, и перед глазами красные пятна. Пошлите курьера в Неаполь, напишите Доменико Чирилло, чтобы он завтра утром, по возможности раньше, пришел посмотреть меня.
— Не позволит ли ваше величество, чтобы я пощупал вам пульс? — спросил сэр Уильям. — Я ведь немножко врач.
— Щупайте, — согласилась королева, протягивая руку.
Сэр Уильям снял перчатку, извлек из жилетного кармана часы и, держа их в одной руке, положил пальцы другой на запястье королевы.
Он насчитал восемьдесят два удара в минуту.
— Государыня, настоятельно необходимо, чтобы врач пришел не завтра утром, а сегодня же вечером. А так как мне надо возвратиться в Неаполь, чтобы заняться своей завтрашней корреспонденцией, я и буду вашим курьером. Если Чирилло не окажется дома, я пришлю вам Котуньо…
— Присылайте кого угодно, милорд, лишь бы это не был английский врач. Терпеть не могу этих ваших любителей каломели, они только ее и прописывают от всех болезней, можно подумать, будто ими найдена универсальная панацея.
Сэр Уильям простился с нами. Уходя, он умолял королеву, если она почувствует себя хуже, не обращаться к какому-нибудь деревенскому лекарю, чье искусство заранее казалось подозрительным его скептическому уму, а подождать того, кого он пришлет из города.
Сэр Уильям не ошибся: лихорадка быстро усиливалась, и через два часа после его отъезда королева уже металась в горячке. В болезненном бреду ей казалось, будто она присутствует при казни трех юношей, и она повторяла подробности этого зрелища, только что пересказанные сэром Уильямом.
Около полуночи под арку дворца с грохотом вкатилась карета. Прислуга знала, что прибудет врач из Неаполя, и бодрствовала в ожидании, чтобы он мог без промедления явиться к больной.
Я кинулась ему навстречу вниз по лестнице. Это был доктор Котуньо. Его сопровождал секретарь сэра Уильяма, передавший мне письмо от мужа.
Доменико Чирилло отказался поехать, заявив, что в пять вечера он отослал во дворец прошение об отставке, отказавшись от места придворного врача.
Это произошло через час после казни; таким образом, намерения доктора были ясны и определенны, причина его отставки не нуждалась в объяснениях.
Сэр Уильям, зная патриотические настроения Чирилло, не был удивлен его отказом и обратился к Котуньо.
Когда я привела этого врача к королеве, ее лицо было воспалено, речь отрывиста, глаза лихорадочно сверкали. Скорость биения пульса еще возросла, достигнув девяноста ударов в минуту.
Котуньо с присущей ему решительностью поставил диагноз мгновенно — ему хватило одного-единственного взгляда на больную.
— Вот случай, — заявил он, — когда душевное состояние губительно влияет на телесное. Теперь задача в том, чтобы посредством физического воздействия повлиять на состояние духа.
Он достал футляр с набором инструментов, затем обратился ко мне:
— Сударыня, вы сможете помочь мне сделать ее величеству кровопускание или лучше позвать кого-нибудь из прислуги?
— То, в чем вам требуется моя помощь, не слишком сложное дело? — спросила я.
— Ах, Боже мой, вовсе нет! Речь только о том, чтобы вы не лишились чувств. Вы уверены, что этого не случится?
— Да, сударь, у меня хватит смелости.
— Иногда бывает, что смелости хватает, чтобы не испугаться за себя, но не за другого. Впрочем, речь лишь о том, чтобы подержать тазик.
— Можете рассчитывать на меня.
— Что ж, тогда не будем терять время.
И вот доктор перетянул бинтом руку королевы, с моей помощью — больше никто ему не помогал, — сделал надрез, и кровь обильно хлынула из вены.
То был первый раз, когда я видела, как льется кровь, а здесь к тому же текла на моих глазах драгоценная кровь моей коронованной подруги, так что впечатление было весьма глубоким.
Я стояла на коленях перед кроватью королевы, держа тазик, куда стекала эта кровь, притом в таком количестве, какое меня просто ужасало. В ту пору я еще не знала того, что мне впоследствии объяснил сэр Уильям: в человеческом теле содержится шестнадцать-семнадцать фунтов крови. Поэтому я чувствовала, что, по мере того как кровь лилась, у меня все заметнее темнеет в глазах и холодный пот выступает на лбу. Тем не менее, я твердо держалась до той минуты, когда врач сказал:
— Можете поставить тазик на пол, сударыня, — мы закончили.
Можно было подумать, будто я действительно истощила все свои силы, а главное, всю волю, оказывая доктору помощь. Едва лишь я, пользуясь его позволением, поставила таз на пол, как сознание мое помутилось и я уронила голову на край кровати.
— Говорил же я вам! — сказал Котуньо.
— Ничего, доктор, это пустяки, — отвечала я, — но она потеряла столько крови!
