ЭПИЛОГ
ПИСЬМО ЭММЫ Д’ЭСКОМАН,В МОНАШЕСТВЕ СЕСТРЫ МАРТЫ,К ГОСПОЖЕ ГРАФИНЕ ДЕ ФОНТАНЬЁ
"Монастырь урсулинок, Кан. 23 октября 1840 года.
Госпожа графиня,
со вчерашнего дня я принадлежу Богу. В своем милосердии он сжалился над недостойной грешницей, и не отверг протянутых к нему с мольбой рук. В своей всемогущественной доброте он сотворил большее и удостоил меня быть принятой в число его земных невест. В этой новой моей жизни, а она есть всего лишь подготовка к жизни небесной, к которой устремлены мои желания, все земное видится мне совершенно в новом свете. Осознание человеческих приличий подсказывало мне, что непреодолимая пропасть разделяет священную особу матери и женщину, поправшую божественные законы, не посчитавшуюся с общественным порицанием и не пожелавшую слушать ничего, кроме своих исступленных страстей, и что ей запрещено совершать любой поступок, даже продиктованный покорностью и раскаянием. Однако ныне, когда камень гробницы уже готов сомкнуться над моей головой в ту минуту, когда Господь призовет меня к себе; ныне, когда я стою у порога могилы, куда не замедлю спуститься, и душа моя мало-помалу освобождается от оков плоти, державшей ее в плену; ныне, когда я вижу в том, с кем разделяла свои ошибки, лишь одного из моих братьев во Христе и люблю его любовью, несомненно более горячей, но и не менее чистой, чем других моих братьев, — мне кажется, что, каковы бы ни были мои прегрешения, каково бы ни было мое участие в тех печалях, что омрачили закат Вашей жизни, Вас не оскорбит, госпожа графиня, если я осмелюсь преклонить перед Вами колени и умолять Вас присоединить Ваше прощение к тому, на какое мне позволяет уповать наш Всемогущий судия.
Я не буду, моля Вас о прощении, госпожа графиня, мысленно переноситься к тому, что мне пришлось выстрадать. Что значат эти страдания по сравнению с моими грехами? Что они будут значить по сравнению с теми страданиями, какие ожидают меня, возможно, на том свете? Я обращаюсь лишь к Вашему сердцу. Наши два сердца соединяют узы нежности, которые, быть может, вопреки доводам Вашего рассудка, побудили Вас сжалиться над той, что умоляет Вас простить ее. Любовь, с какой мы обе произносили одно и то же имя, при том, что выражаем ее столь различно, служит мне защитой, и я надеюсь, сударыня, что Вы обратитесь к Господу с просьбой, чтобы слезы, пролитые Вами по моей вине, не засчитывались мне до тех пор, пока я не предстану перед Небесным судом.
Трагическая смерть господина маркиза д ’Эскомана вернула в мои руки состояние, от которого я отказалась задолго до того, как мне стали известны истинные богатства, каких следует желать на этом свете, те богатства, какими Иисус Христос обещал наделить нас в царствии своем. Теперь, когда я возлагаю все свои надежды на нашего Отца Небесного, я ощущаю себя слишком богатой, чтобы не испытывать презрение к тому, что привязывало меня к земле; поэтому, отказываясь от своего состояния, я вовсе не совершаю никакой жертвы: никто из тех, кому достанется та или иная его часть, не должен быть мне признателен.
Согласно дарственной, составленной метром Бурнисьеном, канским нотариусом, я разделила свое состояние на две части. Одну из них я оставляю шатодёнским беднякам, которые будут молиться за меня и за тех, кого я любила на этом свете; другой частью я осмелилась распорядиться в пользу мадемуазель Октавии де Фонтаньё, Вашей племянницы, и я прошу Вас, сударыня: соблаговолите принять от ее имени эту часть моего состояния. Стоит ли мне, сударыня, приводить Вам доводы, по каким Вы не должны, наверное, отвергать этот дар бедной монахини? Я знаю, что он непременно будет способствовать счастью человека, которым Вы дорожите более всего на свете и при мысли о котором, чтобы я ни делала, мне не удается сдержать трепет моего сердца.
Вам будет казаться все более и более странным, когда из глубины своей монастырской кельи я стану раскрывать перед Вами то, что происходит в сердцах людей, живущих подле Вас, но, тем не менее, я уверена в том, о чем говорю.
