В то время как происходили только что описанные сцены, Эмма вернулась домой.

Вот уже некоторое время, вспоминая, какие губительные последствия имели для ее слабого здоровья пережитые ею душевные страдания, она сама удивлялась, откуда брались у нее силы, чтобы вытерпеть еще более ужасные муки, чем те, что причинял ей г-н д’Эскоман.

Единственная тайна такого мужества заключалась в ее любви к Луи де Фонтаньё. Она по-прежнему любила его, и ее бедное сердце, дважды потерпевшее крушение, с энергией отчаяния цеплялось за хрупкие обломки, поддерживавшие ее на волнах грозного моря одиночества.

Ее нежность к любовнику была теперь глубже, чем когда-либо прежде. Подлинные чувства не умирают, как и все, что выходит из рук Создателя в дни его милосердия; они изменяются, слабеют, но никогда не покидают сердце, в котором родились.

Поневоле утратив свою слепую доверчивость к Луи де Фонтаньё, Эмма научилась читать его мысли и с чудесной женской интуицией догадывалась, что происходило в его душе; она не пыталась ничего разузнать, гнушалась выяснять достоверные факты, ибо не нуждалась в них. Что значили для нее пошлые подробности измены, если она теряла самое драгоценное свое достояние — сердце своего возлюбленного?

Госпожа д’Эскоман смирилась с тем, что ей пришлось воспринимать как прекрасный сон счастье, основанное на вечности любви, которую в свое время заставил ее ощущать Луи де Фонтаньё. Она плакала, видя, как быстро это счастье закончилось, но не испытывала ни презрения, ни гнева к тому, кто одним вздохом вынудил его столь скоро улетучиться. Она, наконец, поняла неуравновешенность настроения и непостоянство характера этого мечтателя, остававшегося ныне таким же чистосердечным, как и прежде, и испытывала к нему то ласковое и сострадательное чувство, какое мать испытывает к сыну, терзающему ее душу. И когда непомерная боль приводила в лихорадочное состояние ее рассудок, она начинала мнить себя небесным духом, посланным Богом охранять это человеческое существо, которого присущее ему малодушие ввергает в опасность; при этом она была убеждена, что ее миссия не закончится даже тогда, когда ангел смерти явится призвать ее или его, и надеялась к тому же, что если ей первой суждено подняться на Небо, то Бог позволит ей и оттуда оберегать ее возлюбленного. Снисходительная, как и тот, чью роль она на себя взяла, Эмма старалась запастись и его терпением; с болью она заглушала в себе впечатления, которые вызывали в ней ставшие слишком явными прегрешения Луи де Фонтаньё; ей казалось, что настанет время, когда если и не она, то, по крайней мере, разум сможет возобладать над этим изменчивым характером, и, в ожидании этого дня, она старалась, забывая о себе самой, уберегать молодого человека от всех печалей, какие могли бы сделать его жизнь еще более горькой.

Но как же тяжело было для Эммы бремя этих печалей! К отчаянию, раздиравшему ее оставленное в одиночестве сердце, присоединились еще и мучительные материальные тяготы.

В маленьком доме на улице Сез давно уже не хватало денег. Любое опьянение имеет одни и те же последствия. В своем опьянении Луи де Фонтаньё совершенно не сознавал, что происходило вокруг него; он выезжал в свет, и этим светом для него было общество Маргариты; потребности его становились огромными, и они исчерпывали их семейный кошелек. Эмма краснела за это его безразличие, но она оставалась светской дамой, к тому же ей было бы стыдно примешивать столь пошлый вопрос, как деньги, к нареканиям более высокого порядка, и она устраивала так, что этот кошелек никогда не оказывался для молодого человека пустым.

Долги, которые она набрала, накопились, и однажды ей пришлось рассчитаться векселем за покупку довольно значительной партии необходимых ей товаров. Этот вексель ей не удалось оплатить своевременно; она хотела вымолить отсрочку у индоссата, предъявившего ей иск, но этот человек проявил суровость, которую не могла объяснить себе несчастная женщина, не подозревавшая, что за г-ном Вердьером, банкиром, скрывается рука Маргариты.

