Эгерии стали встречаться в нынешнее время невероятно часто.

О любовных связях принято рассуждать развязно, и никогда еще им не придавали такого серьезного значения, какое им приписывают в наши дни.

По-другому и быть не может в эпоху, когда все подсчитывается и когда деньги выбрасывают в окно лишь в том случае, если на улице стоит свой человек, который их подберет.

Куртизанке платят тысячу экю в месяц, но если бы от нее получали бы только наслаждение, то трудно было бы уравновесить расход с приходом; поэтому за основу окончательного расчета соглашаются принять другое: молодые — удовлетворение своего самолюбия, а старики — советы.

Много важных и просто разумных людей предоставляют своим любовницам право голоса в вопросах, где обсуждаются частные и даже общественные дела. Лежа с ними в постели, этих дам просят поделиться своими советами, и они всегда удивляют основательностью суждений, каким подкреплено их мнение. За последние пятьдесят лет они, как правило, обратились во влиятельных теоретиков; они голосуют, и их голос, поданный на расстоянии, но in агticulo amoris, имеет вес и значимость председательского.

Так постепенно в семейных делах они стали тем же, чем была государственная инквизиция в Венеции.

В этой роли, которую им было позволено играть, более всего они эксплуатировали область матримониальных расчетов, ибо к ней они по вполне естественным причинам ощущали особую свою близость. Мы намеренно употребили слово "эксплуатировать", не желая обвинить этих дам в нелепом бескорыстии. Тем не менее нам следует признать, что это тот самый случай, когда положенное вознаграждение не выплачивается звонкой монетой, хотя дьявол на этом ничего не теряет.

Именно Маргарита, бывшая шатодёнская гризетка, устроила Луи де Фонтаньё законнейший брак, о котором шла речь в предыдущей главе, брак, главная цель которого состояла в том, чтобы сделать молодого человека обладателем такого пустяка, как миллион.

Как раз на перспективу этой блестящей партии и намекала Маргарита, когда она умоляла своего бывшего любовника не восстанавливать против себя, защищая г-жу д’Эс-коман, покровителя гризетки, которому она уже была обязана своим богатством.

Маргарита знала, что Эмма борется с душевными невзгодами и нищетой, но она не находила такую месть достаточной. Ей казалось, что отнять у бывшей соперницы любовника, которого та в свою очередь у нее отняла, — это единственная возможность сравнять ущерб, нанесенный ими друг другу. Легче всего добиться этого она могла, если бы ей было угодно соблазнить Луи де Фонтаньё своей собственной особой; но у него были предрассудки, безоговорочные представления и деспотические наклонности, казавшиеся ей опасными для ее положения; Маргарита боялась, что он не удовлетворится второстепенной ролью, а только такую она и могла ему предоставить; целый год, проведенный ею на положении содержанки — в блаженной свободе, в сияющей роскоши, — позволил ей оценить и то и другое; она стала умелым стратегом в любви и расчетливым финансистом, и ей не хотелось ничего ставить под угрозу.

Пожалуй, только в среде финансистов сохранились совершенно нетронутыми традиции прожигателей жизни прошлого века.

Господни Вердьер, потомственный банкир, в юности нередко странствовал в краях незаконной любви. Среди всего того, что он вынес себе оттуда на память, была и дочь, которой он вместо имени хотел дать одно из тех баснословных приданых, на какое в прежние времена имели право побочные дети принцев крови, приданое, вызывавшее злобу повсюду — от улицы Шерш-Миди до улицы Шоссе-д’Антен.

На г-на Вердьера слишком влиял род его занятий, чтобы он не похвастался подобным прекрасным намерением перед Маргаритой, а та, усмотрев в этом отличный случай сбыть своего Фонтаньё и нанести смертельный удар г-же д’Эскоман, поспешила за него ухватиться.

