Маргарита Жели нисколько не изменилась, разве что чуть располнела и добавила немного румян и белил к бело-розовым краскам своего тела, какими она и без того была щедро награждена природой. Ее наряды, и год назад способные привести в изумление обывателей Шатодёна, стали еще чуть более яркими, еще чуть более пышными. Она придавала важность своему лицу прищуриванием глаз, переняв это у каких-то знатных дам, ее соседок по Опере, и дерзость подобного взгляда доставляла ей удовольствие. За исключением этого, год жизни в Париже не изменил Маргариту.

Войдя в маленький магазин, она приложила к глазу лорнет, обвела взглядом стены заведения и то, что в них заключалось, осмотрела обстановку, товары, небрежно взглянула на г-жу Бернье, рассыпавшуюся перед ней в поклонах, и с презрительной гримасой произнесла:

— Не так уж здесь и красиво, нет ни богатства Лоры, ни элегантности Викторины; однако похоже, что платить тут надо не столь дорого, а это прельщает мещанок.

Проговорила она это как будто бы про себя, но громким голосом, затем уселась на стул, давая знать, что совершенно не боится измять платье, и, повернувшись к часовщице, в шестой раз делавшей образцовый поклон, промолвила:

— Милая моя, возможно, я обеспокою госпожу маркизу, но, черт возьми, либо она торгует бельем, либо нет; потрудитесь сообщить ей, что я нуждаюсь в ее услугах.

Услышав, что хозяйку бельевого магазина величают маркизой, г-жа Бернье почувствовала, что за этим скрывается какая-то тайна. Она тут же навострила уши, как боевая лошадь при звуке трубы.

— Госпожи Луи нет дома, — отвечала она, делая ударение на фамилию.

— Госпожа Луи! — воскликнула Маргарита. — Ну и ну, сколько чувства! Однако ваша хозяйка не права, барышня; ей не плохо было бы написать на вывеске: "Маркиза д’Эс-коман, торговля бельем", и это привлекло бы к ней покупателей.

— Сударыня, особа, о которой вы говорите, мне не хозяйка, — с обиженным видом ответила часовщица (даже удовлетворение ее недоброжелательного любопытства не помешало ей оскорбиться тем, что ее приняли за продавщицу в магазине). — Я ее соседка, и она попросила меня заменить ее во время ее отсутствия. Если вам угодно что-то купить, сударыня, скажите мне, и я попытаюсь отыскать эту вещь в коробках.

— Нет, — величественным тоном возразила Маргарита, — в магазинах, которым я делаю честь своими покупками, я привыкла обслуживаться хозяином или хозяйкой, и на этот раз более чем когда либо желаю придерживаться этого правила… Я готова пожертвовать сто луидоров на подобную прихоть; я еще вернусь.

— Если сударыне будет угодно сообщить время, я предупрежу госпожу Луи, — с безукоризненным лицемерием отвечала часовщица, — и она непременно будет ждать вас.

— Ну да, сообщить ей время, чтобы она дала тягу? Нет уж, милая моя! Скажите ей лишь, что я буду приезжать сюда каждый день, пока не застану ее. Еще бы! Разве можно отказать себе в удовольствии похвастаться перед кем-нибудь: "Посмотрите на этот чепчик, его мне смастерила госпожа д’Эскоман… Полюбуйтесь на эту кофточку: маркиза сама снимала для нее мерку…" Ведь можно быть судимой за измену мужу и сидеть за это в тюрьме, можно на глазах у всех жить со своим любовником, как могли бы это делать вы или я, но при этом все равно оставаться маркизой; от этого никуда не денешься, и я хочу иметь маркизу д’Эскоман в числе моих поставщиц; ведь это вполне разумно, не правда ли, сударыня?

Часовщица ответила самой одобрительной улыбкой. Случай послал ей непримиримого врага женщины, достоинства которой затмили ее собственные достоинства, и ее переполняла радость.