Эмма тщательно скрывала от своего любовника все свои печали; как мы видели, она настояла на том, чтобы в тот день, на какой было назначено исполнение судебного решения, а именно наложение ареста на имущество, Луи де Фонтаньё поехал к своей матери. Она хотела одна противостоять буре. Возможно, у нее еще оставалась смутная надежда, пережившая все ее разочарования, что ей удастся вернуть возлюбленного при помощи своей самоотверженности и преданности.

Утром этого грустного дня, посвятив верную Сюзанну в новость об ожидавшем их крахе и увидев, что Луи де Фонтаньё отправился к матери, Эмма сама вышла из дома, намереваясь испытать последнее средство. Она отыскала адвоката, защищавшего ее на судебном процессе, и стала настойчиво просить его о денежном займе. Адвокат предложил ей обратиться к г-ну д’Эскоману, находившемуся тогда в Париже. Несмотря на все уговоры законника, Эмма отвергла этот совет.

Вернувшись в магазин, она уже обнаружила там судебного исполнителя и его помощников; в ее отсутствие закон в лице полицейского комиссара позволил слесарю отпереть двери. В последний раз обратившись к ней с требованием уплатить по векселю, на что ей нечего было ответить, чиновники продолжили опись имущества, обмениваясь грубыми замечаниями по поводу красоты молодой хозяйки. Эмма позвала Сюзанну, стала ее искать, но не нашла в доме. В своем отчаянии она вдруг усомнилась в преданности гувернантки.

Непостоянство Луи де Фонтаньё делало в ее глазах возможным все, и, ужаснувшись чудовищности этого ухода, она почувствовала, что мужество оставляет ее, рухнула на стул среди перевернутых картонок и расплакалась.

Вдруг с улицы послышались хорошо ей знакомые шаги кормилицы. Радостно вскрикнув, Эмма бросилась к затворенным дверям, распахнула их створки и упала в объятия Сюзанны.

Гувернантка была бледна, и, тем не менее, пот заливал ее лицо; было видно, что она шла тем быстрым шагом, какой давался ей крайне тяжело и какой она позволяла себе только в исключительных случаях. Она всего лишь поцеловала ту, которую называла своей девочкой, но этот поцелуй, словно безукоризненный сонет, являл собой целую поэму нежности и преданности.

Сюзанна одним взглядом окинула все: и сцену, и действующих лиц.

— Немедленно расставьте все по своим местам, — громовым голосом обратилась она к судебному исполнителю и его помощникам.

И поскольку те насмешливо посмотрели на нее, она добавила:

— Ну же, давайте поторапливайтесь! Раз у меня нашлось, чем заткнуть ваш подлый рот, то найдется и чем пройтись по вашему хребту.

Свои слова гувернантка сопроводила двумя одновременными жестами: одной рукой она бросила на прилавок увесистый мешочек с монетами, до этого скрытый под ее шалью, а другой — угрожающе замахнулась на присутствующих метровой линейкой.

Первая часть этой пантомимы произвела на судебного исполнителя гораздо большее впечатление, чем вторая. Взвесив взглядом брошенный Сюзанной мешочек и оценив его округлость, он обратился к г-же д’Эскоман:

— Чьи это деньги, сударыня?

— Да какое вам до этого дело? Не собираетесь ли вы подумать, будто мы их украли, бесчестный вы человек? — вспыльчиво воскликнула Сюзанна. — Деньги эти принадлежат моей хозяйке, слышишь ты, подлый душегуб!

— Итак, вы подтверждаете, что деньги принадлежат этой даме?

— Конечно.

— Но, Сюзанна, — промолвила Эмма, — по крайней мере, скажи мне…

— Молчите: это сбережения, которые я сделала, работая у вас в услужении, и я только что обратила их в деньги. Вы прекрасно понимаете, что они принадлежат вам.