Некоторые злые языки уже нашептывали банкиру, что Маргарита и молодой дворянин воскрешают, по-видимому, свои прежние отношения, поэтому предложение, сделанное банкиру его любовницей, решительно опровергало эти оскорбительные домыслы, и он принял его с восторгом.

Оставалось только склонить к этому самого Луи де Фонтаньё, без участия которого устраивалась эта сделка.

В жизни человека всегда бывает минута, когда он расположен совершить дурной поступок; и Маргарите приходилось надеяться, что такая найдется и у Луи де Фонтаньё; она выжидала эту минуту с терпением, проявляемым кошкой, когда та хочет схватить мышь.

Луи де Фонтаньё весь растворился в ней; пожиравший его огонь желания горел в его глазах; Маргарите приходилось одновременно ослаблять и упрочивать его пыл; однако она чувствовала, несмотря на всю свою власть над молодым человеком, что ей будет трудно подвести его к такому смелому решению, если она будет добиваться этого грубо.

И Маргарита принялась приготовлять почву при помощи искусного сочетания двух совершенно различных чувств Луи де Фонтаньё.

Вдруг она перестала нападать на Эмму и начала ее оплакивать; она чрезвычайно растроганно говорила о бедственном положении несчастной женщины и произносила волнующие проповеди о хрупкости человеческих судеб. Она не возлагала на Луи де Фонтаньё напрямую ответственность за невзгоды его любовницы, но дала ему понять, что очень скверно и очень досадно, что у него не хватает мужества сделать г-жу д’Эскоман счастливой, завоевав для нее богатство, которого она была лишена из-за него.

Это было то самое время, когда на улице Пепиньер продавали последние жалкие безделушки, чтобы обеспечить пропитание их владельцам.

Такое резкое несоответствие действительности и его постоянных раздумий настолько удручало Луи де Фонтаньё, что Маргарита это заметила; без труда она выведала его секрет и рассудила, что настала минута нанести решающий удар; медлить она не стала. Несколько лживых слов и немного слез взяли верх над его нежеланием. Ослепив Луи де Фонтаньё целым каскадом банковских билетов, она вскружила ему голову и тут же заставила его просить у г-на Вердьера руки его дочери, на что тот, разумеется, согласился.

Вот таким образом обстояли дела. Однако Маргарита так спешила насладиться своей победой, что чуть было не поставила ее под угрозу. Это она дала торговке бельем заказ на мнимое приданое, потребовав, чтобы изготовление его было поручено мастерице по имени г-жа Луи. Так что по ее воле бедной женщине пришлось плакать раньше времени.

Между тем Луи де Фонтаньё еще не видел своей невесты; свидание было назначено на тот самый вечер, о событиях которого было рассказано выше. У него не было и согласия матери на его брак; он известил о своей женитьбе г-жу де Фонтаньё, но не получил ее ответа.

Ложные ситуации всегда вызывают головокружение; в какую бы сторону ни бросал Луи де Фонтаньё взгляд, повсюду он видел лишь бездну, и потому он пошел прямо, чтобы не свалиться в нее. Он много думал о том, чтобы посоветоваться с шевалье де Монгла, но боялся насмешек старого дворянина.

Утром в день свидания с невестой крайне незначительное обстоятельство еще более утвердило молодого человека в правильности принятого им решения. Этот день был приемный у Маргариты; обычно молодой человек не придавал особого значения своему костюму, но в столь торжественных обстоятельствах невозможно было позволить себе идти в каждодневной одежде. В отсутствие Эммы он провел осмотр своего туалета и обнаружил, что в нем не хватает многих предметов, представляющих для светского человека то же, что металлический колпачок на пробке — для бутылки шампанского.

А в кармане у него не было ни одного су.

Потерять миллион из-за отсутствия пары перчаток! Такое показалось ему одновременно нелепым и ужасным, столь ужасным, что эта навязчивая мысль заглушила в нем угрызения совести, время от времени все же тревожившие его душу с тех пор, как вопрос о его женитьбе был решен им вместе с его будущим тестем и Маргаритой.

