Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки
Назад: LVI
Дальше: LVIII

LVII

Пока мы были в Казерте, в Неаполе осуществлялись худшие предчувствия королевы. Так ли уж Латуш-Тревиль нуждался в том, чтобы подправить свои корабли, или все эти работы были скорее притворством, а на самом деле он следовал секретным инструкциям Республики, имеющей намерение сеять революционное возмущение во всех странах, с которыми Франция вступала в соприкосновение, как бы то ни было, адмирал использовал свое присутствие в столице Королевства обеих Сицилий, чтобы побудить неаполитанских патриотов организовать тайное общество с целью подготовить Южную Италию к торжеству тех идей, что уже одержали верх во Франции.
Каждый день его офицеры — а, как известно, французское морское офицерство по большей части отличается образованностью и имеет немало достоинств, — итак, офицеры ежедневно сходили на берег и, смешиваясь с местным населением, вербовали сторонников, сеяли в юных умах семена революции, из-за которой несколькими годами позже прольется столько крови! Накануне того дня, когда эскадра должна была поднять якоря, юные неаполитанцы устроили для офицеров большой обед, там пели революционные песни, среди прочих — "Марсельезу", только что сочиненную Руже де Лилем, песню, что, прозвучав, подобно грому небесному, 10 августа, принесла автору столь грозное бессмертие. Юнцы возносили хвалы красному колпаку и клялись здесь, в Неаполе, обзавестись такими же трехцветными кокардами, призванными заменить белую кокарду Бурбонов.
Кроме того, все, кто присутствовал на обеде, восприняли французскую моду, которую ввел Тальма на представлении трагедии "Тит". Они коротко остригли волосы, отказались от применения пудры, а тех, кто упорствовал в своей приверженности прежней моде, окрестили язвительным словцом caudini, что значит "хвостатые".
Все это время королева, переставшая делиться своими помыслами со мной, казалось, была погружена в мрачные заботы. Часто, когда мы были вдвоем, к ней входили какие-то люди; они говорили шепотом и сообщали, что ее ждут. Она тотчас вставала, ни о чем не спрашивая, как будто заранее знала, по какой причине ее беспокоят. Потом, через пятнадцать минут, полчаса или час, она возвращалась и, сжав мне руку, говорила:
— Все идет отлично!
Однажды, когда королева была на подобном секретном совещании, я спустилась в сад и увидела там человека в черном, мне незнакомого.
Не ведая, что придет время, когда этот человек стяжает себе страшную известность, я, однако же, при всем том не могла не обратить на него внимания.
Роста он был среднего, голову держал склоненной на грудь, но его угрюмый сосредоточенный взгляд смотрел вперед, словно бы упираясь в лица встречных, хотя можно было догадаться, что эти глаза зачастую смотрят не видя. У него было землистое лицо и неравномерные, как у хищного или встревоженного зверя, то медленные, то порывистые движения. Он прошел мимо, казалось не заметив меня, разговаривая с самим собой, и до моих ушей донеслись слова, которые он бормотал, цедя сквозь зубы:
— Пытка! Нужна пытка! Без пытки что я могу поделать? Они же никогда не признаются!
Этот человек напугал меня.
Я стала следить за ним глазами и видела, как к нему подошел один из людей королевы и позвал его.
Я опустилась на скамью — у меня дрожали ноги.
Вскоре я увидела королеву. Она появилась у входа в сад и, оглядываясь, искала меня. Я поднялась и пошла ей навстречу.
— Боже милостивый! — воскликнула я. — Дорогая государыня, что это за человек встретился мне сейчас в саду? Он шептал такие жуткие слова…
— Кто? — спросила Каролина.
— Тот, за кем потом пришел посланный от вашего величества.
— А, — засмеялась королева, — так ты его видела?.. Это моя ищейка. Я, подобно королю, прониклась страстью к охоте и тоже хочу, как он, иметь собственную свору. Вскоре мы сможем устроить псовую охоту на якобинца: это очень опасный зверь, но лишь тогда, когда ему позволяют добиться преимущества над охотником.
