В долине Марны, в четырех льё от Парижа, на пути от деревни Шампиньи к мельнице Боннёй, немного не доходя до переправы Сент-Илер, у подножия холма, на котором раскинулся городок Шенвьер, в том месте, где дорога делает поворот, внезапно оказываешься перед небольшим домиком, сероватые стены и красная крыша которого настолько теряются среди окружающих его тополей, ольх и ив, что нужно чуть ли не прикоснуться к нему, чтобы его заметить.

Местные жители называют этот дом Кло-бени — "Благословенный уголок".

По его незатейливому внешнему виду, забранным железными прутьями окнам, рамам с маленькими стеклами, тяжелой двери, выходящей прямо на дорогу, ригам и обвалившимся сараям, окружающим двор, угадывается, что это старинная ферма, которую какой-то владелец, любитель красот природы, превратил в загородный дом.

Но ни эта прихоть, ни название, несущее благоприятное предзнаменование, не принесли удачи скромному жилищу.

Свежезамазанные широкие трещины, проступавшие на его стенах, многочисленные ярко-красные квадраты новой черепицы, превратившие заросшую мхом крышу в шахматную доску, заросли ежевики, крапивы, еще не удаленные из сада дикие злаки, неупотребительных форм куртины и шпалеры, живописно разросшиеся побеги виноградной лозы — все это доказывало, что Кло-бени ремонтировали совсем недавно, а перед тем он долго стоял заброшенным.

Нижний этаж дома хранил запах запустения и обветшалости, характерный для всего этого здания. Здесь находилась одна из тех кухонь, которые скоро будут вытеснены из памяти современными конструкциями, кухонь с высоким и глубоким камином, с гигантским очагом, где пламя высотой в шесть футов, пожирающее стволы деревьев и вязанки хвороста, позволяет обогреть десяток промокших охотников и изжарить целого барана, предназначенного для утоления их могучего аппетита; помещение кухни было устроено скорее из соображений простоты и удобства, нежели красоты и бережливости: полосы почерневших балок потолка, где пауки беспрестанно и успешно вели борьбу с мухами, желтоватые стены с развешанными на них повсюду сверкающими кастрюлями и оплетенный ивовыми прутьями керамический сосуд для хранения воды.

В столовой, отделенной от кухни дверью, было так же сумрачно и пусто. Под воздействием влаги расцвеченные под мрамор обои, покрывавшие стены, заплесневели; кое-где они покрылись твердым беловатым налетом, передававшим рисунок камня с большим совершенством, чем фабричные краски, а в других местах отошли от стен и развевались от ветра, проникавшего сквозь щели в дверях и окнах. Широкий стол орехового дерева, несколько резных стульев, окрашенных белой краской и некогда имевших обивку, от которой осталась одна канва, изразцовая печь и барометр без ртутной трубки — все это составляло одновременно и меблировку и украшение этой комнаты.

На этом же этаже находилась и третья комната, но дверь в нее была закрыта, и не без причины. Ранее она служила гостиной, а затем ее постигла участь всех великих человеческих деяний; она превратилась в теплицу, если не в чего-нибудь похуже. Остатки карниза, черноватый налет пыли на тех местах, где были лепные украшения стен и потолка, разошедшийся и покрытый грязью паркет свидетельствовали о первоначальном назначении этого помещения; усыпанные семенами стебли крестоцветных растений, развешанные по стенам, указывали на его второе назначение; что касается его третьего назначения, то о нем можно было догадаться по оставшемуся в комнате едкому и тошнотворному запаху, свойственному некоторым домашним животным.

Чтобы наши читатели заранее не сожалели об участи будущих обитателей Кло-бени, поспешим добавить, что второй этаж дома благодаря усилиям по его недавнему благоустройству был весьма изящно отделан и представлял собой полную противоположность как первому этажу, так и остальным помещениям дома.

В один прекрасный майский день, около полудня, медленно катившаяся по проселочной дороге наемная карета остановилась у ворот Кло-бени.

Из нее вышел Луи де Фонтаньё; он подал руку Эмме, и она легко выпрыгнула из экипажа; затем из него вышла и Сюзанна.

Молодой человек отпустил кучера и, достав ключи, открыл ворота; г-жа д’Эскоман первой вошла в их будущее жилище; когда ее спутники в свою очередь проследовали за ней, она уперлась обеими руками в потрескавшиеся доски ворот, собрала все свои силы и с детской радостью закрыла створки, как будто бы говоря светским пересудам: "Вам сюда не войти!"

Она схватила за руку Луи де Фонтаньё, прижалась к его груди своей головкой и, с улыбкой на устах заглянув ему в лицо улыбающимися глазами, подставила лоб для поцелуя. Молодая женщина вздрогнула, почувствовав прикосновение губ своего возлюбленного, но чувства ее оставались чистыми; она испытывала красноречивый в своей немоте восторг моряка, видящего после бури гавань, которую он уже не надеялся достичь.