Он принялся искать, не осталось ли в доме чего-нибудь такого, что он сумеет в этих крайних обстоятельствах обратить в деньги.

Золотая монета, первый подарок г-жи д’Эскоман, был единственным сколько-нибудь ценным предметом, уцелевшим после их разорения.

Он снял со стены медальон, раскрыл его и остановился в нерешительности.

Но сердце его перестало ощущать ту бесконечную тонкость чувств, что заставляет уважать святыни. Всякий беспорядок, даже беспорядок в чувствах, порождает снижение нравственности. Молодой человек не думал ни о суеверии, которое он когда-то связывал с этим талисманом, ни о происшествии, которое столь чудесным образом оправдало это его верование, ни о цене, которую Эмма могла придавать тому, чтобы сохранить эту святыню. Сейчас это был лишь кусочек золота, и ничего больше. Будучи человеком неукоснительно честным, он стал обдумывать, действительно ли эта монета принадлежит ему. Он вспомнил, как в первый день их связи, в гостинице Лонжюмо, в обмен на этот луидор, который Эмма захотела повесить ему на шею, он вручил ей монету такого же достоинства. Тогда все его сомнения рассеялись, он смело вынул монету из ее стеклянной рамки и при этом улыбнулся, подумав, что когда-то он был обязан этому луидору жизнью, а теперь, возможно, будет обязан ему богатством.

Остальное уже известно; не узнав Сюзанну, он заплатил ей этой монетой за два букета: один из них предназначался Маргарите, а другой — девушке, которую коварная куртизанка предназначала ему в жены.

Несмотря на ожидавшее ее богатство, дочь барона Вердьера явно принадлежала к тому разряду общества, что весьма метко названо полусветом и состоит из лиц, исторгнутых из высших слоев общества вследствие каких-либо проступков; тех, кто носит на себе позор внебрачного рождения; и, наконец, старых греховодниц, которым необычность их положения предписывает определенную сдержанность: вынужденные соблюдать правила приличия, они не могут больше поддерживать знакомство с теми, что продолжают пускаться во все тяжкие.

К этой последней категории и принадлежала мать юной особы. И потому пришлось пустить в ход все дипломатические приемы, чтобы склонить ее к позволению устроить свидание молодых людей в доме Маргариты. В подобных обстоятельствах ее показная стыдливость подкреплялась естественной ненавистью старой женщины — к молодой, прежней любовницы — к новой.

Луи де Фонтаньё застал Маргариту в сильной растерянности. Барон Вердьер обещал приехать к ней обедать, но хотя обед был готов к шести часам и присутствие барона было необходимо, он еще не появлялся. Маргарита не была знакома с третью гостей, толпившихся в ее гостиной; мать невесты, злоупотребив разрешением, предоставленным ей бароном, пригласила кого ей только вздумалось в этот дом, где, несмотря на присутствие его нынешней владелицы, бывшая любовница чувствовала себя почти как под собственной крышей. Так что Маргарита пребывала в замешательстве, которое она с трудом скрывала.

Все это создавало некоторую напряженность в обстановке вечера.

Впрочем, и Луи де Фонтаньё не пребывал в достаточно ясном расположении духа, чтобы изображать приветливость. В результате странной противоречивости его характера, по мере того как он приближался к осуществлению замысла, с которым ему пришлось согласиться, в нем начали воскрешаться чувства, казавшиеся ему уже угасшими, и представший перед его глазами образ г-жи д’Эскоман, вернув себе прежнюю власть над ним, внес в его душу тревогу и угрызения совести.

До этой минуты невозможность повернуть вспять, а также упрямство, свойственное слабохарактерным людям, придавали ему некоторую твердость; но по мере того как это решение приобретало характер свершившегося факта, решительность его ослабевала, выгоды этой женитьбы отступали в тень, а ее нежелательные последствия приобретали очертания и смысл; воображение Луи опережало у него чувство; в голове его витал такой хаос мыслей, что молодой человек шатался как пьяный, когда, взяв под руку Маргариту, он вошел в кружок, посреди которого сидела дочь барона Вердьера.

