Барон Вердьер оставил после себя завещание.

После того как Луи де Фонтаньё дал ей новое доказательство того, что она называла несостоятельностью его характера, Маргарита вовсе не беспокоилась, упомянул ли богатый банкир свою незаконную дочь в завещательном распоряжении или нет; большее значение она придавала иному — упоминается ли там она сама.

И она не обманулась в своих надеждах.

Ее покровитель пожелал и после смерти оставаться таким же щедрым, каким он был при жизни. Каждой из любовниц, украшавших его жизнь, он определил в завещании некоторую часть наследства: как и на Небесах, лучше всех оказались наделены те, что явились последними. Доля Маргариты была превосходной; барон оставил ей значительную сумму, вполне достаточную для обеспечения благополучия дюжины семейств.

Однако Маргарита не была счастлива.

Честолюбие щемило ей сердце; у нее остались неприятные воспоминания о злополучном вечере; она была глубоко оскорблена несколько презрительным отношением к себе большого числа людей, которых она поила своими шербетами и кормила своими петифурами.

Когда в женщине затухают страсти, весь остаток ее жизненных сил находит себе прибежище в ее самолюбии.

Не будучи умной, Маргарита была достаточно проницательна, чтобы понять, что, как бы мало ни был щепетилен свет, ему все же требуется видимость почтенности у человека, дабы оправдывать свое уважение к нему; для того, чтобы завоевать эту видимость почтенности, ей следовало прежде всего не называться больше Маргаритой Жели, ведь от имени зависит невероятно много.

Феникс сжигал себя, чтобы восстать из пепла; женщины, подобные Маргарите, выходят замуж, чтобы возродиться. Говорят, что феникс приобретал в огне молодость и вечный блеск своего оперения; однако, сколь ни легко подсчитать все, что такие дамы теряют, окунувшись в этот источник Ювенты, никто не утверждает, будто столь же легко оценить, что они там приобретают.

Но никакие известные примеры не отвращали Маргариту от этого шага; она, в свою очередь, хотела унижать; ей необходимы были имя, титулы и гербы на дверцах кареты, чтобы раздавить тех, кто ее чернил; она была готова рискнуть всем, чтобы завоевать это.

Нужно отдать ей справедливость: ее первая мысль была о человеке, которого она прежде любила; но никто не видел больше Луи де Фонтаньё. Первое время его еще встречали в Париже — исхудалого, осунувшегося, озабоченного и настолько погруженного в свои мысли, что он не узнавал знакомых. Но потом он вдруг исчез. Маргариту уверяли, будто его видели в Сен-Жерменском лесу на прогулке с пожилой дамой и юной девушкой. Она несколько раз выбирала целью своих прогулок павильон Генриха IV и на террасе выставляла напоказ свои вдовьи наряды, ленты и вуали, выражая тем самым свою признательность умершему великодушному покровителю; но она ни разу не встретила там любовника маркизы и решила, что он, вероятно, отыскал ее и они вновь переживают пасторальную идиллию в каком-нибудь никому неведомом пристанище. Маргарита дала себе слово выведать у шевалье де Монгла, когда она его увидит, так ли все обстоит на самом деле, ибо, невзирая на ее личные заботы, злопамятность в ней еще не утихла.

Между тем она рассудила, что, как говорится, за неимением монахов монастырь не должен бездействовать; она открыла двери своей гостиной, и туда сбежалась толпа ее поклонников. И хотя она позаботилась удалить из числа приглашаемых к ней гостей тех мужчин и женщин, присутствие которых могло бы дать повод к предположению, что ей хочется возобновить свой прежний образ жизни, вскоре она заметила, что вовсе не руки ее жаждут самые услужливые ее обожатели.

Этот новый удар по самолюбию разъярил Маргариту.

Горы не сдвигались с места, чтобы идти к ней, и тогда она сама пошла навстречу им. Но, к несчастью, горы эти были чрезвычайно строптивыми: они отступали по мере того, как Маргарита приближалась к ним; если же они проявляли себя покладистыми, Маргарита обнаруживала, что горы эти картонные — другими словами, благородные рыцари, охотно бросавшие ей под ноги свои плащи, оказывались мошенниками.

