Не знаю, как спалось королеве, но мои сны были кошмарны. Лишь под утро, когда видения, теснившиеся в моем мозгу, рассеялись, на меня снизошел недолгий покой.

Первой, кого я увидела, пробудившись, была королева. Она стояла у окна моей комнаты, дыша на стекло, и пальцем на его запотевшей от ее дыхания поверхности рисовала что-то вроде Голгофы, увенчанной тремя крестами.

Услышав, что я шевельнулась на своей постели, она быстро достала платок и вытерла стекло.

— Какая скука! — сказала она. — Я рано встала в надежде, что мы отправимся прогуляться, но пошел этот мелкий дождь, и он, пожалуй, заставит нас весь день просидеть дома.

Ей хотелось рассеяться, а это не получалось.

— Ваше величество давно здесь? — спросила я.

— Мое величество здесь целый час, так как моему величеству плохо спалось. Ну, вставай же, займемся чем-нибудь.

Я встала.

— Ах, — произнесла королева, разглядывая меня, — я раз в жизни испытаю удовлетворение, видя вас не столь вызывающе прекрасной, как обычно! Вы бледны, и глаза у вас сегодня утром что-то покраснели, учтите это, моя дорогая подруга.

— Увы, государыня! — отвечала я. — Боюсь, что к вечеру я стану еще бледнее, а мои глаза — еще краснее!

Она притворилась, будто не услышала.

— Что же вы не пригласили сэра Уильяма поехать в Казерту вместе с нами?

— Я это сделала, государыня. Но обязанности посла удерживают его в Неаполе. Он присоединится к нам сегодня вечером или завтра утром.

— А! Тем лучше! — произнесла королева, делая над собой видимое усилие. — Он расскажет нам новости.

Стоит ли говорить, что на этом наш разговор оборвался?

Каролина вернулась в свою комнату. Я оделась.

Около двух дождь прекратился. Слугам было приказано запрягать, как только первый луч солнца покажется из-за облаков. И вот нам объявили, что экипаж готов.

Мы сели в него и отправились на прогулку в парк.

По мере того как час приближался, королева все больше впадала в лихорадочное возбуждение. Она завела речь о пленении, страданиях и гибели своей сестры Марии Антуанетты, казненной 16-го числа того же месяца, в который мы вступили. Поскольку ни одна ее мысль не могла укрыться от меня, я поняла, что она ищет облегчения терзающих ее укоров совести в воспоминаниях о том, что французы сделали с ее сестрой — женщиной, чей сан должен был бы защитить ее от насилия.

Небо снова нахмурилось, и кучер решил, что пора возвращаться во дворец. Карета повернула, и королева не сделала никакого замечания по этому поводу. Вскоре экипаж остановился у большой парадной лестницы.

— Эта лестница в самом деле очень красива, — сказала Каролина, внезапно меняя тему разговора. — Даже если бы в Казерте не было ничего, кроме одной такой лестницы, этого бы хватило, чтобы принести известность Ванвителли.

И она принялась демонстрировать мне одну за другой красоты этого сооружения.

Так мы дошли до ее комнаты. Каролина пребывала во власти того крайнего нервного напряжения, какое у нее обыкновенно разрешалось истерикой. Она шла очень быстрым шагом, словно хотела согласовать свои движения с той бурей, что бушевала в ее сердце, и тем поневоле выдавала свое истинное душевное состояние.

Войдя в комнату, она вдруг застыла, неподвижно устремив свой взгляд на каминные часы.

Они показывали четыре.

В тот же миг она услышала некий звук, что-то вроде шипения, обычно предшествующего бою часов. Время приподняло свою косу, словно готовясь нанести удар, и колокольчик четырежды вздрогнул под ударами стального молоточка.

Предосторожность, принятая королевой накануне, когда она остановила часы, теперь уже стала бесполезной, но — странное дело — именно в то мгновение, когда королева вошла к себе, часы пробили тот самый роковой час, который она попыталась отсрочить.

А дело было просто в том, что, когда Каролина вышла из комнаты, чтобы вместе со мной сесть в карету, лакей, заглянув в покои, увидел, что часы стоят, завел их и поставил на нужное время. Вот и все чудо.

Однако, прежде чем королева успела объяснить все это себе, она была так потрясена, что, если бы я не успела поддержать ее, думаю, она бы рухнула на ковер.

Я хотела позвонить, но она меня удержала.

— О нет, — произнесла она, — у меня могут быть минуты слабости, но никому не следует знать об этом. Однако, поскольку маловероятно, чтобы Господь нашел забавным сотворить чудо ради этой троицы жалких якобинцев, я хочу понять, что за странность произошла с часами. Помоги мне лечь, а потом справься об этом.