И как если бы все сколько-нибудь напоминавшее ей в этот день о прошлом вызывало у нее неприязнь, как если бы она не хотела проливать слезы, даже когда их вызывало одно лишь счастье, г-жа д’Эскоман попросила немедленно приступить к осмотру их маленького царства, шумно выражая при этом свои восторги, что было совсем несвойственно ни ее характеру, ни ее привычкам.

Под ее ногами кудахтали куры, в двух шагах от нее красавец-петух затягивал свою задорную песнь; по крыше порхали голуби, отливая на солнце лазоревым и золотистым тонами своего оперения. Эмма ощутила доселе неведомое ей расположение к этому маленькому народцу, призванному вносить оживление в ее одиночество, и не пожелала покидать двор, не собрав вокруг себя всех этих пернатых с помощью нескольких пригоршней зерна.

Несмотря на протесты Луи де Фонтаньё, имевшего веские доводы для желания прежде всего заставить ее подняться на второй этаж, Эмма осмотрела весь нижний этаж вплоть до малейших его закоулков.

В определенных обстоятельствах жизни женщина видит не глазами, а чувствами. Эмма была так опьянена счастьем видеть осуществленными свои мечты, что, не обращая внимания на весьма многозначительную гримасу Сюзанны, она находила в окружающем возмещение этой разрухе и этой бедности, какое, кроме нее, никто, вероятно, не сумел бы здесь обнаружить.

Но когда она поднялась по деревянной лестнице, прилегавшей к наружной стене дома, на второй этаж и Луи де Фонтаньё ввел ее в сплошь обтянутую набивным кретоном комнату, предназначенную для нее, и в маленькую гостиную с мебелью розового дерева, где она могла бы днем работать или отдыхать, радости ее уже не было границ. Это была уже не маркиза д’Эскоман, с детства привыкшая к роскоши современных жилищ, а гризетка, завладевшая обстановкой, которая составляла мечту ее жизни. Эмма переходила из комнаты в комнату, садилась в кресла, переставляла фарфор и придавала более изящный вид букетам сирени, барвинков и боярышника, которые Луи де Фонтаньё накануне расставил в вазы; она осмотрела библиотеку, составленную из ее любимых книг, раскрыла все шкафы, восторгаясь их удобством, и распахивала все окна, восхищаясь открывающимся из них чудесным видом, подзывала к себе Луи, чтобы вместе с ним полюбоваться изумрудно-зелеными водами Марны, плескавшимися у стен дома, и возвышавшимися на островках Анго и Корморан тополями, покрывавшими своей сенью рукав реки, который разделяет эти острова, и рассеивавшими своей листвой свет, который испещрял темную поверхность воды тысячами серебристых искр; она показывала ему видневшийся на горизонте Венсенский донжон, словно встававший из массы зелени вокруг него и черневший на фоне лазурного неба; все это она сопровождала громкими возгласами изумления и восхищения; с восторгом искренне любящего сердца она благодарила своего возлюбленного; она спрашивала его, ощущает ли он, подобно ей, как в его сердце проникает признательность Богу, сотворившему природу в Бри столь прекрасной и столь величественной, чтобы она служила достойным окружением их любви.

Но в то время как Эмма безмятежно и радостно витала в своем счастье и ей представлялось, что это счастье превзошло все ее ожидания и распахнуло ее душу для ощущений, дотоле ей неведомых, в то время как она выражала это счастье излиянием чувств, совершенно ей несвойственным, у Луи де Фонтанье, в противоположность ей, казалось, несколько угас страстный пыл, столь замечательные образчики которого давали его письма к ней. С молодым человеком случилось то, что бывает со всеми, кто дает волю своему воображению: оно завело его так далеко в область несбыточных мечтаний, что в реальности ничто не могло его теперь удивить. Все наслаждения, какими не переставала насыщать свое сердце г-жа д’Эскоман, притупились для него; они потеряли для него характер новизны и неожиданности, придающий им такую огромную прелесть; он оставался равнодушен и, сознавая свое равнодушие, упрекал себя за него как за преступление; он не мог, как это делала Эмма, находить, что никогда еще солнце не было таким лучезарным, воды реки — такими прозрачными, ветерок — таким благоуханным, листья деревьев — такими переливчатыми по цвету, а пение птиц — таким нежным, как в эту минуту.

Но Эмма не замечала этого легкого не созвучия, существовавшего между внешним проявлением чувств Луи де Фонтаньё и восторгами, каким предавалась она сама; если бы она и заметила его, то не осмелилась бы упрекать своего возлюбленного, ведь ей, искренней в своих восторженных чувствах, казалось невозможным, чтобы он не разделял их.