— В таком случае, — сказал судебный исполнитель, — я налагаю арест на этот кошелек, обнаруженный в доме, где я веду опись имущества. Если в нем нет золота или банковских билетов, в нем не может находиться более трех тысяч франков.

— И что же?

— А то, что ваше долговое обязательство, с которым связаны наши действия, не превышает, разумеется, двух тысяч восьмисот франков, но вместе с издержками эта сумма поднимается до трех тысяч двухсот сорока семи франков, и, чтобы покрыть недостающую сумму, мы продолжим опись имущества, — отвечал судебный исполнитель, верный указаниям, полученным им несколько минут назад от Маргариты.

Сюзанна испустила возмущенный вопль, и, если бы ее не сдержала Эмма, она обрушила бы на лицо судебного исполнителя карающее орудие, каким она была вооружена, в ту самую минуту, когда тот произнес слова, отнявшие у обеих женщин всякую надежду.

— Боже мой! — произнесла Эмма. — Возможно ли, бедная моя Сюзанна, чтобы твоя преданность мне была бесполезна?

— Нет ничего бесполезного на этом свете, не исключая и такого старого негодяя, как я, — послышался вдруг голос позади г-жи д’Эскоман и Сюзанны. — И лучшим тому доказательством, госпожа маркиза, служит то, что Небо второй раз посылает мне счастье быть вам чем-нибудь полезным.

— Шевалье де Монгла! — воскликнула Эмма, обернувшись.

И действительно, на пороге стоял шевалье, приветствовавший хозяйку дома самым почтительным из поклонов, воспоминания о которых могли оставить в его памяти прекрасные времена Версаля, а за ним держался Луи де Фонтаньё, с совершенно расстроенным лицом и блуждающим взглядом следивший за всем, что происходило в маленьком магазине.

— Луи! — воскликнула г-жа д’Эскоман, пытаясь улыбнуться сквозь слезы молодому человеку.

— Тсс! — прервал ее шевалье. — Позвольте мне сначала выпроводить этих пройдох.

Затем, приблизившись к судебному исполнителю, он произнес:

— Итак, сударь, вы говорите, будто вам должны…

— Три тысячи двести сорок семь франков, сударь, — отвечал тот. — Вот документы.

Тыльной частью руки шевалье де Монгла отшвырнул поданные ему бумаги к потолку и, достав пачку билетов по тысяче франков, протянул половину чиновнику:

— Я плачу вам, а кошелек с деньгами верните даме.

— Но… — попыталась возразить Сюзанна, которая желала сохранить свое участие в услуге, оказанной ее госпоже.

Шевалье де Монгла взглядом сделал гувернантке незаметный знак, побуждавший ее хранить молчание; повелительный характер этого знака был смягчен определенным оттенком ласковости, как если бы этот поступок, свидетелем которого он только что стал, несколько сократил расстояние, отделявшее достойного дворянина от старой кормилицы. Затем шевалье обернулся к г-же д’Эскоман и поцеловал ей руку с такой непринужденностью, словно находился в ее гостиной в Шатодёне.

В это время чиновник вернул Сюзанне ее кошелек и пересчитал деньги, которые ему следовало вернуть г-ну де Монгла.

— Вы дали мне четыре тысячи франков, сударь, — сказал он. — Я должен вернуть вам семьсот пятьдесят три франка, вот они.

— Отдайте сдачу вашим людям, — отвечал, не оборачиваясь, шевалье.

— Сударь, — гордо отвечал судебный исполнитель, — мои чиновники получают жалованье и ни от кого не принимают милостыни.

— Ах, вот как! В мои времена они всегда брали взятки; правда, их частенько поколачивали. Революция все это изменила. Но я считаю, что мы больше потеряли от этого, чем приобрели взамен.