— Но, государыня, стало быть, этот человек…
— Что "этот человек"?
— Этот человек — палач?
— Не совсем так, но надеюсь, что он будет исправно снабжать палача работой.
Потом, простирая руку в сторону, где находилась Франция, она вскричала:
— О сестра, бедная моя сестра, ты в их руках! Но они в моих руках, и будь спокойна: если все люди братья, то я заставлю неаполитанцев расплатиться за своих парижских братьев!
Я промолчала. Ненависть королевы к революции была мне понятна, но такая ярость в женщине ужасала меня. Правда, эта женщина была дочерью короля Марии Терезии.
Некоторое время мы шли в молчании. Я опиралась на руку королевы, и эта рука, напряженная от нервного возбуждения, казалась мне сильной, словно мужская.
— Чего ты хочешь, Эмма, моя бедняжка! — сказала Каролина после небольшой паузы, шагая рядом со мной твердым и скорым шагом. — Тебе придется смириться со своей участью. Ты думала, что приехала в край услад; тебе говорили, что воздух Пестума напоен негой, что розы здесь цветут дважды в год, а в Сорренто ветерок так благоуханен, что его жительниц можно узнать по запаху, который остается в их кудрях. Ты думала, что жизнь здесь, словно в древнем Сибарисе, течет среди празднеств и увеселений, что здесь почивают на ложе из мхов и ступают по цветочным коврам. Тебе забыли сказать, что посреди всего этого высится гора, в недрах которой кипит сам ад; она кажется такой же улыбчивой, как вся здешняя природа, но внезапно пробудившись, рушит людские жилища, будто карточные домики, топит Геркуланум в потоках лавы, а Помпеи погребает под слоем пепла, заставляя море в ужасе отступить от побережья Резины к утесу Капри. Тебя забыли предупредить об этом — что ж, вот теперь я тебе это говорю.
Я смотрела на нее едва ли не в страхе.
— Мы начинаем страшную борьбу, в которой можем потерпеть поражение, хотя девяносто шансов из ста, что мы победим. Но бороться надо, и схватка будет жестокой. Ты, выросшая среди зеленых лугов и полян, ты слишком робеешь, чтобы вместе со мной подняться на боевую колесницу? Что ж, оставь свою королеву, возвращайся в родной Уэльс, вернись к своей колыбели, как прозрачный ручеек, поворачивающий назад, страшась слияния с мутными морскими волнами.
— О нет, нет! — воскликнула я, обвивая руками ее шею. — Я слишком люблю вас, чтобы покинуть в ту минуту, когда, как вы сами признались, вам грозит опасность. Я слаба, но вы сильны, сильны за нас обеих, и если я стану слабеть — вы меня поддержите, если упаду — поможете встать. Мне не дано так глубоко проникнуть в тайны политики, чтобы понять смысл этой великой войны народов против королей; но если правда не на вашей стороне, моя дорогая королева, я хочу быть неправой вместе с вами, и если Везувий или революция обрушит на Неаполь свои огненные потоки, я хочу сгореть в той же лаве, задохнуться в том же пепле, что и вы.
Рука королевы охватила мою талию, и она крепко прижала меня к сердцу.
— В добрый час! — воскликнула она. — С некоторых пор мне стало казаться, что я наполовину тебя потеряла. И вот я обрела тебя вновь. Мне было горько чувствовать, что я опять одинока. О, теперь у меня не будет секретов от тебя. Да, я делаю темное дело. Подобно эвменидам, я во мраке сплетаю бич из змей. Тот, кто богат и знатен, здесь может творить все, что пожелает. Человек, так тебя напугавший, — одна из моих гадюк. Его зовут Ванни. Имена двух других — Гвидобальди и Кастельчикала. Последний — князь; он был нашим послом в Лондоне. Я попросила его вернуться, чтобы стать во главе моих шпионов, председателем моей Государственной джунты. И он согласился. О, я буду так щедро вознаграждать доносчиков, что сделаю доносительство почетным занятием, как некогда в Древнем Риме… Ну, если не почетным, то, по меньшей мере, завидным.