По мере того как она обнаруживала свои притязания, вокруг нее образовывалась пустота: одни уходили, покатываясь от смеха, другие — пожимая плечами; но все словно сговорились не возвращаться к ней. Маргарита обратилась в опасный подводный камень и расценивалась как таковой на карте Нежности парижских любовных приключений.

Однажды вечером Маргарита осталась одна; задумавшись о неприятных последствиях своего честолюбия, она заключила, что если решение по-прежнему будет запаздывать, то осмеяние, эта гражданская смерть женщины из мира любви, начнет подгонять ее кончиком своего крыла; страшась всякого рода кончины, она спрашивала себя: почему, если французы так привередливы, ей не накинуться на иностранцев, которыми она прежде пренебрегала; поэтому она взяла карту Германии и стала искать, на каких курортах этой страны могут находиться самые богатые залежи мужей.

В это время ей доложили о приходе шевалье де Монгла; Маргарита встрепенулась, и на память ей пришел Луи де Фонтаньё.

В шевалье уже не было той спесивости, какую мы видели в нем в тот день, когда он излагал маркизе д’Эскоман и ее возлюбленному свои завоевательные планы; он стал мрачен, хотя частые вспышки веселого настроения прогоняли его печаль, словно действуя от имени полувековой беззаботной жизни, не оставившей на лице старого дворянина почти ни одной морщины.

Он едва ли не почтительно поцеловал руку Маргариты. Господин де Монгла принадлежал к той эпохе, когда почитание мундира, каким бы скверным ни было мнение о том, кто его носил, доходило до скрупулезности.

Маргарита тут же завела разговор о самых обыкновенных предметах; потом она ловко перевела его на Шатодён, на их общих знакомых, на господина маркиза д’Эскомана, остававшегося одним из ее поклонников. А уж от г-на д’Эскомана она самым естественным образом перешла к его жене.

Но как ни ловко она рыла подкоп, с таким опытным противником, как шевалье, приходилось ждать какого-нибудь подвоха. Маргарита и получила его в виде насмешек, которые старый дворянин не пожалел для нее, когда она, чтобы оправдать свое любопытство, заговорила о живейшем участии, проявляемым ею к несчастным влюбленным. Она не добилась своего и не выяснила ничего из того, что ей хотелось узнать.

Неожиданно шевалье заявил, что он собирается удалиться; несмотря на то, что у нее появились дополнительные основания быть им недовольным, Маргарита стала теперь слишком дипломатична, чтобы не протянуть ему еще раз руку и не попросить его заходить к ней почаще.

— Как бы мне этого ни хотелось, я не могу связать себя обещанием вернуться, — ответил г-н де Монгла.

— Отчего же?

— Посмотрите, — произнес шевалье, подавая Маргарите визитную карточку, на которой после слов "Граф де Монгла", заставивших затрепетать сердце молодой женщины, она прочитала слова: "В знак прощания". — Я приготовил карточку, чтобы отдать ее вашему привратнику на случай, если бы не имел счастья застать вас дома.

— Так вы граф? — со вздохом спросила бывшая гризетка.

— Вы достаточно хорошо меня знаете и не можете заподозрить, чтобы я взял титул, носить который у меня нет никакого права.

— И вы уезжаете?

— Несомненно.

— Вы возвращаетесь в Шатодён?

— О! Совсем нет. Я еду… путешествовать.

— В Германию, быть может?

— Немного дальше.

— Скажите же, куда, меня уже сутки тянет сесть в почтовую карету; возможно, я решусь сопровождать вас.

— Не думаю.

— Говорите же, шевалье; мне надоели ваши загадки. Если страна, куда вы едете, привлекательна, то, клянусь честью, я отправлюсь с вами. Говорите же, там веселятся?

— Одни утверждают, что там спят, другие — что там мечтают. Я узнаю об этом завтра.

— Должно быть, вы увидитесь с Луи де Фонтаньё?

— Ох! Бедный малый! Что вы такое говорите? Очень надеюсь не застать его еще там, куда я отправляюсь сам.

Маргарита взглянула на шевалье с изумлением и испугом: она поняла его слова. Шевалье расхохотался.

— Ну да, — сказал он, — завтра, между одиннадцатью часами утра и полуднем я пущу себе пулю в лоб. Я необычайно рад, что вы, приставив мне нож к горлу, вызвали меня на откровенность. Теперь вы обязаны завтра в назначенный час вспомнить обо мне, и, клянусь вам, очаровательная сударыня, что такая общность мыслей необычайно облегчит последние минуты моей жизни.

