Во второй половине полугола, отсчитываемого с того времени, как г-жа д’Эскоман вышла из заключения, она проявила подлинное величие.

Светская женщина, воспитанная в беспечности и роскоши, привыкшая занимать пустяками немалую часть своей жизни и всегда видеть немедленное исполнение всех своих прихотей, она с героическим смирением приспособилась к утомительным будням своего нового положения и к бесчисленным лишениям, на которые ей пришлось пойти, чтобы извлечь пользу из принесенной ею жертвы.

Переход к новой жизни произошел так, что она даже его не заметила. Ничто не обескураживало ее: ни бессонные ночи, ни однообразный труд, ни даже, что дороже всего должно было обходиться ее благородным чувствам, досадные мелочи, присущие торговле.

Видя ее за скромным прилавком из полированного дуба, в непритязательном ситцевом платье и самом простом из чепчиков, продававшихся в ее собственном магазине, то погруженной в изготовление какой-нибудь одежды, то проворно взбирающейся по лестнице, чтобы достать картонки с верхней полки, то с грациозной предупредительностью раскладывающей перед глазами какого-нибудь постоянного покупателя множество образцов своих товаров, посетители бельевого магазина немало удивлялись изысканности манер его молодой хозяйки; но никто из них не подозревал, сколько утраченного величия стоит за этой простотой, сколько сокровищ скрыто под этой меркантильной непринужденностью. И если бы кому-нибудь сказали: "Эта милая женщина, которая только что так трудилась, расточала столько любезности, чтобы заработать один франк на том, что она вам продала, еще недавно звалась маркизой д’Эс-коман, имела полдюжины лакеев, готовых исполнить ее малейшие указания, и десяток лошадей в своей конюшне; знатность же ее восходит ко времени крестовых походов, а ее богатство делало ее миллионершей", — никто и никогда бы в это не поверил.

В свою новую жизнь Эмма внесла жизнерадостность, которую ничто не могло нарушить; она старалась, чтобы Сюзанна не предположила в ней какие-нибудь сожаления, и в равной мере пыталась скрыть от Луи де Фонтаньё размеры жертвы, принесенной ею во имя любви к нему. Полностью занятая делами, она беспрестанно пыталась облегчить огорчения Сюзанны и Луи де Фонтаньё, разделяя их с ними, поскольку ей не хотелось, чтобы ее собственная участь доставляла им заботу.

Кормилица затаила против Луи де Фонтаньё страшную злобу; она обвиняла его в том, что он с беспримерной слабостью дал согласие на безумный, как она по-прежнему полагала, поступок Эммы; она считала, что молодой человек несет ответственность за счастье ее хозяйки, и при этом не могла смириться с тем, что это счастье поставлено под угрозу; она наблюдала за ним с неусыпной тревогой птицы, которая видит в воздухе черную точку, несущую опасность ее выводку. Но г-жа д’Эскоман каждый раз повторяла, что она счастлива, и Сюзанна замолкала. Кормилица была глубоко убеждена, что блаженство это воображаемое, и внушила себе, что всю прелесть ему придает новизна и что эта игра в лавочницу рано или поздно наскучит маркизе, или, точнее, г-же Луи. Сюзанна ждала пробуждения своей хозяйки, но ничто на свете не могло подтолкнуть ее к тому, чтобы она ускорила это пробуждение; она ограничивалась тем, что оказывала покупателям, посещавшим маленькое заведение, прием, составлявший полную противоположность привлекательным манерам молодой хозяйки магазина, резко отвечая тем из них, кто обращался к ней без соблюдения правил самой строгой учтивости.

Самая распространенная ошибка в любви заключается в том, что в ней обычно судят о силах того, кого любишь, по силам, какие эта любовь придает тебе самому. Луи де Фонтаньё изнемогал под бременем, которое так мужественно несла маркиза.