Но, тем не менее, у нее были и некоторые задние мысли. В то время как Луи де Фонтаньё изумлял ее сельским прибежищем, приготовленным им для их любви, она размышляла о том, что осуществленный ею отказ от своего состояния вполне может позднее нарушить их душевный покой; но этот день их воссоединения полностью принадлежал их любви; Эмма полагала, что ей не позволено иметь другие заботы, кроме одной — любить и быть любимой.

И на протяжении всего дня она безоговорочно предавалась упоению, охватившему целиком все ее существо.

Если Сюзанна оставляла на какое-то время молодых людей наедине, начинались беседы и бесконечные излияния чувств — так много у них было что рассказать друг другу и о чем спросить друг друга, выразив свою обоюдную признательность и любовь; затем следовали долгие объятия и заверения в вечной преданности, которые нельзя ни повторить, ни понять. Когда же Сюзанна появлялась снова, некоторая скованность, возникавшая у влюбленных из-за ее присутствия, казалось, удваивала ценность их общения между собой. Они украдкой пожимали друг другу руки, и этого прикосновения было достаточно, чтобы заставить трепетать их тела. Молодые люди шепотом обменивались словами любви, наполнявшими их глаза нежной томностью. Порой они осмеливались и на поцелуй, доставлявший столько же удовольствия тому, кто позволял себя целовать, сколько и тому, кто украдкой целовал; когда же Сюзанна заставала влюбленных врасплох, они громко смеялись.

Несмотря на возражения Сюзанны, ссыпавшейся на неприличие подобных обязанностей для г-жи д’Эскоман и подкреплявшей свои доводы обвинением ее в полнейшем кулинарном невежестве, Эмма вознамерилась помогать гувернантке в приготовлении еды. И поскольку никто в их скромном жилище не имел права оставаться без дела, Эмма потребовала, чтобы, в то время пока она будет отдаваться этим новым для нее обязанностям, Луи де Фонтаньё расчистил кусты ракитника и сирени, под которыми ей захотелось обедать; однако занятия эти разъединили влюбленных, и они не замедлили оставить свои рабочие места, чтобы вновь обрести друг друга. Луи де Фонтаньё от души смеялся над неловкостью, с какой бывшая светская дама исполняла обязанности, возлагаемые ею на себя. Эмма брала из рук своего возлюбленного тяжелый заступ и давила на него своей тонкой изогнутой ножкой, но при этом ей не удавалось даже затронуть поверхность земли.

После обеда они покинули устроенную ими беседку и, взявшись за руки, направились в сторону сада, тянувшегося вдоль берега реки.

Глядя, как они удаляются, Сюзанна плакала от умиления. Никогда еще щеки ее дорогой девочки не горели таким румянцем, как сегодня, никогда еще на ее устах не играла такая счастливая улыбка, никогда еще глаза ее так ярко не блестели; бедная старушка хвалила себя за победу, одержанную ею, как она полагала, над смертью.

Было семь часов вечера. Солнце уже спустилось за горизонт, и его диск, наполовину скрытый за радующими взор далями холма Сюси, озарял его багровым цветом и придавал реке, широко разлившейся у его подножия, вид огненного озера.

Воздух был пропитан невыразимым благоуханием весны — того времени года, когда чудится, что даже листья пахнут, как цветы, и из самой земли исходят запахи ежегодного возрождения жизни растений.

Легкий ветерок тихо колыхал высокие травы, шелестела листва тополей, и этому шелесту вторило радостное вечернее приветствие, какое дневные пернатые посылали светилу, дававшему им свое тепло и свет.

Несколько запоздалых стрекоз слегка касались своими стальными грудками острых листьев дикого ириса и стрелолиста; несколько пчелок еще жужжали над незабудками, барвинками и фиалками, расцвеченным поясом окаймлявшими берег реки.

То были минуты, когда природа, стараясь казаться еще красивее, с любовью наряжается во всем своем великолепии, перед тем как погрузиться в молчание и мрак, — возвышенный урок, не потерянный для мудрецов, которые увенчивали себя розами, когда им предстояло перейти от жизни к смерти, этой недолгой тьме, предшествующей воскрешению!

Луи де Фонтаньё и Эмма брели среди колеблющихся прибрежных трав. Губы их были сомкнуты, но никогда еще их сердца так хорошо не понимали друг друга. Тихого пожатия, соединявшего их руки, было достаточно, чтобы влюбленные сообщали друг другу о сильных впечатлениях, какие производило это прекрасное зрелище на их души, приведенные в умиление любовью.

Когда они вернулись к месту, откуда началась их прогулка, Луи де Фонтаньё отвязал от берега лодку, перенес в нее Эмму, взял весла и стал грести вверх по течению реки. В том месте, где они находились, постоянные наносы реки образовали под прикрытием острова Анго пять или шесть островков, ставших его отростками; эти островки располагались так близко друг от друга, что ветви венчающих их деревьев сплелись, образовав непроницаемый свод зелени над узкими протоками между ними.

