В наш век скандал судебного процесса, связанного с супружеской изменой, уже не является какой-то новостью; однако публика оказывается чрезвычайно падкой на такие скандалы, особенно когда ответчик и истец принадлежат к высшим классам общества.

Поэтому в день, когда в суде заслушивается подобное дело, зал суда всегда бывает переполнен.

Если изучить чувства, побуждающие слушателей прийти туда, то окажется, что всю аудиторию можно разделить на несколько четко отличающихся друг от друга категорий.

Прежде всего это любители и знатоки историй с похищениями и соблазнениями, большие почитатели непристойных романов; они видят в таком судебном процессе занимательную главу одного из этих романов, которую интересно перелистать, и приходят в зал суда, чтобы собственными глазами оценить достоинства героини и обсудить не чудовищность, а приятные стороны греха. Они воображают себя в театре Жимназ; их бесстыдный лорнет отслеживает и выжидает с терпением и зоркостью глаза дикаря тот миг, когда потребность пустить в ход платок вынудит несчастную героиню приподнять краешек вуали, под которой она надеялась скрыть на своем лице краску стыда. Они поднимаются на свои скамьи, стараясь разглядеть, хороши ли у нее ножки; им нет никакого дела до слез, лишь бы только глаза, проливающие их, были красивы. Закрытые судебные заседания приводят их в отчаяние; на их взгляд, обвинительные акты никогда не содержат достаточного числа частных подробностей; они простодушно сожалеют (и не из соображений добронравия, а в интересах собственного любопытства) о временах, когда в ходу были публичные постыдные показания. Как правило, они снисходительны к обвиняемой даме, особенно если та хороша собой, но их шумное и излишне бурно проявляемое сострадание является не меньшим из мучений, каким судебный процесс, этот предварительный позорный столб, подвергает несчастную женщину.

За ними следует категория наблюдателей, убежденных в том, что, посмеявшись над несчастьем других, они тем самым показывают, будто им такая беда не грозит.

Затем идут уравнители — такие, как мэр Лонжюмо, прямые потомки лиса, которому обрубили хвост.

Затем идут друзья, роль которых и так ясна, и нет нужды о ней распространяться; они приходят отдать дань признательности той или иной стороне судебного процесса. И если на заседании суда вы услышите глухой ропот, посредством которого слушатели выражают от имени оскорбленной нравственности свое осуждение, будьте уверены, что исходит он от той части публики, о какой мы ведем речь.

Существует еще категория учеников, состоящая в большинстве своем из учениц, — эти приходят в зал суда, пытаясь разобраться на месте, где же необходимо остановиться, чтобы самим не сесть на страшную скамью подсудимых.

И наконец, последняя категория — это дураки, искренне полагающие, будто общество находится в опасности, поскольку Бог не одарил сердца женщин вечным постоянством.

Но каковы бы ни были тайные причины, побудившие слушателей явиться на судебное заседание, поведение всех этих различных групп публики остается одним и тем же, а именно глупым и жестоким в своем непристойном любопытстве.

Нам не дано понять, какую пользу можно извлечь из подобной огласки; в ней мы видим лишь одно преимущество и усматриваем тысячу бед.

Несомненно, можно утверждать, что подобное публичное бесчестие преступной супруги есть для нее спасительная узда; но разве недостаточно пяти человек, чтобы заставить покраснеть женщину?

Неужели вы думаете, что вам удастся привести к покаянию души бездельников, которые приходят слушать ваши обвинительные речи и читают судебные отчеты в наших многочисленных судебных газетах? Любовные приключения, как и дуэли, слишком глубоко вошли в наши нравы и обиход, чтобы вы подвигли общественное мнение видеть в том, что называется у вас преступлением, нечто иное кроме происшествия, способного послужить пищей для злорадства, и связать подобный поступок с мыслью о позорной расправе, наступающей вслед за ним.

К этому можно добавить, что такая огласка с ее любострастными пересудами лишь подстрекает к разврату, хотя призвана остановить его.

Выносите же приговор, но, осуждая, оставьте в тени супружеский альков, не оглашайте его тайны; пусть лишь представителю судебной власти и врачу дается право приподнимать этот полог. Не забывайте, что если преступление и совершено, то в результате его рождаются дети, и в этом отношении брак священен.

Не заставляйте толпу, с насмешкой внимающей суду, видеть, как та, для которой вы требуете кары, принимает гордый вид, и слышать, как она, повернувшись к тем, кто ее обличает, повторяет им божественные слова: "Кто из вас без греха, первым брось на меня камень!"; не принуждайте всех этих фарисеев склонять голову.

Если для любой женщины, какой бы она ни была, подобное выставление на судебной скамье, насквозь пропитанной флюидами тех гнусных злоумышленников, кого усадило на нее правосудие, и оскверненной их следами, уже было мучением, то можно судить о том, что испытывала г-жа д’Эскоман, увидев себя пригвожденной к ней.

Она рассчитывала, что у нее будет больше сил и что реальность будет не столь ужасной.

Переговоры г-жи д’Эскоман с видным адвокатом, взявшимся ее защищать, представляли ей в ином виде, насколько это было возможно, зловещее зрелище чаши с горечью, которую ей предстояло испить. Основательно ознакомившись с делом, адвокат вселил в нее надежду. Из его слов она поняла, что подразумевается вовсе не безнаказанность ее любви, а возможность дружески уведомить обвинителя, судей и публику о доброжелательности, встреченной ею у этого человека, доброжелательности, которая, не скрыв виновность маркизы в глазах закона, извинит и облегчит ее, пролив над нею слезы; что подразумевается ее оправдание (благодаря тому, что ошибки будут беспристрастно приписаны тем, на кого они должны были быть возложены) в глазах добросердечных людей — единственных людей, уважению которых она придавала отныне хоть какую-то цену.