Какое бы образование ни получил мужчина, какими бы высокими ни были традиции его прошлого, он приспособится, если будет к тому принужден, к самому незаметному положению в обществе, лишь бы только это положение имело для него привлекательную сторону, лишь бы только, что особенно важно, оно позволило ему сохранить приятнейшее из преимуществ светского человека — независимость характера; он охотно будет художником, земледельцем, солдатом, матросом, всем кем угодно, но только не коммерсантом.

Каждый из нас на этом свете находится более или менее в крепостной зависимости от своих интересов, но существуют разные степени такого рабства; для коммерсантов же оно абсолютно; пошлость розничной торговли увеличивает бремя оков; чтобы выдержать эти оковы, нужна долгая привычка, ослабляющая ощущение их тяжести.

В первые месяцы, когда Эмма обосновалась на улице Сез, Луи де Фонтаньё надменно бунтовал против своенравного тирана по имени публика, являвшегося оспаривать у него его возлюбленную на основании прав, какие ему давала вывеска, нарисованная на витрине магазина.

Луи возвращался из своей конторы около четырех часов, утомленный цифрами, пресыщенный подсчетами, посылая ко всем чертям учеты векселей, комиссионные вознаграждения и аккредитивы, вовсе не для того, чтобы заставать в собственном доме все ту же финансовую мешанину с бесплодностью еще более грандиозных размеров и видеть тошнотворную кухню маленького торгового дела с его бесконечными расчетами, приобщаться к его пошлым целям, строгим обязательствам, в этом смехотворном поединке медных денег становиться секундантом сантима, нуждающегося в том, чтобы его защищали и им завладевали, участвовать в стратегических комбинациях такого порядка, что они весьма напоминали жадность.

Если Луи де Фонтаньё присаживался возле той, которую он называл своей женой; если он, как ребенок, пришедший к матери, рассказывал ей об испытываемых им печалях и пошлости своих занятий в конторе; если Эмма, объяснявшая эти жалобы скукой, которая одолевала его из-за их каждодневных разлук, осторожно сочувствовала ему; если она пыталась ободрить своего спутника жизни, уверяя его, что, близко ли они сами друг от друга или далеко, души их неразлучны; если она приближала свои губы ко лбу молодого человека, чтобы сделать свои утешения более действенными, — именно это самое мгновение какая-нибудь женщина, жившая по соседству, выбирала для того, чтобы прийти в магазин за покупками. Дверь поворачивалась на петлях, Эмма вскакивала, красная, как цветок гранатового дерева, женщина — чаще всего она была старая и безобразная — со спесивым, заносчивым видом приближалась к прилавку, словно получая злобную радость от того, что ей удалось прервать любовное щебетанье птиц в их гнезде; старуха нетерпеливо стучала по дубовому прилавку медной монетой, которую она готова была выделить на приобретение какой-нибудь ленты, и грубым, повелительным голосом обращалась к Эмме, браня ее и обвиняя в медлительности, ожесточенно торгуясь и споря, перед тем как выложить одну за другой свои гнусные монеты, продлевая без надобности мучения молодого человека, который уже раз двадцать в течение этой пытки был на грани того, чтобы уступить своему желанию и выставить противную посетительницу за дверь, а сдерживался лишь благодаря выразительным и умоляющим взглядам, какие бросала на него г-жа д’Эскоман.

Когда старуха уходила, Эмма, которую ничто не могло вывести из ее восхитительного спокойствия, пыталась возобновить беседу с того самого места, где их прервали; но напрасно она говорила, напрасно с новой силой изливала на него свою нежность; даже ее ласки потеряли свое всемогущество: Луи де Фонтаньё не слушал ее более, не смотрел более в ее сторону; его раненое сердце было испорчено удивительной способностью, являющейся общей особенностью людей с его складом характера — он укрывался в своих мечтаниях, он витал в заоблачных далях своего прошлого; и если страстным звукам ее голоса удавалось призвать его в настоящее, он не был в состоянии сопоставить то, что было увидено им в воспоминаниях, с тем, что его окружало. И тогда он начинал раскаиваться в том, что содействовал падению этого ангела; он ужасался отвратительной бездне, в которую она на его глазах погружалась, и в мыслях бил себя в грудь.