Госпожа Бернье проводила Маргариту до экипажа, а потом поспешила вернуться, чтобы найти мнимую г-жу Луи: она торопилась насладиться унижением той, чью тайну она теперь знала.

Но в ту минуту, когда экипаж тронулся с места, а г-жа Бернье постучалась в запертую дверь задней комнаты, где скрывалась Эмма, в магазин вошел Луи де Фонтаньё.

Молодой человек поворачивал на улицу Сез в ту самую минуту, когда Маргарита выходила из экипажа, в котором он видел ее накануне. Он тут же представил себе все те неприятности, какие этот злонамеренный визит должен был внести в его домашнюю жизнь, однако понадеялся, что Эмме удастся уклониться от взглядов своей прежней соперницы. Подвергать же самого себя риску такой неприятной встречи он счел ненужным и спрятался неподалеку.

— Посмотрим, будете ли вы счастливее меня, сударь, — сказала г-жа Бернье, заметив подходящего к ней Луи де Фонтаньё. — Похоже, дверь эта не ведет в рай; я стучу, а мне не отпирают. Тем не менее я должна сообщить вашей любовнице о поручении, оставленном мне этой дамой.

— Любовнице? — нахмурив брови, с побелевшими и искаженными от гнева губами воскликнул молодой человек.

— По крайней мере, так мне сказала эта дама… Поверьте, сударь, я вовсе не собираюсь проверять ваше свидетельство о браке и в конце концов скорее готова предположить, что эта незнакомка сумасшедшая, чем подумать, будто хорошо воспитанный на вид человек осмелится ввести свою сожительницу в общество людей, которые хотя и не имеют титулы, вписанные в дворянские грамоты, зато имеют право носить имена, какие они ставят на своих вывесках и какие никогда не фигурируют в "Судебной хронике".

— Вон отсюда, сударыня! Убирайтесь вон! И благодарите Бога, что вы женщина.

И, не обращая внимания на протесты и угрозы г-жи Бернье, Луи де Фонтаньё вытолкнул ее из дома. Затем он одним ударом ноги выбил дверь в заднюю комнату магазина и поднялся на антресоли, где были слышны порывистые шаги Сюзанны.

Он обнаружил Эмму в постели, охваченную тем же нервным припадком, каким она страдала год назад.

Вот что произошло до его прихода.

Услышав голос Маргариты и уловив волнение Эммы, Сюзанна тотчас догадалась о злом умысле, с каким явилась бывшая гризетка; кормилица хотела тут же броситься в магазин, и, если бы ее намерения осуществились, они оказались бы роковыми для наряда шатодёнской красавицы. Эмме с великим трудом удалось удержать Сюзанну. Однако усилия, предпринятые ею, чтобы сдержаться самой и скрыть мучительные чувства, охватившие ее, от старой подруги, вызвали у молодой женщины сильнейший нервный приступ. Эмма только начала приходить в себя, когда Луи де Фонтаньё вошел в комнату.

От любви не должно остаться совершенно ничего, кроме пепла, чтобы вид страданий того, кто был предметом этой любви, не оживил ее. Но пока сохраняется хоть искра любовной страсти, эта искра способна разгореться в пламя. Жестокосердие было несовместимо с характером Луи де Фонтаньё; его сильно тронуло состояние, в каком он увидел Эмму, тем более когда он подумал о его причинах. Он бросился к ней, обнял ее и покрыл своими поцелуями и облил своими слезами.

Его нежные ласки подействовали на Эмму гораздо сильнее, чем заботы Сюзанны; она осторожно отодвинула от себя его лицо, чтобы увидеть слезы, катившиеся из-под его ресниц. То была роса, которую жадно впитывало ее сердце, иссохшее от каждодневных тревог.