Полгода назад, доверившись тому, что написал один наш общий друг, я позволила своему сердцу снова поддаться обманчивым надеждам, какие он во мне вызвал. Я полагала, что уже достаточно страдала, достаточно плакала, достаточно молилась, чтобы утишить Божий гнев. Я была свободна; чтобы принадлежать мне, ему уже не нужно было бросать вызов обществу и его законам и сносить страшную борьбу, в которой его любовь потерпела поражение. Я отправилась в Сен-Жермен; какое-то предчувствие подсказывало мне не отдаваться тайным желаниям своей все еще пылкой страсти и, перед тем как дать ему знать о моем приезде, удостовериться в том, что он на самом деле еще думает о той, с которой оказался в разлуке. В течение трех дней, сударыня, я следила за Вашим домом. Наконец, его дверь распахнулась; мое сердце билось, как в те дни, когда я встречала Вашего сына в Шатодёне; и при воспоминании об этом оно все еще трепещет! Он вышел, подав руку своей кузине; она была такая миниатюрная, такая хрупкая, такая нежная, что показалась мне ребенком и мое взволнованное сердце немного успокоилось. Я последовала за Вами. Вы шли позади них, держа в руках книгу; они бегали по тропинкам, по лесной чаще, гонялись за косулями, выбегавшими из кустов, пугали птиц, летавших в ветвях деревьев, и он становился таким же молодым, как она, чтобы понравиться ей. Наконец, они удалились от Вас на несколько сотен шагов. Я видела, как он время от времени нагибался, чтобы сорвать цветок, росший во мху среди лесной поросли; она, теперь уже задумчивая, шла по узкой дорожке; он приблизился к ней, держа в руках букет ландышей и лесных фиалок; она взяла букет, однако, перед тем как положить его себе на грудь, вынула оттуда другой букет — увядший и поблекший, хранившийся там, наверное, со времени их последней прогулки, и отдала его в обмен на тот, что был ей предложен; он поднес этот увядший букет к своим губам с пылкой страстью, с какой когда-то… Я не могла этого больше выносить и убежала, но была так взволнована, что заблудилась и опять оказалась на их пути. Они шли бок о бок, сплетя руки, и молчали, но взгляды их были красноречивее любых слов. По глазам той, что показалась мне ребенком, я поняла, что это уже взрослая девушка, и крик сердца, никогда нас не обманывающий, подсказал мне: "Они любят друг друга!"
Да, сударыня, они любят друг друга, и я ручаюсь Вам в этом долго кровоточащей раной, которую оставила в моей душе последняя обманутая надежда, слезами, которые я еще проливаю, печалями, которые я возлагаю к стопам Господа. Ныне, когда я ничего не желаю на этом свете, кроме их счастья, ныне, когда я из-за него люблю ту, с кем он должен разделить судьбу, мне остается лишь одно утешение — в мысли, что богатство, предлагаемое мною Вашей племяннице, будет способствовать союзу, который представляется Вам невозможным из-за их бедности.
Ваш сын добр; его заботы о несчастной Сюзанне во время ее ужасной болезни, благочестие, с каким он взял на себя все заботы о ее погребении, доказывают это, если в таком есть необходимость; однако слабость его состоит в его чрезмерной мягкости, и слабость эта тем больше, чем больше его восторженность; он настолько не сдержан в своих порывах, что последствия их могут быть непредсказуемыми! Остерегайтесь его изменчивой восторженности; пусть он живет где-нибудь в деревне вместе со своей избранницей. Спокойствие упорядоченной жизни и удовлетворение, которое он найдет в исполнении своего долга, умерят понемногу беспокойство его характера, заглушат волнение его страстей. О! Если бы мы не покидали Кло-бени!
Я хотела зачеркнуть эту последнюю фразу, но подумала и оставила ее. Она доказывает мне, что для меня искупление лишь началось, ибо, хотя я и пыталась до сего дня изгладить из своей души эти стойкие воспоминания о прошлом, они восторжествовали над моим раскаянием, над сожалением о совершенных мною проступках, над страхом Божьего правосудия. Молите Бога, сударыня, чтобы он меня покарал; молите его, чтобы меня очистила скорбь и стерла все следы моей испорченности; молите его, чтобы он поскорее призвал меня к себе. Быть может, там, наверху, я смогу любить его, не совершая преступления; я трепещу, произнося такое богохульство, но из всех райских блаженств это кажется мне самым драгоценным.
Прощайте, сударыня, и соблаговолите принять уверения в почтительной преданности Вашей сестры во Христе монахини Марты".
Три месяца спустя по получении этого письма адресатом Луи де Фонтаньё женился на своей кузине Октавии, и г-н де Монгла был его свидетелем на свадьбе, хотя и произошло некоторое изменение в планах, начертанных старым дворянином касательно женитьбы его юного друга.
Мать Луи де Фонтаньё до последнего дыхания считала своим долгом скрывать от сына источник неожиданного богатства, принятого ею от имени племянницы. Она справедливо опасалась непостоянства характера своего сына и задавала себе вопрос: не будет ли он способен в случае внезапного возвращения г-жи д’Эскоман ворваться в убежище, где искупала свою любовь несчастная женщина.
Но ничего такого не случилось. Госпожа д’Эскоман умерла в 1846 году, а Луи де Фонтаньё, который превратился в поместного дворянина и занялся усовершенствованиями в области земледелия, принял известие о смерти маркизы с таким равнодушием, что напугал этим свою мать.
Любовь у некоторых людей напоминает те цветы, что, высыхая, не сохраняют ничего из своих красок и благоухания.
Бывший шевалье, а затем граф де Монгла дожил до весьма преклонного возраста. Он намеревался дотянуть до ста лет с единственной целью позлить госпожу графиню, что и стало в течение двадцати лет его основной заботой. Но подагра распорядилась так, что Маргарита первой надела траур, и, хотя черный цвет уже не так шел ей, как в то время, когда она пребывала в своем незаконном вдовстве, ей не оставалось ничего, кроме как достойнейшим образом исполнять свой долг.