Угрызения совести соответствуют нулю на термометре любви: как только такая отметка преодолена, это означает, что чувства угасли.

И если для человека наступает минута, когда он проклинает свое участие в совершенной ошибке, то близится время, когда он проклянет и соучастницу своей вины.

На самом деле Луи де Фонтаньё почти перестал любить Эмму с того самого дня, как она отдалась ему. Любовь — это всего лишь вечное желание. Существуют беспокойные натуры, у которых это желание пробуждается только перед неведомым или перед тем, что ускользает из их рук; натуры, для которых обладание неминуемо становится разочарованием; натуры, которые, находясь на небе, стремятся спуститься на землю; души несчастные и измученные, обреченные, пока молодость воспламеняет их кровь драгоценным жаром, изнурять себя неясными стремлениями и боготворить лишь звезды, даже если они принимают за небесное светило отражение ничтожной плошки, мерцающее в сточной канаве.

Луи де Фонтаньё был человеком порядочным, и он смотрел на то, что происходило в его душе, сквозь пелену своих чистых и деликатных чувств.

Он пребывал в убеждении, что все еще обожает Эмму, и настойчиво уверял себя, что если только он не самый подлый и не самый презренный из людей, то по-другому и быть не может и что надо верить своим собственным словам. Однако молодой человек не находил в себе больше того возбуждения, которое прежде заставляло вскипать кровь в его жилах, когда он приближался к Эмме; Луи де Фонтаньё оставался равнодушен к очаровательному кокетству целомудренной женщины, о которой когда-то он не мог думать без трепета; он не находил больше прелести в прикосновении к ее руке и всевластия в аромате, который оставляли ее волосы, когда она проходила мимо; шелест ее платья потерял для него свою выразительность; изящные складки одежды, облекавшей ее тело, стали для него иероглифами, ключ к разгадке которых уже не искали его сердце и его чувства; он испытывал скрытое недовольство не только когда какой-нибудь навязчивый человек становился между ним и его любовницей, но и когда они были одни. Оставаясь наедине с ней, посреди любовных излияний он был вынужден отыскивать слова, следить за своими жестами, сознательно оживлять свой взгляд; все его способности оставаться в любви непосредственным были мертвы.

И тогда отвращение, испытываемое им к положению, в каком они оказались, пришло на помощь тайным стремлениям его сердца. Если сначала Луи де Фонтаньё оплакивал исключительно Эмму, то мало-помалу он стал приписывать и себе некоторую долю в роли жертвы и подло проливать слезы над своими собственными невзгодами; затем лучи ореола, который еще сохраняла в его глазах благородная женщина, померкли один за другим под веянием мыслей, внушенных ему себялюбием. Он дошел до того, что его стали удивлять необычайные способности, какие г-жа д’Эскоман с ее изысканным умом проявила в своих бездуховных занятиях; он отождествлял благородную хозяйку бельевого магазина с пошлым ремеслом, каким она занималась. Он забывал, что это госпожа маркиза д’Эскоман доблестно служила своей вере и своей любви за этой скромной витриной! Он видел за прилавком лишь г-жу Луи, рожденную, сотворенную и явившуюся на свет с вкусами, предпочтениями и потребностями скромной мастерицы, и вздыхал при мысли, что двум их судьбам суждено быть связанными навечно.