— Да вы сошли с ума!

— Я прошу Бога, чтобы я еще часов двенадцать оставался сумасшедшим.

Маргарита глубоко задумалась.

— Простите, прелестная красавица, — продолжал г-н де Монгла, — но мне еще предстоит съесть три обеда, расплатившись за них такими же тремя карточками, что и ваша: мне не хотелось бы оставить о себе память как о человеке, который не умел жить.

— Шевалье де Монгла, — внезапно заговорила молодая женщина, — чувствуете ли вы какое-нибудь отвращение к женитьбе?

— Смотря по обстоятельствам.

— К женитьбе на богатой женщине.

— Всю свою жизнь я старался победить свои антипатии к женитьбе; в подобном случае, я думаю, они не устоят.

— Даже если бы эта женщина звалась Маргаритой Жели?

— Почему бы нет?

— Тогда не убивайте себя, шевалье, вот вам моя рука.

Казалось, г-н де Монгла не был ни удивлен, ни взволнован.

— Ах, — откликнулся он, — стыдно было мне, человеку находчивому, не догадаться, что вы ищете себе мужа. В самом деле, милейшая красавица, вынужден вас заверить, что вы нигде не найдете титул за меньшую цену; мне шестьдесят семь лет, я несколько склонен к апоплексии, которой вы и так уже стольким обязаны; и, как бы это ни выглядело со стороны, из нас двоих вовсе не я, возможно, получу от этой сделки большую выгоду; ведь, само собой разумеется, ни вам, ни мне ничего другого и не нужно.

Маргарита кивнула в знак согласия.

Господин де Монгла встал и откланялся.

Мадемуазель Маргарита Жели поднялась и сделала перед ним реверанс: все было решено.

Подобное решение старого дворянина, хотя и принятое in extremis, все равно вызвало всеобщее осуждение. Парижские друзья г-на де Монгла отвернулись от него, не дав себе труда изображать притворство, когда они его избегали.

Впрочем, сам шевалье нисколько не выглядел обеспокоенным; к тому же он был настолько занят, что ему было не до таких пустяков; все свое время шевалье делил между официальными визитами, которые он наносил своей красавице-невесте, и чрезвычайно долгими застольями, которые ежедневно устраивались им в нижней зале гостиницы, где он проживал, в компании с незнакомым господином весьма отвратительной наружности, со дня решения о женитьбе следовавшим за ним как тень.

Маргарита светилась от радости; она достаточно знала свет, чтобы оценить всю силу того, что совершалось; она ожидала увидеть самых негодующих в тот день, когда госпожа графиня де Монгла будет давать свой первый бал. Однако она никак не могла привыкнуть к характеру будущего супруга. Шевалье ухаживал за ней со всей учтивостью, принятой в XVIII веке, но при этом сохранял свой обычный насмешливый тон, и часто молодой женщине приходилось хмурить брови от колких намеков, которые позволял себе старый дворянин, несмотря на то что он из предосторожности всякий раз приукрашивал свои остроты и прикрывал их шипы цветами галантного обхождения.

Но это не было помехой, способной уравновесить преимущества, которые Маргарита находила в предстоящем ей союзе. И вот настал день, когда этому союзу предстояло свершиться. Свадьба должна была пройти без особого блеска. Маргарита даже отказалась от белого подвенечного наряда, на что она в своем качестве девицы имела право претендовать, как и любая другая; но это вовсе не означало, что ей не следовало быть красивой, и Маргарита заказала себе необычайно роскошный туалет, хотя наслаждаться его зрелищем призваны были только четыре свидетеля, которые должны были сопровождать супругов, и почтенный магистрат, которому предстояло соединить их руки.

В день свадьбы г-н де Монгла, по-видимому, не особенно торопился. Назначенный в муниципальном совете час давно уже прошел, но ни жених, ни его свидетели не появлялись.

Молодая женщина, которую совершенно не мог развлечь разговор с двумя шестидесятилетними прихлебателями, завсегдатаями всех гостиных, где пьют и едят, выбранными ею для того, чтобы они сопровождали ее в ратушу, проявляла сильное нетерпение и выдавала свой гнев тем, что нервно и безжалостно комкала в руках дорогой носовой платок, отделанный кружевами.