Это была молодая девушка лет двадцати, собой ни хороша и ни дурна, как и подобает богатой наследнице. В ее юных чертах уже ощущалось влияние пагубной обстановки, в которой она жила. На лице ее, хотя и расцвеченном румянами и белилами, угадывалась болезненная бледность, присущая тем, кто страдает малокровием; глаза ее, подкрашенные для того, чтобы усилить их блеск, сохраняли свойственное им безучастное выражение.

Луи де Фонтаньё едва посмотрел на свою невесту. Уже несколько минут взгляд его замер, остановившись поверх плеч окружающих его дам; он только что заметил желчное и насмешливое лицо шевалье де Монгла, а для него оно воплощало прошлое. Он отделился от тех, кто его окружал, и направился к своему другу.

Шевалье де Монгла, прислонившись к косяку входной двери, с философским выражением на лице наблюдал за блистательной толпой, заполнявшей гостиные Маргариты.

Луи де Фонтаньё протянул ему руку, и шевалье пожал ее, не изобразив на лице ни досады, ни удовольствия от встречи со своим молодым другом.

— Какого черта говорят, что во Франции нет больше знати! — обратился г-н де Монгла к нему. — Вот уже полчаса как я стою здесь и вижу, что самый незначительный или самая незначительная из тех, чье имя торжественно объявляет этот лакей, имеет право на баронскую корону. Знаете ли, любезнейший друг, я сожалею о том, что заранее не принял графский титул; я не хотел им бравировать до тех пор, пока не появится особа, с которой я его разделю. А теперь я страшно стыжусь своего скромного звания перед лицом такой крупной аристократии.

Молодой человек покраснел до корней волос. Шевалье сделал вид, будто не заметил этого, и продолжал разговор тем же безразличным тоном; он говорил о лошадиных бегах, о политике, об отсутствии маркиза д’Эскомана — его удивляло, что он не видит маркиза в гостиной Маргариты, — словом, обо всем, только не о женитьбе Луи де Фонтаньё.

А тот слушал старика с нескрываемым нетерпением; он не надеялся услышать одобрения из уст шевалье и заранее предвидел его мнение о своем поступке, но все же испытываемая им потребность услышать о том, что его заботило, и оправдаться как в глазах г-на де Монгла, так и в своих собственных, подталкивала его к тому, чтобы заставить старого дворянина нарушить молчание.

— И когда же вы последуете моему примеру, шевалье? — спросил он с притворной беспечностью.

— Э! — откликнулся шевалье. — Я постарше вас, а потому вам нечего удивляться, что я не так быстро шагаю.

Поколебавшись, молодой человек заговорил снова, но уже приглушенным голосом:

— А как вы находите мое решение, Монгла? Вы одобряете его?

Шевалье улыбнулся, но не ответил.

— К чему ваша улыбка? Почему вы отказываете мне в ваших советах, хотя сегодня я более чем когда-либо в них нуждаюсь?

— Дорогой мой Фонтаньё! Если вы придавали моему мнению хоть малейшую цену, то отчего же не пришли выслушать его раньше? Мне слишком мало времени остается жить, чтобы тратить его попусту. Наконец — и это последний пункт моего трехчастного ответа, — я сею только для того, чтобы собирать плоды. Вы удовлетворены?

Сдержанность, проявленная г-ном де Монгла, и его нежелание раскрывать свои мысли не смутили Луи де Фонтаньё: решимость его пошатнулась, и он искал опору, хватаясь за эту дружескую руку в надежде, что она поможет ему в его слабости. Молодой человек старался убедить шевалье, будто принимает предложенное богатство лишь с одной целью — избавить Эмму от невзгод их ужасающего положения; он пытался придать своему малодушию блеск героизма.