Наконец, в то самое время, когда мы снова встречаемся с ними, кое-что из того, что происходило в душе Луи де Фонтаньё, стало проявляться внешне; у него случались часы грусти, которую г-же д’Эскоман со всей ее сердечной заботливостью не удавалось рассеять; он ринулся в развлечения, не имеющие отношения к его домашней жизни. При распределении их скромного семейного бюджета он позволял себе тратить больше, чем имел бы на это право, если бы ему пришло в голову подумать не только о себе. Тем не менее Эмма была так ослеплена страстью и желанием быть счастливой, что для нее еще не настало время отягощать свое сознание этими опасениями; удрученность, которую ей невозможно было не заметить у своего любовника, она относила на счет беспокойства, проявляемого им о ее судьбе, и печали, испытываемой им при виде того, что ей приходится заниматься физическим трудом; и она еще больше старалась подчеркивать удовлетворение, какое вызывала у нее собственная участь.

Такое положение могло бы тянуться еще очень долго, оно, вероятно, длилось бы вечно, если бы молодые люди, смирившись с тем, что с их любовью произошла перемена в худшую сторону, могли бы в то же самое время переменить окружавшую ее обстановку.

У них оставалось слишком много точек соприкосновения со светским обществом, чтобы в тот или иной день, несмотря на заботы, предпринимаемые ими с целью избегать прежних знакомых, не произошла бы неожиданная встреча, которая должна была вывести Луи де Фонтаньё из его безучастного состояния.

Все, что их окружало, таило в себе беды, подобные тем, что остались у них за спиной.

Среди мелких парижских торговцев всегда существуют соседские отношения, и их трудно избежать. Чета Луи терпела их так, как в церкви терпят общую службу мученикам;

но молодые люди были столь далеки в своих привычках от образа жизни большей части тех, кто жил в той среде, где они заняли место, что их взаимная неприязнь не позволила этим отношениям просуществовать и одного дня.

Однако в нескольких шагах от их дома жили часовщик и краснодеревщик, которых они находили менее отталкивающими, чем подобных им людей, и с которыми они поневоле остались в добрососедских отношениях: Луи де Фонтаньё от нечего делать, а Эмма для того, чтобы не вызывать на себя множество обвинений в глупой гордыне, уже брошенных соседскими кумушками.

Господин Бернье — так звали часовщика — заслуживал лишь отрицательной оценки во всем, что выходило за рамки его профессии, и был нулем, которому относительную цену придавала г-жа Бернье; при этом он очень гордился своим положением слева от положительных величин. Госпожа Бернье до приезда Эммы и в самом деле слыла первой щеголихой в среде мелких торговцев из квартала, примыкавшего к церкви святой Магдалины. Воспитанная в пансионе, она вынесла оттуда тщеславие и подавлявшее всех соседок умственное превосходство. Завистливая и болтливая г-жа Бернье проникла в дом той, которую она называла мелкой торговкой бельем и по праву считала своей соперницей, с целою выведать ее секреты и воспользоваться ими, если это удастся. Впрочем, она с чисто женским умением скрывала свои недобрые намерения под видом дружеских чувств.

Краснодеревщик и его жена — фамилия их была Вердюр — были тружениками, и в этом снискали себе славу. Господин Вердюр принадлежал к тем добрым, честным и трудолюбивым парижским мастеровым, что жаждут знаний, поэтому он всегда с интересом беседовал с Луи де Фонтаньё и гордился тем, что тот подавал ему руку. В свою очередь жена его, бывшая цветочница, относилась к Эмме с искренней симпатией.

Стоял один из первых весенних воскресных дней.

Эмма, Луи и Сюзанна находились в Кло-бени, этом гнездышке лучших воспоминаний влюбленных, этом уединенном прибежище, где не смолкли еще звуки их первых поцелуев. То было одно из еженедельных посещений дорогого для Эммы обиталища, где она закаляла свое мужество и черпала неизменное спокойствие, с каким ей удавалось сносить свои невзгоды в надежде вернуться когда-нибудь сюда навсегда.

В то же время на Луи де Фонтаньё Кло-бени, казалось, не оказывало никакого воздействия. Он следовал туда за Эммой; однако, если он и сопровождал ее в трогательных паломничествах к каждой из вех, стоявших на пути из настоящего в прошлое, ему с огромным трудом удавалось удерживать себя на уровне детских восторгов, с какими молодой женщине нравилось узнавать каждый из уголков, видевших их первые поцелуи, их счастье. Вот почему, чтобы избавиться от таких испытаний, он пристрастился к удовольствиям, к развлечениям, какие г-жа д’Эскоман лишь с трудом могла разделять с ним, — к рыбной ловле и охоте.