Скользя в лодке по светлому зеркалу воды между этими цветущими берегами, под этим шелестящим сводом, Эмма вновь предалась своей восторженности. Она сидела на корме лодочки, облокотясь о борт и склонив на руку голову. Прихотливый ветерок развевал ее волосы, и они напоминали хлопья золотистой дымки; ее полузакрытые глаза, казалось, были погружены в созерцание Неба, и если бы не сохранявшаяся на ее губах улыбка, если бы не ее учащенное дыхание, вздымавшее прозрачную ткань ее корсажа, то можно было бы подумать, что душа ее покинула тело.

Но какова бы ни была притягательная сила впечатлений, которые испытывала г-жа д’Эскоман, они не завладели мыслями Луи де Фонтаньё.

Он бросил весла и придвинулся к Эмме.

Лодка, предоставленная самой себе, тихо поплыла по течению.

Лицо молодого человека приобрело в эту минуту выражение, какого г-жа д’Эскоман никогда прежде у него не видела. Заметив, что он придвинулся к ней, что глаза его блестят, а губы побелели, Эмма испугано приподнялась и умоляюще протянула к нему руки.

— Неужели ты теперь боишься меня? — с волнением, сделавшим невнятным его речь, произнес он.

Эмма попыталась вернуть себе улыбку, отрицательно покачала головой и уступила молодому человеку место рядом с собой.

Луи де Фонтаньё обвил своей рукой талию г-жи д’Эско-ман и прижал любимую к своей груди. Эмма поддалась этому нежному объятию, но он почувствовал, как по телу ее пробежала нервная дрожь.

— Тебе холодно, — произнес он. — Не лучше ли вернуться домой?

— Нет, нам здесь так хорошо. С сегодняшнего утра мне кажется, что я вошла в неведомый мне мир; я чувствую в своей душе энергию, о которой раньше и не подозревала; силы мои удвоились, а мое тело стало нечувствительным ко всему, кроме любви. О! Поистине, она и есть жизнь!

— Но между тем мы еще не преодолели ее порога? — прошептал Луи де Фонтаньё.

— Возможно ли умереть, так и не услышав звуков этого слова, в котором заключено столько счастья? Луи, повтори еще, что ты любишь меня!

— Да разве ты можешь сомневаться в этом?

— О! Конечно же нет. Но я хочу услышать нежную мелодичность этих слов, произносимых тобою.

Вместо ответа Луи де Фонтаньё запечатлел поцелуй на губах молодой женщины.

В этом поцелуе было столько страстности, что он оказал на Эмму неожиданное воздействие: она испуганно вскрикнула и попыталась освободиться из судорожно сжатых рук молодого человека.

В эту минуту лодка получила сильный толчок, и оба они упали на колени; легкое суденышко наскочило на песчаную отмель, тянущуюся от острова Виньерон.

— Умоляю тебя, любимый мой! — воскликнула г-жа д’Эскоман, оставаясь в положении, какое она приняла по воле случая. — Ведь мы с тобой уже так счастливы! Чего же ты можешь желать большего от нашего союза, который Господь наделил такими радостями? Понимаешь, я боюсь! Я так исстрадалась, что надо быть снисходительным ко мне; я боюсь потерять это блаженство, только что коснувшееся моих губ. Боже мой! Я принадлежу тебе, и не только сердцем, я принадлежу тебе вся. Однако сжалься над моими страхами, которые я не могу высказать, но они столь мучительны, что заставляют меня плакать. А вдруг ты перестанешь любить меня?!

Луи де Фонтаньё ничего не понял из того, что претило целомудренной женщине. Он не осознавал, что заставить Эмму столь резко спуститься с заоблачных высот, в которых находила радость ее чистая любовь, означало испугать эту душу, лишенную всякой чувственности.

— Это вы не любите меня! — отвечал он сухим голосом.

При этом упреке лицо г-жи д’Эскоман покрылось слезами. Вместо ответа она упала в объятия молодого человека, и своими страстными поцелуями он осушил ее слезы.

Спускавшаяся ночь постепенно окутала всю долину; на небе мерцали звезды, отражаясь на темной глади воды.

Сквозь заросли вяза и орешника, покрывавшие островок, в молчании пробирались две сплетенные между собой тени; раздвинув ветви хмеля и ломоноса, встававшие перед ними стеной, молодые люди сели под ивами, на берегу реки, обращенном к долине.

Луна медленно плыла над холмами Шенвьера и серебрила листву ив над головами влюбленных, а у их ног нашептывала речная волна, переливаясь тысячами алмазных спиралей.

Внезапно звонкая трель пронзила ночную тишину.

Это был соловей, разливавший свою восхитительную песню любви.