— Пять-шесть унций, не более. Надо было справиться с мозговой горячкой. Она перенесла потрясение, теперь важно восстановить равновесие. Если лихорадка, болезненный румянец и особенно бред будут продолжаться, пусть ее величество опустит ноги в горячую воду, самую горячую, какую она сможет стерпеть, и в эту воду вам надобно всыпать три-четыре унции горчичного порошка. Если и этого окажется недостаточно, сделайте ей из горчичников нечто вроде сапожек. Совершенно необходимо, чтобы кровь, сейчас приливающая к мозгу, отхлынула к конечностям.
— Запишите мне все это, — попросила я. — Но почему вы сами не хотите остаться подле ее величества?
— Хорошее дело! А мои больные? Кто заменит меня в госпитале, кто им поможет? Нет, прекрасная дама, об этом и разговора не может быть, это немыслимо!.. Я заеду сюда в два пополудни, а вы скажите ее величеству, чтобы она набралась терпения. По всей вероятности, температура скоро спадет и наша августейшая больная окажется на пути к выздоровлению… Вот, посмотрите, она уже засыпает.
В это мгновение раздался звон часов. При первом звоне колокольчика королева открыла глаза и, казалось, стала прислушиваться с обеспокоенным видом.
Я тоже прислушалась с почти такою же тревогой, ибо угадывала причину внимания, с каким она очнулась на этот звук.
Часы прозвонили трижды.
— Что ж! — произнесла Каролина. — Еще целый час!
И голова ее снова упала на подушку.
— Надо сделать так, чтобы эти часы замолчали, — сказал доктор. — И особенно важно не дать им пробить через час.
Котуньо произнес эти слова так просто, что невозможно было понять, вкладывает ли он в них иной смысл, кроме намерения остановить часы.
Я подошла к камину и остановила маятник.
Котуньо пощупал пульс королевы: число ударов в минуту уменьшилось на добрую дюжину.
— Все идет хорошо, — заметил врач. — Если не случится ничего нового, через три дня ее величество будет здорова.
Затем он с чрезвычайной тщательностью обтер свой ланцет, подержал его над пламенем свечи, пока лезвие не потемнело от сажи, спрятал инструмент обратно в футляр, а футляр — в карман, распорядился сохранить кровь, чтобы можно было исследовать ее состав, и ушел, посоветовав мне немного отдохнуть.
Я очень в этом нуждалась: уже три ночи я не спала или почти не спала. Сон королевы, если не считать того, что она иногда вздрагивала, был довольно спокоен. Я пододвинула кресло к ее кровати, взяла ее за руку, чтобы при малейшем движении она меня разбудила, и сама погрузилась в сон.
Сколько времени он продолжался, сказать не могу, но, когда я открыла глаза, потревоженная шумом, раздавшимся в соседней комнате, был уже белый день.
Кто-то горячо твердил:
— Мне нужно видеть королеву! Говорю вам, мне совершенно необходимо ее видеть!
Я вскочила с кресла и бросилась туда.
Там я обнаружила величавую женщину лет тридцати — тридцати пяти с лицом, отмеченным печатью скорби.
— О сударыня! — вскричала она, увидев меня. — Помогите мне увидеться с королевой, умоляю вас!
Она схватила меня за руки и пошатнулась, клонясь к земле, словно готовая броситься к моим ногам.
— Это невозможно, сударыня! — сказала я. — Королева очень больна, этой ночью ей отворяли кровь, и врач запретил пускать к ней кого бы то ни было.
— О, но я… я совсем не то, что кто-нибудь другой, — вскричала дама, — я же… я… я подруга королевы!
— Простите меня, сударыня, но я никогда не встречала вас при дворе.
— Зачем мне там появляться? Мне нечего делать при дворе. Но, послушайте, вам ведь известен почерк ее величества?
И она вытащила из кармана несколько писем.
— Смотрите, сударыня, смотрите!.. "Дорогая княгиня"! Это ее почерк, не правда ли?
— Да, но, — ошеломленная, пробормотала я, — кто же вы?
— Я…
Она колебалась.
— Я княгиня Караманико.
— Супруга того, кого?..
Я осеклась.
— Да, я супруга того, кого она так любила!.. Так вот, я пришла сказать ей, что она не может допустить, чтобы он умер.
— Допустить, чтобы он умер? Но кто? — раздался голос сзади нас.
Мы оглянулись и обе, княгиня и я, невольно вскрикнули. Королева, тоже разбуженная шумом, услышала женский голос за стеной, поднялась со своего ложа и босая, в рубашке, с рассыпанными в беспорядке по плечам длинными волосами, вся забрызганная кровью, явилась на пороге спальни.
Она тоже вскрикнула, узнав княгиню Караманико, бросилась к ней, схватила ее за руку и повлекла в свою комнату, обронив на ходу:
— Идем, Эмма, идем!
Я последовала за королевой и княгиней и закрыла за нами дверь.