Наконец раздался стук колес подъехавшего экипажа, и почти тотчас же на лестнице послышался громкий голос г-на де Монгла; минуту спустя он уже входил в гостиную, ведя под руку элегантного молодого мужчину, в котором Маргарита узнала маркиза д’Эскомана.

Маргарита сильно побледнела и вспомнила, что до сих пор ее будущий супруг не называл ей имен выбранных им свидетелей; в странном предпочтении, отданном им ее бывшему любовнику, она заподозрила какой-то злой умысел.

Прежде чем невеста оправилась от изумления, г-н де Монгла подошел к ней и заговорил самым естественным и самым непринужденным тоном:

— Простите меня, прекрасная графиня, если я заставил вас ждать; но такой сюрприз этого стоит! Я думаю, во всех ваших расчетах выгод, какие вам может предоставить муж родом из прошлого столетия, вы не учли его неизменной предупредительности по отношению к вашим самым сокровенным желаниям, и я решил выразить свое несогласие с этим вашим упущением. Я знал, что для вас не будет ничего более приятного, чем увидеть свидетелями нашего счастья наших старых друзей, поэтому и пресмыкался перед ними, чтобы побудить одного покинуть маленькое королевство Дюнуа, а другого — освободиться на один день из-под строгого материнского надзора. Мне без труда удалось уговорить первого, а что касается другого… Эх, черт возьми, да вот же он, — продолжал г-н де Монгла, указывая на появившегося в дверях Луи де Фонтаньё, — определенно, Небо на моей стороне и помогает мне!

Маргарита по очереди смотрела на обоих героев ее былых похождений; лица их составляли удивительный контраст.

Господин д’Эскоман нисколько не был смущен ролью, представленной ему играть подле его бывшей любовницы его другом Монгла, — в комедии, по завершении которой куртизанка должна была получить звание порядочной женщины. Его, казалось, вовсе не стесняло присутствие человека, который дважды был его соперником. Маркиз отвечал холодным, но весьма учтивым поклоном на приветствие, с каким Луи де Фонтаньё обратился ко всем присутствующим, и горячо пожал руку старому дворянину, что служило добрым предзнаменованием для их будущих отношений.

Напротив, Луи де Фонтаньё, по-видимому, было вдвойне неловко: он старался не стоять возле выказывавшего свое равнодушие маркиза и опускал глаза, когда они встречались со взглядом Маргариты.

Маргарита прекрасно поняла, что ей следовало думать о любезном добродушии г-на де Монгла. В предумышленности, с какой он поставил ее лицом к лицу с ее прошлым в тот самый час, когда она собиралась дать клятву от этого прошлого отречься, ей виделось объявление войны. Сначала она замешкалась, поднесла было руку к лентам шляпки, намереваясь сбросить ее, и открыла рот, чтобы заявить о своем отказе от чести стать графиней де Монгла, но затем, покраснев от своего малодушия, презрительно взглянула на этого человека, дряхлость которого, как ни щадили его годы, все же сильно давала себя знать, и наградила его улыбкой, полной одновременно негодования и угрозы.

Господин д’Эскоман предложил ей руку; но Маргарита воспользовалась мгновением, когда он, отвечая на какой-то вопрос г-на де Монгла, отвернулся, и быстро схватила за руку Луи де Фонтаньё, вовсе и не намеревавшегося ее подавать.

По дороге из дома в мэрию, из мэрии в церковь и во время обеих церемоний молодой человек был необычайно взволнован; он то чрезвычайно бледнел, то сильно краснел, губы его дрожали, а дыхание прерывалось; хотя было и не так жарко, несколько раз ему приходилось утирать пот на лице.

Тем не менее Маргарита до сих пор еще не сказала Луи де Фонтаньё ни слова; казалось, она была охвачена вполне естественным волнением; ее глаза, полные истомы, были обращены к Небу, куда губы ее посылали горячие молитвы; однако, несомненно по чистой случайности, взгляд молодой новобрачной упорно искал небесные сферы в той стороне, где находился Луи де Фонтаньё.