Тем не менее в это воскресенье, после утомительной недели, Луи де Фонтаньё выглядел столь грустным, что Эмма, все еще полагавшая, что она владеет волшебной палочкой, способной прогнать тучи со лба своего возлюбленного, решилась сопроводить его на рыбную ловлю.

Следуя вдоль берега реки и ловя то пескарей, то уклеек, они ушли далеко за пределы селения Шампиньи. В середине дня Сюзанна, пожелавшая участвовать в этом развлечении, накрыла в извилине берега завтрак, и все трое прямо на траве принялись за еду с аппетитом, который появляется, когда дышишь свежим речным воздухом.

Толи это развлечение восторжествовало над мрачными мыслями Луи де Фонтаньё, толи молодой человек испытал прилив прежних своих чувств к Эмме, которая была очаровательна в жаконетовом платье, плотно облегавшем ее изящную талию, и в чепчике с розовыми лентами, великолепно сочетавшимся с чистым цветом ее лица, но он казался веселым и счастливым; г-жа д’Эскоман, преисполненная гордости и радости при виде того, что достигнуты цели ее постоянных забот, щебетала, как славка.

Неожиданно со стороны бечевой послышался шум, и почти в то же время мимо них пронеслась группа всадников и амазонок, мгновенно исчезнувших в клубах пыли.

Как ни стремительно неслись верховые, одна из амазонок, повернув голову, успела заметить скромных сотрапезников и их пиршество; она вскрикнула от изумления и тут же разразилась насмешливым хохотом.

Для Эммы эти звуки смешались с топотом промчавшихся лошадей и шумом веселых голосов, но Луи де Фонтаньё ясно и отчетливо расслышал этот смех и этот голос, и они показались ему знакомыми. От этого он так встревожился, что день, обещавший быть таким хорошим, закончился сумрачно и печально.

Спустя некоторое время после этого случая Эмма ждала Луи де Фонтаньё, как у нее это было заведено, в тот час, когда он выходил из своей конторы; она подстерегала его возвращения, стоя за занавеской магазинной витрины.

Она заметила его: он шел по улице, опустив голову, в уже привычном для него подавленном настроении.

Чтобы развеселить его улыбкой, она осторожно постучала по оконному стеклу.

В эту минуту по улице крупной рысью пронеслись резвые лошади, запряженные в элегантную открытую коляску, которой правил кучер в ливрее. Луи де Фонтаньё поднял глаза: его внимание привлек экипаж. Молодой человек сделал жест, свидетельствующий о его удивлении, а взгляд его стал следить за коляской, пока та не скрылась за поворотом.

Эмма сумела различить белые перья, развевающиеся на шляпе дамы, которая сидела в экипаже. Изумление молодого человека и проявленный им интерес не скрылись от ее глаз; она быстро выбежала из магазина и заметила, что ее возлюбленный смотрит в сторону удалявшегося экипажа. Она окликнула Луи де Фонтаньё, но он настолько был поглощен своими мыслями, что ей пришлось второй раз позвать его, чтобы он пришел в себя.

Эмма спросила у него, что это была за особа, которую он разглядел в коляске. Луи де Фонтаньё покраснел, забормотал что-то и стал отрицать свое удивление при виде незнакомки, но оно было слишком очевидным, чтобы ускользнуть от Эммы.

И в сердце маркизы вкралось зловещее предчувствие.

Она поняла, что Луи де Фонтаньё что-то скрывает от нее и у него есть какая-то мысль, какая-то тайна, быть может, которой он не хочет поделиться с ней; и мир ее пошатнулся на своей основе, мир, в который, по ее разумению, она была призвана жить в столь совершенном счастье, во взаимном и полном доверии, — мир этот потерял равновесие!