В то время как те, по поводу кого шевалье высказывал свои не слишком милосердные сожаления, выскользнули через входную дверь, Луи де Фонтаньё и маркиза д’Эскоман подошли к шевалье и успели пожать ему руки.

— Монгла, — спросил молодой человек, — чем я могу отблагодарить вас за услугу, какую вы только что мне оказали?

— А разве вы не помогли мне в обстоятельствах куда более щекотливых? Вы одолжили мне пятьдесят луидоров, когда они были у вас, а теперь я одалживаю вам двести, поскольку они у меня есть. Да и с каких это пор среди дворян величина услуги стала измеряться цифрами?

— Но каким образом вы оказались у нас так кстати, шевалье? — спросила г-жа д’Эскоман, которая никак не могла объяснить себе ни причины появления г-на де Монгла, ни источника его богатства, казалось сменившего общеизвестную бедность старого прожигателя жизни. — Так Луи знал, что вы сейчас в Париже?

— Госпожа маркиза, даже романистам никогда не сочинить того, что вытворяет случай, когда дело касается неожиданностей. Я шел с визитом к… одному из наших общих друзей. Среди бела дня этот самый друг давал бал, и его лакеи под предлогом, что у меня нет пригласительного билета, хотели просто-напросто выставить шевалье де Монгла за дверь!.. Черт возьми! — продолжал старый дворянин, отдавшись внезапно возникшей у него мысли, — Я никогда не представлял себе, что нужно иметь пригласительный билет, чтобы попасть туда, словно к королю!..

Луи де Фонтаньё бросил умоляющий взгляд на своего старого друга.

— Фонтаньё вышел в ту самую минуту, когда я отбивался от этих негодяев. Он пришел мне на помощь, и, разговаривая с ним, я рассматривал его лицо, обеспокоившее меня. Вы же прекрасно знаете, милейшая сударыня, что наш друг не из тех, кто умеет скрывать свои чувства…

Эмма вздохнула.

— Я тут же учуял, как гончая чует оленя на лежке, что пахнет какими-то заботами; мое сердце давно уже иссохло, и я на самом деле хотел его чем-то освежить; я отказался от мысли наказать лакеев за их опрометчивые действия и решил проводить Фонтаньё. Он не хотел доверить мне своей тайны, но я был уверен, что, придя сюда, сам догадаюсь о ней и к тому же получу удовольствие от возможности возложить к вашим стопам мое почтение, прекрасная сударыня.

— Но знаете ли вы, господин шевалье, — с некоторым смущением сказала Эмма, — что мы долго не сможем возвратить вам сумму, которую вы столь любезно предоставили нам?

— Тем лучше, маркиза! Игорный стол отдохнет подольше. Впрочем, не беспокойтесь о последствиях, какие эта ссуда может иметь для меня. Скоро я буду богат.

— Значит, вы получили наследство? — с любопытством спросил Луи де Фонтаньё.

— Я? Напротив! Те четыре тысячи франков, что я одолжил вам, дорогой друг, это ровно половина денег, оставшихся у меня после того как Провидение приохотило моего последнего дядю к моим кладовым.

— Ах, Боже мой! — воскликнула Эмма в отчаянии оттого, что она предоставила г-ну де Монгла возможность проявить свою дружескую щедрость.

— Я сейчас рассею все ваши сомнения, избрав вас своей наперсницей, если только вы соблаговолите мне это позволить, маркиза. Я прибыл в Париж с целью жениться, — с полнейшим простодушием сообщил шевалье и расправил свой галстук движением, сохранившимся у него еще со времен Директории.

— Вы? Жениться? — всплеснув руками, воскликнул Луи де Фонтаньё.

— По правде говоря, вы невежливы, мой дорогой. Да, в самом деле жениться! Нужно же когда-нибудь с этим покончить. На протяжении двадцати лет из года в год я все откладываю прощание со своей холостяцкой жизнью. Ждать более нет разумных оснований, и вот, клянусь, вы видите, что я уже с этим смирился.