— И вы действительно верите в то, — прервал его собеседник, — что госпожа маркиза д’Эскоман примет что-нибудь от мадемуазель Миллион? Вы удивляете меня, я не думаю, что это в ее характере.

— Но в конце концов, — в заключение сказал Луи де Фонтаньё, как если бы он приберег напоследок довод, казавшийся ему решающим, — мой дорогой шевалье, я делаю лишь то, что, по вашим словам, замыслили сделать вы сами.

— О мой юный друг, давайте без сравнений! — отвечал шевалье. — Я уже много раз вам объяснял, что я представляю собой исключение из общего правила. Я не человек, а порок; если дьявол протянет мне свою руку, я приму ее, и рассудительные люди найдут, что мой поступок не лишен смысла. Но в мои двадцать пять лет, когда единственным средством к существованию у меня был солдатский мушкет, а будущее сулило мне жизнь наемника… О сударь! Тогда я и за миллион не смог бы забыть, что имею честь быть дворянином.

От тяжести этих суровых слов Луи де Фонтаньё опустил голову.

— На самом деле, — продолжал г-н де Монгла, — вы заставили меня забыть о моем решении хранить молчание; вот уже добрых двадцать минут, как вы висите на ниточке в ожидании, что вас окатят ведром холодной воды, как это делают в наших деревнях; но если вас обольют грязью, то пеняйте только на себя.

— Я полагал, шевалье, что ваша дружба, которой вам было угодно меня почтить, давала мне право просить ваших советов.

— Советов? В порядке исключения я дал вам совет, потому что предчувствовал вашу слабодушие и полагал, что если вы не получите надежную поддержку в жизни, то это слабодушие повредит всем вашим блестящим качествам. Но вы меня вовсе не послушались, и я не ошибся в моем предвидении. Вы не сумели совладать со своими страстями, сделались их игрушкой; вы подчинились им, не имея сил, так же как и я, поставить их себе в услужение. Вы доверились посулам своего воображения, вы жили в мире мечтаний и только теперь на собственном горьком опыте постигаете реальность жизни. Несмотря на мои пороки, я сумел сохранить какое-то уважение к себе других людей; при вашей же слабой воле вам трудно будет жить сколько-нибудь достойно. Что бы ни случилось, что бы ни произошло, вы погибли и обречены пасовать при малейшей трудности. Во мне вы вызываете лишь заурядный интерес, проявляемый к игроку, на которого больше не делают ставок.

— Шевалье! Не торопитесь осуждать меня! — воскликнул Луи де Фонтаньё.

В эту минуту доложили, что ужин подан, и Маргарита знаком показала молодому человеку, чтобы он предложил руку дочери г-на Вердьера и проводил ее в обеденный зал.

Молодой человек замешкался; в его душе разыгралась последняя битва между чувством чести, которое в нем наконец пробудил разговор с г-ном де Монгла, и своими жизненными затруднениями.

Нахмурив брови, Маргарита с гневом взглянула на шевалье, которого она считала виновным в том, что молодой человек вдруг на ее глазах переменился в лице.

Внезапно Луи де Фонтаньё почувствовал, как кто-то сзади с силой схватил его за руку; он обернулся и увидел Сюзанну, которая воспользовалась минутой, когда слуги находились в обеденном зале, и, бросившись между лакеем, докладывавшим о приходе гостей, и г-ном де Монгла, ворвалась в гостиную.

В забрызганной грязью одежде, с растрепанными волосами, блуждающим взглядом и пеной на губах старуха предстала перед блистательным собранием, словно привидение.

— Где она? Где она? — кричала Сюзанна, неистово тряся Луи де Фонтаньё.

Молодой человек сделался мертвенно-бледным; он понял, что речь шла об Эмме, и почувствовал, что произошла страшная катастрофа.

— Выбросьте эту сумасшедшую за дверь! — приказала Маргарита, сразу же узнавшая гувернантку г-жи д’Эско-ман.