— Так это была она? — воскликнула г-жа д’Эскоман. — Прости меня, друг мой, что я на мгновение усомнилась в твоей любви. Теперь я поняла, почему ты не хотел признаться мне, что узнал ее вчера. В то время как ты пытался оградить меня даже от воспоминаний о ней, в мою душу смогло закрасться подозрение и сомнение… Еще раз, Луи, прости меня! В эту минуту моя любовь мелка и ничтожна перед твоей, и сейчас я плачу о своей слабости, а не о смешном поддразнивании, которое позволяет себе эта женщина… Разве ты не находишь, что подобные проявления ее ненависти бессильны? Что значит для нас какие-то насекомые, жужжащие у нас под ногами, когда наша любовь уносит нас на небо? Это ее, а не себя мы должны пожалеть, поскольку мы любим друг друга, поскольку ты любишь меня безраздельно, мой возлюбленный Луи, и твои глаза, твои слезы непрестанно уверяют меня в этом, как и твои уста!

Луи де Фонтаньё заверил г-жу д’Эскоман в том, в чем она убеждала сама себя, — в его любви к ней. И в эту минуту он не считал, что лжет ей, а Эмма попыталась не горевать более о зле, из которого проистекло столь великое благо.

Когда они оба успокоились, им пришлось менее думать о чувствах, а более заниматься своим положением. Луи де Фонтаньё воспользовался представившимся случаем, чтобы поделиться с Эммой своими сокровенными мыслями по поводу этого ремесла торговки бельем, становившегося ему все более ненавистным. Сославшись на только что случившееся с ними происшествие, он заставил ее задуматься о том, что их ожидало в будущем; он признался ей, что ему самому господин и госпожа Луи, торговцы пеленками и изготовители нижних юбок, кажутся в высшей степени смешными; что свет преследует своей ненавистью тех, кто намерен не считаться с его установлениями и обходиться без него, — совершенно так же, как это могла бы делать ревнивая женщина; что, не будь даже этого злого умысла со стороны Маргариты, упреки общества, взбудораженного известием о скандале, повод к которому дали два члена этого общества, отныне не оставят их в покое.

Однако Эмма с трудом допускала, что невозможно осуществить замысел, казавшийся ей столь достойным. В своем чистосердечии молодая женщина никак не могла понять, как это ее бескорыстие, которому она дала доказательство, и безропотность, с которой она покорилась судьбе, не могут смягчить злопыхательство, о каком говорил ее возлюбленный. Она отказывалась верить, что это общество, на ее глазах проявлявшее такую снисходительность к тем, кто с высоко поднятой головой несет свое бесчестие, проявит себя неумолимым к двум беззащитным существам, требующим только одного — чтобы им позволили затеряться в тени, созданной ими вокруг себя.

Но Луи де Фонтаньё не хотел сдаваться; во время этого внезапного прилива нежности к Эмме, вызванного у него вспышкой чувствительности, он убеждал себя, что в других обстоятельствах он вновь обрел бы порывы страстной любви, которые в эту минуту почитал своей честью проявлять по отношению к бедной женщине. Он винил торгашескую обстановку, в какой они вынуждены были жить, в том, что она, к сожалению, сделала его сердце каменным; он преувеличивал отвращение, испытываемое им при виде г-жи д’Эскоман в магазине на улице Сез, и, не высказывая откровенно всего, что происходило в его душе, дал Эмме понять, что досада, не позволяющая ему владеть собой, изменила не только его чувства, но и то, как они выражаются; он дал ей знать, что последствия этой досады могут стать еще более страшными.

Какое бы значение ни придавала г-жа д’Эсоман осуществлению своих первоначальных намерений и как бы после полугодового опыта жизни с беспечным Луи де Фонтаньё ни казался ей необходим труд, приходивший им на помощь, доводы молодого человека должны были сильнейшим образом подействовать на нее; но, прежде чем решиться на что-то, необходимо было подумать и о последствиях.

Покинуть улицу Сез, уехать в Кло-бени и жить там в лишениях, как того в запальчивости требовал Луи де Фонтаньё, было к тому же невозможно.