— В таком случае, — заметила я, — становится понятнее, почему этот Ванни толковал о пытке и говорил, что без пытки они не признаются.
— Да, пытка — это его навязчивая идея, и со своей точки зрения он прав. Он не без честолюбия, этот человек. Там, где другим достаточно бывает сказать "наш король", этот говорит "мой король", как будто король принадлежит только ему и он один призван оберегать его. Итак, в доносах недостатка не будет, стало быть, и в подозреваемых тоже. Но виновных может и не оказаться, ведь в глазах некоторых упрямцев виновным может считаться лишь тот, кто признался в своем преступлении, а здесь никто не признается. Что ж, Ванни утверждает, что с помощью некоторых приемов, изобретенных им самим, если ему только позволят пустить их в ход, он заставит заговорить даже камни. Я заверила его, что с моей стороны никаких препятствий не будет, поскольку истина настолько ценна, что все средства хороши, лишь бы добыть ее. Правда, есть одно затруднение: кажется, такие действия не вполне законны. Однако и якобинцы тоже вне закона, быть якобинцем — преступление, не предусмотренное юриспруденцией. Стало быть, против него невозможно применять закон, но, если оно находится за его пределами, допустимо использовать при его упразднении средства, также пребывающие вне рамок законности. Ты сама понимаешь, я не настолько ловка как крючкотвор, чтобы знать все это — тут уж Ванни, моя гадюка, подсказал мне нужные доводы. Он цитировал Цицерона, удавившего Лентула и Цетега наперекор закону, запрещавшему посягать на жизнь римских граждан. Он человек весьма ученый, этот метр Ванни. Я его сделаю маркизом и кавалером Константиновского ордена Святого Георгия.
Я смотрела на королеву с изумлением, признаться смешанным с некоторой долей ужаса.
Она заметила, какое впечатление ее откровенность произвела на меня, и сказала:
— Да, понимаю, ты думаешь о том, какая разница между сегодняшней Каролиной и той, какой ты увидела ее в первые дни. Та в своих фантазиях не заходила дальше того, как бы нам обеим одеться в одинаковые платья, одинаково уложить волосы и накинуть на плечи одинаковые шали; все ее честолюбие было лишь в том, чтобы выглядеть красивой даже рядом с тобой; та изведала печаль, но еще не знала ненависти; если она запирала дверь, чтобы остаться с тобой наедине, то затем, чтобы отыскивать искорки былого счастья в пепле своей любви, чтобы твердить тебе: "Я любила, но больше уж мне не полюбить", чтобы тебе жаловаться: "Хоть я королева, у меня тоже когда-то было сердце". Сегодня у Каролины нет больше времени думать о прошлом, она должна бороться за будущее. Что значит любовник, сосланный на Сицилию, по сравнению с сестрой, узницей французской тюрьмы, с братом, уже стоящим одной ногой на ступени эшафота? Время ли вспоминать о счастье, поэзии, любви! Речь идет о жизни. Любое живое существо, от орла до горлицы, защищает свое гнездо, дерется за своих птенцов. Убивать тех, кто хочет убить нас, — это не месть, а лишь инстинкт самосохранения. Если у нас тоже есть такие, как Верньо, Петионы и Робеспьеры, мы не станем дожидаться, когда они учинят здесь двадцатое июня или десятое августа, — мы сами устроим им Варфоломеевскую ночь. Таков урок, который Валуа дали Бурбонам: лучше стрелять из Лувра по тем, кто на улице, чем ждать, пока улица примется палить по Лувру. Пусть они называют меня "госпожа Вето", "госпожа Дефицит" или как угодно еще, но никогда они не смогут меня назвать ни Джейн Грей, ни Марией Стюарт.
— Сохрани нас Господь от такого несчастья! — произнес голос в двух шагах от нас.