Выходя из ризницы, Луи де Фонтаньё и новоиспеченная графиня де Монгла оказались на несколько мгновений в стороне от всех присутствующих; Маргарита склонилась к молодому человеку и шепнула ему несколько слов, которые мог слышать только он один. Волнение Луи де Фонтаньё усилилось; забыв о святости места, где они находились, он схватил руку Маргариты, поднес к губам и страстно поцеловал.

Она быстро отдернула свою руку и обернулась к мужу с торжествующей улыбкой женщины, чьи желания исполнились; тот подошел к ней, подал ей руку и повел к ожидавшей их карете.

Госпожа де Монгла, отвечая на любезности старого дворянина, в то же время не сводила глаз с Луи де Фонтаньё. Несколько мгновений он пребывал в нерешительности, которая свидетельствовала о борьбе, разыгравшейся в его душе, а затем круто повернулся и пошел в направлении улицы Сент-Оноре с видом человека, уклоняющегося от битвы, в которой силы его и противника были бы неравными.

Сияющее лицо Маргариты сразу опечалилось.

— Как? — воскликнула она. — Господин де Фонтаньё нас уже покидает?

Господин де Монгла посмотрел в ту сторону, куда указывал взгляд Маргариты, и, изображая величайшую снисходительность, бросился догонять беглеца, в то время как г-н д’Эскоман, от которого не ускользнуло ничто из этой сценки, корчился в приступе гомерического смеха, сидя на скамейке своего экипажа.

— Черт побери! Мой юный друг, с вашей стороны кощунственно истощать последние силы несчастного новобрачного моих лет, — сказал г-н де Монгла Луи де Фонтаньё, настигнув его после нескольких минут быстрого бега.

Молодой человек обернулся.

— Какая муха вас укусила? — продолжал старик. — Неужели вы теперь боитесь прекрасных глаз, некогда так любимых вами?

— Нет, — отвечал молодой человек. — Но я обещал матери вернуться к вечеру; а перед тем как возвращаться в Сен-Жермен, я хотел бы навестить Сюзанну в лечебнице, куда вы ее поместили.

— А как здоровье Сюзанны? Вам это известно? Со всеми своими брачными терзаниями я был вынужден оставить ее без моего внимания.

— Увы! Сумасшествие ее доходит до бешенства, — отвечал Луи де Фонтаньё.

— Но за ней там хороший уход, а поскольку она никого не узнает, то ваше посещение не принесет ей никакого утешения; вы вполне можете перенести свой визит на другой день. Послушайте, поворачивайте обратно и возвращайтесь. Графиня приказала мне доставить вас живым или мертвым, и, клянусь вам, мой мальчик, я боюсь ослушаться ее сегодня, ибо слишком дорожу прелестями предстоящей ночи.

— Нет, шевалье, — отвечал молодой человек, называя своего старого приятеля его прежним титулом, — я не пойду с вами.

— Послушайте-ка, любезнейший Фонтаньё, вы сошли с ума или намерены зародить во мне странные подозрения. Я хотел, чтобы вы и д’Эскоман были свидетелями на моей свадьбе, поскольку относился к вам с полным уважением и был уверен, что вы будете смотреть на Маргариту только как на жену вашего старого друга; поскольку надеялся, что ваше присутствие удостоверит ее отречение от прошлого; поскольку полагал, что Маргарита со своей стороны, видя свидетелями приносимых ею новых клятв тех, кто был сообщником ее первых прегрешений, укрепится в решимости вести порядочную жизнь, безусловно внушенной ей именем, которое она отныне будет носить. Так что же произошло между нею и вами?

— Не спрашивайте меня ни о чем, я не стану отвечать вам; оставьте меня, дайте мне удалиться в свой тихий угол. Довольно с меня угрызений совести, лишающих меня покоя, нарушающих мое душевное равновесие; довольно с меня призрака, призрака той, что умерла, терзающего меня днем и ночью. Если у вас остается ко мне хоть немного сочувствия, Монгла, умоляю вас, оставьте меня: чаша уже переполнена, еще одно терзание — и я не выдержу.

Луи де Фонтаньё произносил эти слова с необычайным возбуждением. Господин де Монгла выслушал его, и лицо старого дворянина, вместо удивления, которое, казалось бы, могли вызвать загадочные слова молодого человека, отразило чуть ли не нежность к нему.