Ею овладело беспокойство, у нее зародилось множество подозрений по поводу жеста молодого человека, его поведения и его отрицания того, что она сама видела.

Неужели существовала какая-то связь между постоянной грустью Луи де Фонтаньё и дамой в экипаже? От этого обращенного к себе вопроса Эмма задрожала всем телом.

Неужели для нее настало время пробуждения? Неужели любовь ее друга, которой суждено было быть вечной, уже прожила свой срок? Но в ответ на это предположение, показавшееся ей кощунственным, она лишь покачала головой и улыбнулась, как улыбнулся бы ангел-хранитель, если бы кто-нибудь сказал ему, что вверенное его попечению дитя осквернило себя преступлением.

Чрезмерность подобных опасений доказывала, что они беспочвенны; Эмма успокоилась, но дала себе слово выследить даму в шляпе с белыми перьями и попытаться узнать, кто же она такая.

На следующий день, много ранее того часа, когда она увидела, как эта женщина проезжала мимо магазина накануне, Эмма заняла свое место за занавеской.

Каждый звук, доносившийся с улицы, заставлял трепетать сердце г-жи д’Эскоман.

Неожиданно в магазин кто-то вошел: то была г-жа Бернье.

Ясно, что она не могла выбрать более неудачной минуты, для того чтобы посетить свою соседку. Этот визит был тем более неприятен Эмме, что никогда еще речь часовщицы не была столь вычурной и пустой.

Взволнованность молодой соседки не ускользнула от внимания г-жи Бернье.

— Да что это с вами, моя милочка? — спросила она Эмму. — Право, можно подумать, что вы поджидаете своего возлюбленного.

— Вы правы, сударыня, — отвечала Эмма. — В этот час мой муж возвращается из конторы.

Госпожа Бернье отвечала шутками по поводу затянувшегося медового месяца; судя по всему, утонченность шуток не входила в программу образовательного заведения, учением в котором она так гордилась.

Эмма подумала, что будет лучше не слушать ее болтовню. Она погрузилась в свои мысли, и голос г-жи Бернье, которую вполне устраивало молчание собеседницы, доходил до ее слуха, будто какое-то непонятное бормотание.

Вдруг бормотание это смолкло и часовщица, дававшая отчет о пьесе "Нельская башня", увиденной ею накануне, оставила незавершенным изложение сцены в тюрьме.

— Ах, Боже мой, моя милая, — вскричала она, — посмотрите, какой красивый экипаж останавливается у ваших дверей! Боже мой, какие покупатели!

Эмма прильнула к стеклу витрины.

И действительно, тот самый экипаж, что привлек накануне такое внимание Луи де Фонтаньё, остановился у дверей ее скромного магазинчика.

Лакей, разодетый в ливрею, спустился с козел; он отворил дверцу кареты и с шумом опустил подножку. Владелица экипажа оперлась на его руку и скорее проворно, чем благопристойно, спрыгнула на землю, не слишком заботясь о том, что живостью такого движения она посвящает прохожих в сокровенные красоты своих ножек.

До этой минуты г-жа д’Эскоман не могла рассмотреть лица дамы, но когда та повернулась к витрине, чтобы прочитать вывеску, Эмма побледнела и вздрогнула.

— Умоляю вас, сударыня, — крикнула она г-же Бернье, — ради Бога, скажите этой даме, что я вышла, скажите ей… Ах! Боже мой!.. Боже мой!..

И, не дожидаясь ответа часовщицы, она скрылась в задней комнате магазина и заперла за собой дверь; тем временем, пока г-жа Бернье поправляла свой туалет, чтобы достойным образом предстать перед такой важной дамой, казавшейся ей хозяйкой лакея в золоченой ливрее, эта дама, в которой читатель, вероятно, уже узнал нашу старую знакомую Маргариту Жели, уже отворяла дверь магазина.