Мы обе, королева и я, с живостью обернулись и оказались лицом к лицу с человеком, отдельные части одеяния которого, скорее духовные, чем светские, выдавали в нем высокопоставленного служителя Церкви.
По лицу королевы я поняла, что она впервые видит этого незнакомца, имевшего двойную дерзость застичь нас врасплох и вмешаться в нашу беседу.
Но я его сразу узнала и воскликнула:
— Монсиньор Фабрицио Руффо!
— Раз уж леди Гамильтон была столь любезна, что узнала меня, не соблаговолит ли она оказать еще одну милость и представить меня королеве, к которой я, однако, явился по поручению короля?
Я обратила вопросительный взгляд к королеве и увидела, как при имени фаворита папы Пия VI, с которым неаполитанский двор, как я уже упоминала, был в наилучших отношениях, ее лицо приняло самое благосклонное выражение. Это позволило мне исполнить желание благородного прелата.
— Государыня, — произнесла я, — позвольте мне, согласно высказанной просьбе, представить вашему величеству монсиньора Фабрицио Руффо, казначея его святейшества.
— Ваше величество, — с поклоном прибавил прелат, — я благодарю леди Гамильтон за ее любезность, но разрешите мне исправить две маленькие ошибки, которые она допустила, да, впрочем, и не могла не допустить. Я больше не казначей — я кардинал.
— Поздравляю вас, сударь, — сказала королева. — Однако ваше преосвященство сказали, что вы явились сюда от имени короля?
— Я сказал это, государыня, и скажу даже более того: его величество сам приехал бы со мной в Казерту, если б не охота на кабана в лесах озера Фузаро: отложить ее для него невозможно.
— Узнаю моего августейшего супруга, — усмехнулась королева. — Но от этого ваш визит не менее приятен, особенно если вы мне принесли добрые вести.
— Я принес если не добрую, то, по крайней мере, важную новость, государыня, — новость, следствия которой могут быть весьма значительными. Посол Французской республики в Риме гражданин Бассвиль убит, он пал жертвой народного возмущения.
Королева встрепенулась:
— Да, это действительно большая новость! Как же все произошло?
— Вашему величеству известно, что французский адмирал, доставивший в Неаполь нового посла гражданина Мако, в то же время имел у себя на борту другого посла, гражданина Бассвиля, который должен был представлять Францию в Риме?
Дважды повторив ненавистное королеве слово "гражданин", кардинал произнес его с таким выражением, что в этом не было ничего неприятного для слуха ее величества.
Итак, она выслушала первую его фразу, кивком и презрительной усмешкой дав знать, что ей все понятно.
Кардинал продолжил свой рассказ:
— Весть об этом распространилась в окрестностях Рима, наделав много шума. Нет необходимости пояснять вам, государыня, в каком свете наши достойные священники изображают Французскую республику, говоря о ней своей пастве — жителям городов и селений. Союз с ней равносилен союзу с силами ада. Когда это известие было объявлено с церковных кафедр, римские простолюдины, трастеверийские варвары и сабинские дикари, погонщики быков с болот, в слепой ярости подобные своим быкам, собрались на дороге, где должен был проезжать посол. Они провели в ожидании целых три дня. И каждый вечер священники в своих исповедальнях повторяли потерявшим голову женщинам, что этот французский посол направляется в священный город, чтобы водрузить над ним стяг Сатаны. Женщины жгли свечи, молились и вопили от возмущения. А мужчины скрипели зубами и сжимали рукоятки своих ножей.
— Какой славный народ! — пробормотала королева.