От продажи своих драгоценностей маркиза получила двадцать восемь тысяч франков, но приобретение торгового предприятия, покупка товаров и расходы по их маленькому хозяйству в продолжение целого года поглотили большую часть этой суммы.

Луи де Фонтаньё умолял Эмму положиться на него; он обещал, что будет работать и обеспечит их существование; но, как бы ни радовали Эмму подобные заверения, с ее характером и с ее благоразумием она не могла позволить себе строить их общее будущее на таких ожиданиях. Молодая женщина убеждала своего возлюбленного набраться мужества и терпения; она намеревалась попытаться сбыть с рук бельевой магазин; с вырученными от этой продажи деньгами им будет легче думать о том, как действовать более разумно.

Если это решение, перечеркнувшее полгода ее мучительных усилий, стоило Эмме дорого, то восторг, с каким Луи де Фонтаньё принял его, вполне наградил ее за эту новую жертву.

Единственное, чем были обеспокоены молодые люди, так это опасениями, как бы Маргарита не осуществила с неукоснительностью своей угрозы в отношении г-жи д’Эс-коман, которую та услышала сквозь витрину магазина, и как бы преследования гризетки не сделали для Эммы мучительными последние дни ее пребывания в магазине.

Обычно сознание глубокой личной вины приводит к непомерному усердию: Луи де Фонтаньё решил во что бы то ни стало отвести от Эммы эту опасность.

В конторе, где он служил, находились на стажировке несколько сыновей провинциальных негоциантов; они изучали парижский финансовый мир, надеясь со временем примкнуть к отцовскому делу; молодые люди пользовались случаем, чтобы наравне с тайнами биржи приобщиться ко всем тайнам парижской жизни. Через одного из них любовник Эммы легко добыл адрес какой-то женщины, занимавшей достаточно высокое место в среде прожигателей жизни, и ему показалось, что это могла быть Маргарита.

Он полагал себя настолько защищенным от соблазнов, какие могла внушить ему его бывшая любовница, что некоторое время даже подумывал, не явиться ли ему к ней в дом.

Однако, опасаясь неприятных объяснений, которые ему пришлось бы вести с ней, он решился лишь написать ей.

Он взывал к великодушию и здравомыслию Маргариты. Он объяснял ей, что если она считает себя вправе мстить, то месть эта должна быть направлена против него, оскорбившего ее, а не против женщины, ничуть не повинной в том, что произошло между ними.

Письмо это он отправил с рассыльным, и полчаса спустя тот принес ему короткий и благосклонный ответ.

Господин де Фонтаньё, отвечала ему Маргарита, прекрасно знает, что он один из тех людей, кому ни в чем нельзя отказать; однако достойно сожаления, что он не счел приличным обратиться к ней с этой просьбой лично.

Разорвав письмо Маргариты на мелкие клочки и рассеяв их по мостовой на манер Мальчика с пальчик, Луи де Фонтаньё вернулся домой сияющим.

Он был доволен Эммой, был доволен собой и не менее был доволен Маргаритой, оказавшейся, в конце концов, не такой зловредной, как ей хотелось выглядеть.

Поэтому он не был так уж удивлен, обнаружив, что прекрасная шатодёнка заполнила все его ночные сновидения.

Однако через три или четыре дня он заметил, что на самом деле она прочно обосновалась в его уме.

Это наблюдение пришло ему в голову, когда он находился возле Эммы. Он посадил ее к себе на колени и крепко обнял, как будто его душа протестовала против этой уловки его воображения.

Но, несмотря ни на что, мысли его тяготели к одному и тому же полюсу с упорством магнитной стрелки; вызванные его воображением воспоминания, придававшие такую силу его страсти к г-же д’Эскоман, возникли у него снова, и на этот раз их героиней была бывшая гризетка; хотя представлявшиеся ему картины и отличались от прежних, они были не менее соблазнительными. Причудливый контраст! Именно то, что когда-то вызывало у него неприязнь к ней, то, что леденило его любовь к ней, вместо того чтобы разжигать страсть, — необузданные чувственные желания и пыл этой молодой женщины, — с наибольшей настойчивостью все время возникали в этой панораме прошлого, и впечатление, оставляемое ими после себя, не было неприятным для него, как прежде: изменение ракурса меняло в лучшую сторону всю картину.