— Ну хорошо, хорошо, мой бедный мальчик, — сказал он, пожимая руку молодому человеку, — я уважаю вашу деликатность и не принуждаю вас делиться со мной тем, что я и так прекрасно понимаю. Вы пользуетесь столь дорого приобретенным вами опытом и поступаете правильно; ваш уход есть не что иное, как первый бой, который вы даете самому себе, и, убегая, вы поступаете правильно. Отчего только вы не поступили так пол года тому назад? Теперь бы вы не мучились угрызениями совести, о каких вы мне говорили только что.

Луи де Фонтаньё вздохнул и вытер слезы.

— Но в конце концов, — продолжал г-н де Монгла, — вам не следует заходить слишком далеко в ваших терзаниях; не так уж вы виновны, как вам кажется; скорее это не ваша вина, а вина вашего века. Мы в свое время тоже увлекались любовью, но вас еще в детстве убаюкивали бабушкиными сказками, в которых любовная страсть играет столь большую роль, что вы захотели познать ее; вы не стали ждать, пока она придет к вам сама, а принялись ее искать, вы сами придумали ее, нуждаясь в ней, и сделали это в том возрасте, когда ваше сердце еще не окрепло настолько, чтобы она могла пустить там глубокие корни, а только такие и позволяют ей выжить; модный ныне сентиментализм вводит вас в заблуждение по поводу той зрелости ума и души, что необходима для развития сильных чувств и для возможности выдерживать борьбу, обычно являющуюся их следствием. Десятью годами позже вы, вероятно, не осмелились бы на ту глупость, от которой я вас пытался предостеречь; а если бы вы и совершили ее, то, наверняка, она имела бы не такую скверную развязку. Впрочем, десятью годами позднее любой дурной поступок был бы вполне извинителен и для несчастной маркизы, — философски добавил г-н де Монгла.

— Если бы только она была жива! — воскликнул Луи де Фонтаньё. — Понимаете ли, эта мысль, что она лишила себя жизни из-за меня, будет отравлять остаток моих дней.

— Я сто раз говорил вам, что она жива; уж если такой старый безбожник, как я, и такой молодой дурак, как вы, и могли бы решиться пустить себе пулю в лоб — осмысленно или от отчаяния, то не думайте, что женщина, подобная вашей Эмме, женщина любящая и верующая, бросится в воду словно какая-нибудь влюбленная прачка; она не сделает этого, пока у нее остается на этом свете любовь и вера, пусть даже только в Бога. Я сто раз вам это говорил и сегодня же подтвержу свои слова.

— Как? Монгла, неужели вы видели ее?

— Да нет же; но с неделю назад ко мне явился совершенно незнакомый человек, весьма ловко уклонившийся от всех расспросов, и вручил мне четыре тысячи франков, которые я был счастлив одолжить маркизе д’Эскоман несколько месяцев тому назад.

— Но нужно было пойти за ним, Монгла; нужно было узнать, кто он!

— Нет, я дал ему слово ничего не предпринимать, чтобы выяснить это. Я даже обещал ничего не сообщать вам о нашем с ним разговоре; но поскольку вы сегодня удостоили меня своей откровенности и признались, что призрак маркизы терзает вас по ночам, то я хотел бы утешить вас и заверить, что это призрак ласковый и улыбающийся, какой она была прежде, а вовсе не призрак мертвеца. Она не умерла, и, возможно, когда-нибудь мы снова увидим ее. Кто знает, сегодня вы были на моей свадьбе, а я, вполне возможно, когда-нибудь приду на вашу.

Луи де Фонтаньё был так счастлив освободиться, наконец, от терзавшей его мысли о смерти Эммы, что не придал большого значения этим сказанным как бы между прочим словам, хотя старик намеренно сделал на них ударение; молодой человек бросился на шею своему старому другу, расцеловал его и простился с ним. Господин де Монгла направился к особняку Маргариты. Вид у него был такой, словно его менее всего на свете огорчила собственная прозорливость, позволившая ему все предугадать; он шел, довольно насвистывая старинный мотивчик, лихо заломив шляпу на седой шевелюре и искоса поглядывая на прохожих, позволивших себе улыбнуться при виде выразительной пантомимы, в которой его молодой друг рассыпался перед ним в благодарностях.