Но старая кормилица не слышала ее и никого не замечала, кроме Луи де Фонтаньё.

— Где мое дитя? — кричала она ему. — Она умерла! Умерла из-за тебя! А у тебя в это время праздник, ты улыбаешься и веселишься у ног этой дряни! Подлец! Какой же ты подлец! Неужели тебе неведомы угрызения совести? Почему я не могу отдать тебе свои?.. Да, это я подтолкнула этого ангела чистоты и добродетелей к преступлению, признаюсь в этом перед всеми; это я отдала ее в руки этого негодяя. Мне казалось, что я спасаю ее, а на самом деле я ее погубила. Я убийца, как и он. Я убила своего бедного ребенка!

При этих словах Сюзанна стала бить себя рукой, остававшейся у нее свободной, в лицо и грудь.

— Боже мой! Если бы только знать, где найти ее, может быть, я поспела бы вовремя! Одно его слово — и она будет жить!.. Но нет, она уже мертва! Когда я бежала по набережной и смотрела на реку, мне почудилось, как что-то подсказало мне: она там! Но не думай, подлец, что ты насладишься своим преступлением, ты последуешь вместе с нами в ад, который нас ожидает!

При последних словах Сюзанна выхватила из-за пояса небольшой нож, которым она обрезала цветы, и нанесла сильный удар Луи де Фонтаньё. Лезвие прошло сквозь одежду и слегка задело грудь молодого человека.

Все присутствующие закричали; дамы закрыли лица руками, а шевалье де Монгла вырвал оружие из рук Сюзанны, готовившейся снова нанести удар.

— Схватите ее, схватите ее! — закричала Маргарита в приступе бешенства.

— Пусть никто не прикасается к этой женщине! — воскликнул Луи де Фонтаньё и бросился между Сюзанной и слугами, намеревавшимися ее схватить. — Она имеет полное право поступать так; она сказала правду: я поступил с ее госпожой как подлец.

Исчерпав все свои силы в этой сцене, Сюзанна упала на ковер; она лежала неподвижно, без всяких поползновений к бегству, не произнося ни слова; только тело ее судорожно вздрагивало и зубы скрежетали.

Луи де Фонтаньё обхватил ее руками и попытался поднять.

— Вам теперь надо выполнять другой долг, — сказал ему г-н де Монгла, — оставьте эту женщину, я сам позабочусь о ней.

Молодой человек понял слова шевалье.

Бросившись к лестнице, он крикнул ему "Прощайте!".

— Да нет же, до свидания! — возразил шевалье, с сильнейшим сочувствием пожимая руку молодому человеку.

— Если вы имеете хоть какое-нибудь отношение к этой глупости вашего друга, то я вас не поздравляю, — вполголоса сказала Маргарита шевалье, в то время как два лакея выносили Сюзанну и усаживали ее в фиакр, который велел подогнать г-н де Монгла.

— Ба! Эта глупость уже принесла ему счастье!

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что она помогла ему избежать разочарования.

— Я не понимаю вас.

— Разочарования при виде миллиона, исчезающего в ту минуту, когда ему казалось, что тот уже лежит в его кармане.

— Почему же?

— Да потому что один друг семьи Вердьеров минуту назад заверил меня, что между пятью и половиной шестого вечера бедный барон скончался от апоплексического удара; и вполне возможно, что он забыл оставить завещание.

Маргарита вскрикнула и сделала все возможное, чтобы упасть в обморок, но шевалье не стал ожидать успешного окончания этой сцены, отвесил хозяйке дома самый учтивый из своих поклонов и поторопился к Сюзанне.

Луи де Фонтаньё всю ночь провел в поисках Эммы; он продолжал эти поиски еще больше месяца, сначала в Париже, потом в его окрестностях; но, несмотря на все его усилия, ему не удалось обнаружить следов г-жи д’Эскоман.