Последние свои слова г-н де Монгла сопроводил глубоким вздохом.

— И на ком же вы женитесь, шевалье?

— Черт возьми! Да не торопите же событий, мой юный друг, погодите! Я сам жду. Как только я узнаю имя будущей госпожи де Монгла, я тут же вам сообщу. С завтрашнего же дня я намерен приступить к поискам и поскольку, ввиду того, что времена нынче суровые, расположен сделать кое-какие уступки по части происхождения невесты, так как мещанская публика, окружающая новую королевскую власть, изрядно алчет титулов, а я обнаружил в своих архивах покоробившуюся грамоту, дающую мне право именоваться графом, то у меня нет сомнений, что в самом ближайшем будущем можно будет представить графиню госпоже маркизе, если только она соблаговолит мне это позволить.

Шевалье говорил так серьезно, что невозможно было сомневаться в правдивости его слов. Проницательность старого дворянина быстро позволила ему обнаружить и грусть Эммы, и смущение, которое испытывал Луи де Фонтаньё, находясь в присутствии свидетеля его прежней бурной страсти, когда стало очевидно, что он так плохо сдержал свои клятвы; гневные взгляды, которые Сюзанна время от времени бросала на молодого человека, помогли ему окончательно разобраться в сложившемся положении; но, обладая тактом и деликатностью светского человека, он воздержался от того, чтобы делать малейшие намеки или вызывать кого-нибудь на откровенность; своей общительностью и веселостью он старался развеять печаль своих друзей.

Шевалье пожелал, чтобы его встреча с ними стала праздником; он проявил при этом такую настойчивость, что Эмма, не зная, как отказать в столь малой милости человеку, оказавшему им столь большую услугу, решила принять приглашение на ужин, который он вознамерился дать в их честь в тот же день.

Выйдя из ресторана, шевалье привел их в Оперу, чтобы завершить там вечер.

Во время антракта шевалье сослался на сильную головную боль и попросил Луи де Фонтаньё выйти вместе с ним; оставив г-же д’Эскоман одну в ложе, они велели театральной служительнице никого туда не впускать.

Господин де Монгла привел Луи де Фонтаньё на бульвар.

— Любезнейший друг, — решительно заговорил шевалье, — я безуспешно старался удержать вас от многих глупостей; буду ли я более удачлив, когда речь идет о том, чтобы помешать вам совершить подлость?

Молодой человек сделал резкое движение, чтобы высвободить свою руку из руки старика, но тот удержал ее с цепкой хваткой и с такой мускульной силой, какой, казалось бы, нельзя было ожидать от человека его возраста.

— Простите, я закончу, — произнес шевалье, — у меня настоящая мания вмешиваться в то, что меня не касается; однако, поскольку я готов обнажить против вас свою шпагу, если вас оскорбили мои слова, и вовсе не претендую на то, чтобы мои седые волосы служили мне громоотводом, я продолжаю. Вы не любите более маркизу, и вас вновь охватила глупейшая из страстей к тамошней распутнице.

— Шевалье, не Эмма ли поведала вам эти глупые сказки?

— О! — отвечал шевалье с непритворным возмущением. — Я слишком уважаю в маркизе светскую женщину, чтобы допустить возможность произносить между нами имя той девки. Мне шестьдесят пять лет, но мои глаза еще прекрасно видят, и это смягчает нелепость моих матримониальных замыслов, ошеломивших вас этим утром. Я прекрасно узнал Маргариту, которая, как и мы, находится в Опере, ярусом выше нашего. Я перехватил ваши взгляды, как бы вы ни старались их сдерживать; не ускользнули от меня и ее бледность, сжатость ее губ, судорожные движения, какими она обрывала лепестки цветов из своего букета, и взгляды ненависти, какие она бросала на госпожу д’Эскоман. К тому же, почему вы утром были у нее, в то время как бедная маркиза находилась в таком страшном положении? Ах, Фонтаньё, не припирайте меня к стенке, иначе моя проницательность станет для вас куда более неприятной.