— Наконец позавчера, тринадцатого января, в толпе раздались громкие крики, возвещавшие о приближении кареты. Народ устремился ей навстречу. Посол был в полном республиканском облачении: голубой мундир, перехваченный трехцветным поясом, и надвинутая на лоб треуголка, украшенная трехцветным плюмажем; с ним в карете были еще двое спутников, оба примерно в таком же наряде. При виде их крики толпы стали оглушительными. Трое путешественников продолжали свой путь, словно были глухи или происходящее нисколько их не занимало. Их карета от колес до лошадиных голов исчезла в людских волнах, как лодка, разрезающая волны моря. Так, пробираясь сквозь гущу толпы, они достигли дворца кардинала Дзелады, явились к нему и потребовали, чтобы он признал их полномочия. Кардинал, имевший на этот счет недвусмысленные указания его святейшества, ответил отказом и заявил, что для святого престола Французская республика не существует и никогда не будет существовать. Поклонившись кардиналу, посол снова сел в экипаж и, то ли затем чтобы поддержать честь Франции, то ли для того чтобы подать знак итальянским вольнодумцам, вывесил трехцветный флаг рядом с возницей. При таком зрелище, как легко представить вашему величеству, ярость толпы удвоилась и град камней обрушился на посла и его спутников. Кучер в ужасе стал нахлестывать коней и, пустив их в галоп, сумел достигнуть двора одного французского банкира. На беду или к счастью, в зависимости от того, с какой точки зрения смотреть на происшедшее, у них не хватило времени закрыть за собой ворота. Народ ринулся туда, и, право, не знаю, как это произошло, но в суматохе его превосходительству гражданину Бассвилю распороли живот посредством бритвы.
— Убийца известен? — с живостью осведомилась королева.
— И да и нет, — отвечал монсиньор Руффо. — Его святейшеству он известен, но правительство его святейшества его имени не узнает. Итак, папа, уже скомпрометированный войной в Вандее, которую разожгли его эмиссары, теперь ответствен еще и за убийство французского посла; он напрасно попытался бы, по примеру покойного Пилата, умыть руки кровью Бассвиля, ее след навсегда останется на его перстах. Стало быть, смерть Бассвиля означает войну с Францией. Я прислан сюда затем, чтобы от имени его святейшества спросить короля Фердинанда, может ли он принять в ней участие, и если да, его святейшество поручил мне предоставить в распоряжение борца за права Церкви все те скромные таланты, какими одарили меня природа и воспитание.
Королева улыбнулась:
— Значит, ваше преосвященство принадлежит к воинствующей Церкви?
— Э, государыня, уж в этом вы можете мне поверить. Я ведь из породы Лавалеттов и Ришелье. В средние века я носил бы кирасу и меч и сражался бы с турками или гугенотами. Ныне я готов драться с французами: они же безбожники худшего сорта!
— Что ж, господин кардинал, — отозвалась королева, — мы постараемся предоставить вам такую работу. К несчастью, здесь все зависит не только от меня!
— Знаю, но, — и тут Руффо обернулся ко мне, — если бы сударыня пожелала вмешаться…
— Я, господин кардинал? Господи, но что, по-вашему, я могу сделать?
— Не говорите, сударыня! Разве Перикл развязал войну в Самосе, Мегаре и Пелопоннесе не потому, что послушался советов Аспазии, поддался ее влиянию?.. Аспазия была не более прекрасна, чем вы, а Перикл мог воздействовать на политику Греции не больше, чем сэр Уильям Гамильтон, молочный брат английского короля, влияет на политику Англии. Пусть только Англия объявит Франции войну, и мы спасены!
— Слышишь? — сказала королева. — Кардинал говорит сейчас от имени самого папы, а его святейшество непогрешим.
— Что ж, решено, дорогая моя королева! — отвечала я. — Сделаю все что смогу. Кстати, вот и сам Перикл явился в наше распоряжение!
Действительно, к нам приближался сэр Уильям. Поскольку наступил час обеда, мы возвратились во дворец. Ее величество предложила сэру Уильяму разделить трапезу, удержала и монсиньора Руффо, и во время обеда мы стали строить самые воинственные планы на свете.
Сейчас, когда подумаю, что я положила пусть лишь одну песчинку на весы судьбы и, быть может, именно моя песчинка склонила чашу весов в сторону войны, которая длилась двадцать лет и, пожалуй, до сих пор не совсем еще погасла, я ужасаюсь мере ответственности, какую может иметь в глазах Бога зернышко песка.
Назад: LVI
Дальше: LVIII