Я довела королеву до кровати; не раздевшись, она бросилась на нее, а я отправилась расспросить слуг.

Тут-то лакей и рассказал мне, как он увидел, что часы остановились; решив, что это произошло случайно, он счел своим долгом завести их и поставить на точное время.

Тотчас возвратившись к королеве, я поделилась с ней этим объяснением.

Ее лицо прояснилось, она отерла пот со лба и попыталась улыбнуться. Но лицевые мускулы застыли в напряжении и отказывались принять более мягкое выражение.

— В конце концов, — сказала она, глядя на часы, показывавшие теперь половину пятого, — теперь со всем этим, должно быть, покончено. Неаполь нуждался в суровом уроке, и он его получил.

Я молчала.

— Ты со мной не согласна? — спросила она.

— Увы, государыня, — отвечала я, — позвольте мне не иметь собственного суждения об этих ужасных вещах, где речь идет о жизни и смерти. Я рождена слишком далеко от тех, кому Господь дал право распоряжаться судьбами других, чтобы вникать в столь трудные вопросы. Я всего лишь женщина, следовательно, существо слабое и сострадательное, и должна признаться, мне бы очень хотелось, чтобы эти часы показывали не время казни, а время помилования.

— Но, — нервически воскликнула Каролина, — если часы показывают время их казни, эти юноши сами же в этом виноваты! Разве ты сама не побудила меня сделать все возможное для их спасения? Даже вчера, после нанесенного мне оскорбления, разве я не прождала в Неаполе весь день, не придет ли кто-нибудь из их родных, отец, мать, брат или сестра, чтобы умолять меня за них? И что же, я ждала напрасно с одиннадцати утра до десяти вечера, я вздрагивала от надежды всякий раз, когда слышала шаги у моей двери. Чего же тебе еще? Они презрели мою милость, они счастливы умереть за святое дело свободы, они воображают, что наступит день, когда в Неаполе воздвигнут статуи в их честь, и в предвидении этого идут на эшафот как мученики… Статуи в Неаполе! (Она залилась резким притворным смехом.) Пусть они на это не рассчитывают!.. Народ умеет лишь разрушать, а не возводить. Возможно, что он и опрокинет статуи королей, но уж не затем, чтобы на их место поставить монументы якобинцам.

Она снова впала в молчание.

Я остереглась нарушить его. Прислонившись щекой к ее руке, я машинально считала пульс, лихорадочно бившийся в ее венах. Вдруг раздался шум кареты, проезжающей через дворцовую арку.

Услышав его, Каролина села на кровати.

— Кто это там? — спросила она.

— Вероятно, сэр Уильям Гамильтон, — отвечала я. — Ведь он обещал присоединиться к нам.

— Зови его сюда, если это он! — вскричала королева. — Мне не терпится узнать, что там произошло.

Это был действительно сэр Уильям. И вести, привезенные им, были столь неожиданными, что он не захотел медлить ни минуты и поспешил сюда, чтобы сообщить их нам. Благодаря своим великолепным лошадям он смог добраться сюда всего за час с четвертью.

Вот что произошло, и вот что он видел собственными глазами с балкона банкира Ли.

Как обычно, bianchi отправились в Викариа за приговоренными, которые вышли оттуда пешком в сопровождении двух рот пехоты и кавалерийского отряда.

Первую остановку они сделали у кафедрального собора и затем продолжили свой путь, поднявшись вверх до улицы Толедо и вышли на нее, обогнув дворец Маддалоне.

На улице Толедо солдатам пришлось силой прокладывать путь печальной процессии, настолько улица была запружена народом. Каждый из молодых людей шел между двумя кающимися, но отказавшись опираться на их плечи; впереди шествовали три священника и, по временам оборачиваясь, давали осужденным целовать распятие, причем юноши исполняли эту церемонию с благочестивым рвением. Они шли твердым шагом, приветствуя знакомых, когда замечали их в толпе, скопившейся по сторонам улиц, или в окнах домов — там также виднелось множество людей. Знакомые в свою очередь откликались, махали платками, раздавались крики:

— Прощайте! Прощайте!

Без четверти четыре процессия вышла на угол церкви святого Фердинанда и, миновав театр Сан Карло, вышла на площадь Кастелло, посреди которой был сооружен эшафот, увенчанный тремя виселицами в форме заглавной буквы "Н", поперечину которой подняли как можно выше.

Витальяни, старший из троих, шедший впереди, воскликнул:

— Друзья! А вот и орудие пытки.

— В добрый час! — отвечал Эммануэле Де Део. — Мученичество ведет к Господу.

— А смерть — к свободе! — прибавил Гальяни, самый юный из троих.

