После всего, что произошло на Совете, можно было предвидеть, что посланец Латуш-Тревиля без особых затруднений добьется успеха в порученном ему деле; действительно, король был готов уступить Франции во всем, чего бы она ни потребовала, впрочем, заранее зная, что не сдержит слова или просто предаст, если Англия решится вступить в игру.

Итак, король объявил, словесно и письменно, о своей готовности принять гражданина Мако и относиться к нему как к послу могущественной союзной державы.

Он обещал хранить самый нерушимый нейтралитет в любых войнах Франции с европейскими государствами и, наконец, обязался отозвать из Константинополя своего посла, чье заявление явилось причиной отказа султана принять г-на де Семонвиля. Таким образом, он сделал уступки по всем пунктам и дал Франции полное удовлетворение.

В тот же вечер мы видели, как французская флотилия подняла паруса, стала удаляться и исчезла в наступающих сумерках. Наутро ни одного корабля уже не было видно.

Но прежде чем сняться с якоря, адмирал де Латуш-Тревиль высадил на берег нового посла Франции в Неаполе, сопровождаемого французским послом в Риме, гражданином Бассвилем.

Как заметил король, зрелище французского флота, маневрирующего в заливе под всеми парусами, собрало громадную толпу, заполнившую берег, словно то был гигантский амфитеатр. Но особенно густой и возбужденной толпа была там, где вступил на сушу посланец французского адмирала. Трехцветное знамя, украшавшее корму флагманского корабля, развеваясь так близко от неаполитанского берега, пробудило в толпе весьма разнородные чувства. Лаццарони глазели на него с выражением тупой злобы, но все те, кого можно отнести к просвещенной молодежи Неаполя, а также люди свободных профессий независимо от возраста чувствовали, что их сердца забились сильнее при виде зримого символа революции, на которую передовые умы того времени возлагали большие надежды.

Обо всех этих подробностях было доложено королеве, ее даже уверили, что некоторые молодые люди, среди которых был замечен некто Эммануэле Де Део, не могли сдержать своего энтузиазма и, когда французский посланец вторично проходил мимо, проталкиваясь сквозь толпу в своей республиканской форме, выкрикивали: "Да здравствует Франция!"

Вечером, возвращаясь во дворец из английского посольства, что располагалось на углу набережной и улицы Кьяйа, я заметила скопление народа на улице Кьятамоне: их привлек вид трехцветного французского флага, развевающегося над дверью одного из домов. То была дверь резиденции гражданина Мако.

На следующий день после полудня произошло то, что предрекал капитан Караччоло: задул сильный юго-западный ветер и разыгралась ужасающая буря. Если бы Неаполь продержался всего-навсего сутки, французская флотилия или была бы принуждена выйти в открытое море, то есть отступить, или погибла бы от первого до последнего корабля.

При виде разбушевавшейся стихии, так наглядно подтверждающей правоту королевы, она не стерпела и стала обвинять короля в трусости — упрек, к которому Фердинанд, надо признать, был малочувствителен. Вместо того чтобы радоваться шторму, который даже без участия неаполитанской артиллерии мог бы нанести страшный урон флотилии французского адмирала, он жаловался на то, что ему теперь придется отказаться от охоты в лесу Персано, назначенной на следующий день. Но, по крайней мере, он несколько успокоил королеву, изложив ей свою теорию насчет того, каким образом следует соблюдать договоры, а именно — и это было согласовано с сэром Уильямом — повернуться спиной к Франции, как только Англия примкнет к коалиции. Господину Питту довольно будет лишь пальцем шевельнуть, и тотчас армия и флот Неаполя поступят в распоряжение Англии.

Двадцатого декабря, то есть через четыре дня после ухода французов, я была разбужена рано утром ужасным шумом. Людской поток, бурля, катился по мосту Кьяйа и растекался по городским паркам.

Я позвонила и осведомилась, в чем причина всего этого скопления людей. Мне ответили, что это все из-за французской эскадры: она вернулась в порт.

Встав, я торопливо оделась, предположив, что королева пошлет за мной. И действительно, не успела я закончить туалет, мне принесли от нее записку: меня приглашали прийти во дворец. Почти тотчас ко мне вошел сэр Уильям. Он только что получил подобное же приглашение от короля и предложил сопровождать меня.

Мы сели в карету и приказали кучеру ехать по Санта Лючии.

Выехав на набережную, мы увидели флотилию, вернувшуюся хотя и без потерь, но не в таком блестящем порядке, в каком она предстала перед нами несколькими днями ранее, а больше похожую на рассеянную непогодой стаю морских птиц, где каждая, из последних сил напрягая крылья, летит в надежде дотянуть до укрытия.

Мы прибыли во дворец. Был спешно созван Государственный совет, и мы, поднимаясь по парадной лестнице, столкнулись с капитаном Караччоло, которого все-таки сочли нужным вызвать, хотя в прошлый раз он и высказывал суждения, расходящиеся с мнением короля.

Сэр Уильям оставил меня у входа в покои королевы, сам же отправился на Совет.

Войдя к королеве, я рассказала ей о том, кого мы встретили на лестнице, и она тотчас позвонила, вызывая лакея.

— Пусть капитан Караччоло зайдет ко мне, прежде чем идти на Совет, — распорядилась она. — Я хочу говорить с ним.