— А если бы так оно и было, если бы я позволил себе уступить связанной с прошлым прихоти в отношении Маргариты, то вам ли, Монгла, вам ли, кто сотни раз хвастался передо мною своими любовными похождениями, ставить мне это в вину?

— Не надо клеветы, мой мальчик! Пусть я закоренелый негодяй, разбойник, но, клянусь честью, я никогда никого не обманывал; на моем лице всегда можно было читать и все мои достоинства, и все мои пороки; те женщины, которым они нравились, их принимали; если же потом они в этом раскаивались, то могли пенять на себя, а не на меня. Я обещал им только гусарскую любовь, и напрасно бы они требовали от меня чувств и элегий. А вы разве такую роль взялись разыграть в отношении маркизы?

— Но разве я виноват, что не люблю ее больше?

— Не мне ставить это вам в вину; я предвидел подобную развязку еще в ту минуту, когда на кладбище Святого Петра вы рассыпались перед ней в громогласных клятвах, напоминающих "Dies irae". Но я полагал тогда, что, будучи всего лишь обыкновенным смертным, вы все же будете помнить о своей дворянской чести и придадите некоторое значение тому, чтобы эта бедняжка, положившаяся на вас с такой доверчивостью, не смогла сказать о вас: "Он ведет себя, как…"

— Но что же нужно было делать?

— Быть честным и признаться ей, что произошло с вашим сердцем; такое известие могло бы и убить ее сразу, но с вашей стороны это было бы честнее, чем играть ту роль, какую вы при ней играете, и человечнее, чем заставлять ее сносить муки, какие она испытывает.

— Эмма ничего не подозревает.

— Вы думаете? Ну тогда знайте: ей все известно, я вам ручаюсь в этом, а вот вы, один только вы, не подозреваете 0 том, что происходит у нее в душе. Послушайте, — продолжал шевалье, смягчая голос, — вот вам мой последний совет. Вы не любите более госпожу д’Эскоман; это ее беда, но еще более это ваша беда; однако, за отсутствием любви постарайтесь все же не забыть о долге, к которому вас обязывает ее преданность и ее слабость. Только чувство долга может остановить вас на краю гибельной пропасти, куда вы скатываетесь. Будьте мужчиной, обдумайте свое положение, сохраняя твердое желание быть на высоте; постарайтесь почаще напоминать себе, что вы бедны и что у вас есть два кредитора, с которыми вы обязаны расплатиться: госпожа д’Эскоман, доверившая вам свою жизнь, и бедная служанка, принесшая вам сегодня утром свои последние гроши. Займитесь же трудом и не превращайтесь в Монгла, причем в Монгла без его ухарства, его пылкости и его веселого нрава, которые хоть как-то сглаживали сделки, совершаемые настоящим Монгла с его собственными нравственными началами. И в заключение, дорогой мой мальчик, хочу напомнить вам заповедь из Писания: "Если рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось в огонь"; так следуйте же этой заповеди и не возвращайтесь более к Маргарите, коль скоро вы недостаточно богаты, чтобы оплатить и четверть часа из того времени, которое она не сможет вам уделить, не нанеся ущерб своей коммерции… Вы обещаете мне это?

Луи де Фонтаньё склонил голову и не отвечал.

Они прошли еще несколько шагов в молчании; внезапно шевалье остановился и сказал:

— Моя головная боль решительно становится нестерпимой; пожалуй, я не вернусь в Оперу; засвидетельствуйте мои почтения нашей прелестной маркизе и передайте ей мое сожаление, что я вынужден отказаться от чести проводить ее домой. Если вы или она будете нуждаться во мне, я остановился в гостинице "Риволи". Прощайте, любезнейший друг.

И шевалье, не пожав руку молодому человеку, растворился в толпе, а Луи де Фонтаньё вернулся в театр к Эмме, удивившись странной совестливости шевалье де Монгла, появившейся у того на старости лет.