Эти слова были услышаны, и те, чьих ушей они достигли, стали их повторять, так что вскоре они были подхвачены всей толпой.

А народу там скопилось столько, что за час до казни четырем сотням пехотинцев насилу удалось пробиться на площадь, чтобы расчистить у подножия эшафота свободное пространство в виде большого квадрата.

Потом у всех на виду эти четыре сотни по команде своих офицеров зарядили ружья.

В то же время стало видно, как артиллеристы Кастель Нуово развернули жерла своих пушек в сторону площади Кастелло и, встав сзади них с зажженными фитилями, приготовились выстрелить, если кто-нибудь попытается спасти приговоренных.

Далее к этим воинским подразделениям прибавились те, что сопровождали осужденных.

Итак, около восьми сотен солдат окружили эшафот.

В тот же миг, когда юноши вступили в роковой круг, за железную стену штыков, отделившую их от мира живых, раздалась приглушенная дробь дюжины барабанов, возвещавших близкое начало мрачной драмы.

Гальяни, поскольку был самым младшим из троих — как я уже говорила, ему едва исполнилось девятнадцать, — первым поднялся на возвышение.

Когда над толпой поднялось юное лицо, эта полудетская обреченная на казнь голова, толпу охватила дрожь, раздались крики: "Пощады! Пощады!"

— Пощады для нас? — откликнулся Гальяни, возвысив голос. — Нам предлагали ее ценой бесчестия, и мы от нее отказались.

Палач уже ждал, оседлав поперечину виселицы, его подручные подтолкнули Гальяни к приставной лестнице, и он, поднимаясь, одолел пять или шесть перекладин, медленно переступая с одной на другую… И вот уже ему на шею набросили петлю.

Он еще успел крикнуть:

— Да здравствует свобода!

Но тут подручный палача ударом ноги выбил лестницу, тело закачалось в пустоте, палач соскользнул по веревке вниз на плечи осужденного, подручный повис у него на ногах, и присутствующие замерли на несколько мгновений, с ужасом уставившись на этот бесформенный ком людских тел, сотрясаемый судорогами агонии повешенного. Потом палач соскочил на землю, подручный метнулся в сторону, и труп первого мученика с переломанными шейными позвонками неподвижно повис в петле.

Настал черед Эммануэле Де Део.

Быстрыми шагами он взбежал по ступеням эшафота и огляделся, отыскивая кого-то взглядом в толпе. Тогда среди всеобщего безмолвия раздался крик, полный невыразимой боли:

— Ты меня ищешь? Я здесь, дитя мое!

И все увидели старого отца Эммануэле Де Део: поднявшись на цыпочки среди обступившей его толпы, с залитым слезами лицом, он махал платком. По-видимому, он выполнял последнее обещание, данное сыну — прийти проститься с ним.

— Прощай, отец! — крикнул в свою очередь молодой человек. — Прощай! Я умираю за родину! Пусть же родина не забудет моей смерти и отомстит за нее!

И без посторонней помощи он стремительно поднялся на лестницу, дал набросить себе на шею роковую петлю, и начался второй акт ужасной драмы.

Но в то мгновение, когда палач повис на плечах казнимого, а помощник вцепился в его ноги, горестные крики отца, призывавшего своего сына и в отчаянии ломавшего себе руки, потонули в едином оглушительном вопле толпы, в котором смешались сострадание и гнев. Люди невольно подались вперед, послышалась команда: "Ружья наизготовку!" — она сопровождалась железным лязгом, свидетельствующим о готовности солдат без промедления повиноваться приказу. Одновременно с вершины одной из башен поднялось облако дыма и раздался гром пушки, выстрелившей холостым зарядом.

Тотчас же тысячи глоток издали единый крик: "Fuga! Fuga!" — это неаполитанское "Спасайся кто может!". Тотчас ряды солдат были смяты, но не защитниками обреченного, а теми, кто спешил убежать. Что до заплечных дел мастера, то, опасаясь, как бы в этой неразберихе у него не отняли последнюю жертву, таким образом лишив его десяти дукатов, выплачиваемых муниципалитетом за каждую казнь, палач бросился на Витальяни с ножом в руке и нанес ему удар в сердце.

Витальяни упал, смертельно раненный.

И пока толпа, обезумев от лязга ружейных затворов и грома пушек, разбегалась во все стороны по множеству улочек, выходящих на площадь Кастелло, палач с подручными втащили умирающего Витальяни на помост, где он испустил дух; но усердные исполнители приговора не придумали ничего лучше, как засунуть бездыханное тело в ту самую петлю, где должен был задохнуться живой человек!

Вот что произошло, и вот о чем поведал нам со всей обстоятельностью искушенного дипломата сэр Уильям, очевидец всех подробностей этой ужасной драмы.