Потом, обняв меня, она вздохнула:

— Ты что-нибудь понимаешь в том, что происходит? А мы ведь думали, что избавились от этих французских кораблей! Чего ему нужно от нас, этому адмиралу де Латуш-Тревилю с его трехцветными знаменами и кокардами? Может быть, он явился сюда проповедовать республиканские идеи, хочет и нас превратить в революционеров? О, лучше бы ему остеречься! Мы предупреждены вовремя, нас не застанешь врасплох, как Людовика Шестнадцатого и Марию Антуанетту! Что касается меня, то я объявляю заранее, что буду беспощадна.

У меня не было времени ответить, так как дверь распахнулась и нам объявили о приходе капитана Франческо Караччоло.

— Входите, сударь, входите! — сказала королева. — В прошлый раз вы оказались единственным, кто меня поддержал.

Караччоло поклонился:

— Это большое счастье для меня, — отвечал он, — потому что в прошлый раз ваше величество защищали честь Неаполя.

— Хорошо, но скажите начистоту, что происходит сегодня?

— То, что я и предсказывал, государыня. Французская эскадра побита и рассеяна штормом. Если бы мы продержались всего сутки, мы стали бы хозяевами положения.

— Может быть, нам еще не поздно ими стать?

— Каким образом, государыня?

— Как? По-вашему, французские корабли вернулись в Неаполь потому, что они сильно потрепаны?

— Насколько я могу судить, — ответил Караччоло, бросая взгляд на море, — там нет ни одного судна, которое не понесло бы ущерба.

— Прекрасно. Так почему бы не использовать выпавшее нам преимущество и не попытаться сегодня сделать то, на что мы не осмелились в прошлый раз? Надеюсь, вы по-прежнему готовы бросить ваш корвет в атаку на флагманское судно?

— Это невозможно, государыня!

— Невозможно? Как так?

— В прошлый раз я предлагал атаковать противника.

— И что же?

— Сегодня этот противник стал нашим союзником.

— Нашим союзником?

— Без сомнения. Мы дали друг другу слово, и наш договор был подписан. В тот раз адмирал де Латуш-Тревиль явился диктовать свои условия враждебной державе. Сегодня он пришел просить помощи у державы союзной. В тот раз я считал, что драться — наш долг. Но атаковать их сегодня было бы предательством.

— Но если бы, тем не менее, вы получили приказ короля?

— Приказ атаковать?

— Да.

— Государыня, я надеюсь, что король не даст мне подобного приказа.

— А если все-таки даст?

— Я буду принужден с сожалением уйти в отставку.

— Эмма, ты слышишь, что он говорит! — воскликнула королева, поворачиваясь ко мне. — Суди о других на этом примере, как они нам преданы!

Затем прибавила, вновь обращаясь к Караччоло:

— Хорошо, сударь: я узнала от вас все, что мне требовалось знать. Больше я вас не задерживаю.

Караччоло откланялся и удалился.

— Вот все и объяснилось, — продолжала королева. — Флотилия потерпела ущерб и прибыла в Неаполь для ремонта. Почему бы и нет? Ведь Неаполь, как говорит гражданин Караччоло (она насмешливо подчеркнула слово "гражданин"), Неаполь теперь союзник этой республики, объявившей войну королям и готовой обезглавить моего зятя. Не так ли?

Я молчала.

— Что же, — спросила королева, — ты мне не отвечаешь? Тебе нечего мне сказать?

— Я боюсь ранить чувства моей королевы, высказавшись откровенно.

— Ранить меня? Тебе? Да ты с ума сошла! Каким образом ты можешь меня ранить?

— Согласившись с мнением этого человека.

— Какого человека?

— Князя Караччоло, и Бог свидетель, я соглашаюсь с ним вовсе не из симпатии к нему.

— Стало быть, ты считаешь, что эти французы правы, с такой наглостью садясь нам на шею?

— Я считаю, государыня, что не правы были мы, когда заключили с ними договор.

— И что теперь, когда он уже заключен, мы должны терпеть последствия данного нами слова? Возможно, ты и права. Надо посоветоваться по этому поводу с сэром Уильямом.

В это время французы уже вошли в гавань и стали на якорь как в порту дружественной страны.

Час спустя мы узнали, что все произошло именно так, как предвидел капитан Караччоло. Едва французские суда успели выйти в открытое море, как их застигла страшная буря: семи судам из одиннадцати были причинены серьезные повреждения, и адмирал де Латуш-Тревиль, имея на руках договор, который обеспечивал Франции преимущества, предоставляемые режимом наибольшего благоприятствования, вернулся с просьбой отремонтировать пострадавшие суда, а также рассчитывая возобновить запас пресной воды и условиться в порту о покупке провизии, канатов и парусины.

Все эти просьбы были исполнены.

Более того: желая поскорее избавиться от опасных гостей, правительство Неаполя поспешило снабдить адмирала рабочими, снастями, корабельным лесом и съестными припасами, а также приказало проложить временный акведук до конца мола, чтобы подавать французам воду Карминьяно — источника самой вкусной и целебной местной воды.

Королева была не в силах без конца видеть перед глазами ненавистную французскую форму и отвратительные трехцветные флаги, и она удалилась в Казерту, хотя стояла зима: наступил ее самый холодный месяц — январь. Меня она взяла с собой.