Как любители гашиша или курильщики опиума, как все те, кто естественным или искусственным способом предается наслаждениям, доставляемым перевозбуждением мозга, Луи де Фонтаньё стал находить некую прелесть в этих всепоглощающих фантазиях; они казались ему настолько невинными, что он все более и более стал предаваться им. Время неясных ощущений для него миновало, тревоги его сознания определились: оно снова обрело путеводную звезду.

Как и в прошлом, всякий шум, выводящий его из этих упоительных мечтаний, казался ему отвратительным; дуновение, которое развеивало послушные и милые видения, вызывавшие эти мечтания, становилось ему ненавистным. Если что-то насильно возвращало его к действительности, он тут же начинал скучать. И вскоре он стал скучать так, как никогда прежде.

Скука — это кинжал, предназначенный для того, чтобы нанести смертельный удар любви.

Прежде Луи де Фонтаньё из чувства чести и долга находил в себе силы обманывать Эмму и не давал ей повода подозревать, что втайне он охладел к ней. Но нескольких дней оказалось достаточно, чтобы эти силы его исчерпались; он считал себя настолько настрадавшимся, что у него не было духа носить на себе личину и прикрывать ею свое безразличие. Тоска, сопровождавшая эти его странствования в края несбыточных мечтаний, была у него столь глубокой, что он не мог уже ее скрывать.

Госпожа д’Эскоман заметила, что он тускнел и томился рядом с ней; страх охватил ее, но в ней билось отважное сердце, способное сражаться до последнего своего удара.

И оно продолжало сражаться.

Сначала Эмма приписывала грусть своего возлюбленного тем причинам, о каких он сам говорил ей, то есть раздражению, вызванному в нем их пребыванием в лавке на улице Сез, и она поторопила своего поверенного с продажей этого магазина. К несчастью, время было летнее, когда подобные торговые сделки совершаются с трудом, а те немногочисленные покупатели, что были прежде, больше не появлялись.

Сплетни завистливой г-жи Бернье, недоброжелательство и злословие соседей явно лишили заведение бывшей маркизы доверия.

Эмма отдавала себе в этом отчет и вместе с тем осознавала, что положение с каждым днем ухудшается.

Самая совершенная любовь — это та, что более всего похожа на материнскую. Видя, как постоянно возрастает печаль ее возлюбленного, и опасаясь, что это будет иметь гибельные последствия для его здоровья, Эмма была взволнована до глубины души, и крик материнского отчаяния сорвался с ее уст: "Пусть все погибнет, пусть все низвергается в пропасть, но пусть тот, кого я люблю, будет спасен!"

И без всяких размышлений, без тревоги о настоящем и без страха за будущее она бросила на съедение этой скуке все то, что осталось от ничтожного состояния, которое ей удалось сохранить. Эмма пошла дальше: она наделала долги, лишь бы не дать этому чудовищу пожрать ее возлюбленного; она упросила молодого человека отказаться от службы в конторе, ибо опасалась теперь, что он утомится. Стоя на коленях, она заклинала его противостоять овладевшему им унынию с помощью развлечений. Эти развлечения она выбирала ему сама, и, чтобы иметь возможность сделать их более привлекательными, более действенными, подвергала себя все новым лишениям. Она без колебаний вскрыла бы себе вены и отдала бы возлюбленному свою кровь, чтобы развеять его печаль и увидеть на его лице улыбку, казавшуюся ей самым драгоценным из всех сокровищ.

Луи де Фонтаньё не сопротивлялся этим усилиям Эммы. Скука чревата опасностью не только для любви, но и для чести человека.