Сюзанна также старалась ободрить маркизу; мы видели, какую веру в себя вселили в гувернантку рукоплескания, заслуженные ею в Лонжюмо; и хотя кормилица никак не могла привыкнуть к мысли, что она видит маркизу д’Эскоман в заключении, словно преступницу, и с трудом понимала, что после любого дознания необходимо публичное разбирательство, она, тем не менее, оставалась в убеждении, что оправдание Эммы будет безоговорочным и все обернется стыдом и позором для того, кого она считала единственным виновником случившегося.

В самом начале предварительного заключения маркизы и Луи де Фонтаньё Сюзанна поочередно посещала их, передавала им взаимные утешения, которые они находили в заверениях их общей любви; но адвокат настоял на том, чтобы кормилица прекратила эти посещения: их легко можно было использовать во вред его клиентке.

С тех пор Сюзанна уже не расставалась со своей госпожой; она так чудесно рассказывала ей о любовном восторге молодого человека, о том, как нежен был его взгляд и взволнован голос, когда он говорил об Эмме, а та получала такое удовольствие, заставляя свою старую подругу повторять все сказанное Луи де Фонтаньё в беседах с ней и расспрашивая ее даже об интонации, с какой он произносил эти слова, что маркиза находила возможность д ля смирения, и часы тюремного заточения текли для нее все же довольно быстро.

Наконец наступил день, когда должна была решиться ее участь.

Для скамьи подсудимых, как для балов и торжественных обедов, требуются свои туалеты, отвечающие подобным обстоятельствам. Адвокат подсказал Сюзанне, что ее хозяйка должна быть одета в черное платье, и кормилица употребила все усилия, чтобы этот наряд еще более подчеркивал красоту Эммы; достойная женщина не хотела пренебречь ни одним средством, которое могло бы повлиять на решение судей.

И вот маркизу д’Эскоман ввели в зал суда. При виде множества голов, прижатых друг к другу в тесных стенах, при виде тысячи глаз, устремленных на нее, Эмма с ужасом отступила; она хотела бежать, но неумолимая дверь уже затворилась за ней, и адвокат — единственный человек среди всей этой массы людей, на открытую поддержку которого она могла рассчитывать, — предложил ей руку и проводил ее, едва держащуюся на ногах, к скамье, где уже сидел Луи де Фонтаньё.

Судебное заседание открылось. Первое впечатление молодой женщины было уже столь глубоким, что все ее тело охватила судорожная дрожь; временами перед ее глазами проплывал густой туман; в ушах ее стоял неясный гул, схожий с отдаленным шумом моря; он помешал ей расслышать прочитанное королевским прокурором обвинительное заключение, документ, впрочем, формальный, в котором он, казалось, не решился слишком углубляться в прошлое обвиняемой из опасения сокрушить набор аргументов, на каких строилось обвинение, да и весь процесс в целом.

Вслед за королевским прокурором должен был выступать адвокат г-на д’Эскомана.

Его вышколил тот самый поверенный маркиза, что уже выступал перед нами в одной из предыдущих глав. Адвокат не был знаком ни с самим маркизом, ни с его супругой, но желал добросовестно отработать деньги, которые ему предстояло получить; за неимением таланта он готов был служить своему клиенту желчью.

И голос его прогремел во имя поруганной нравственности, бесстыдно нарушенных общественных законов и правосудия, которому бросили вызов; он призвал на голову виновной всю строгость суда, пуская в ход сильные ораторские приемы, какие следовало бы приберечь для чудовищ, время от времени с ужасом извергаемых обществом из своих недр; речь его была волнующей и грозной; он брал за образец Данте, опирался на заповеди Моисея и римские законы Двенадцати таблиц.

Однако все это было еще не столь страшно.

Но когда Эмма услышала, что адвокат обратился к ее прошлому и стал извращать ее мысли и действия, обращать в вину ее намерения, обрывать листок за листком, цветок за цветком девственный венок, принесенный ею к алтарю; когда он стал представлять ее злоупотребляющей доверием честнейшего и почтеннейшего из людей, прикрывающей свой обман религиозным лицемерием, предающей всеми чтимое до тех пор имя общественному презрению, водворившей в семейный очаг постыдную измену; когда она почувствовала зловонную грязь, которую этот человек горстями швырял ей в лицо; когда он, прибегнув к невероятному сравнению, сорвал покровы с брачного ложа и выставил напоказ публике г-жу д’Эскоман, которую для пользы своего дела измыслил нагой, как Мессалина, и, как Мессалина, утомленной, но не удовлетворенной сладострастием, — несчастная женщина ощутила себя безвольной участницей какого-то жуткого сновидения. Пронзительный голос адвоката доносился до нее лишь урывками, и в этих хриплых звуках ей чудился звон колокола, оповещавшего о ее собственных похоронах; тысячи взглядов, которых она так испугалась, входя в зал заседаний, теперь казались ей стальными; эти взгляды ранили не только ее душу, но и ее плоть; незаметная до того дрожь в ее теле постепенно превратилась в судороги; с душераздирающим криком она упала в сильнейшем нервном припадке.

Что же касается Сюзанны, ее уже давно не было рядом с Эммой. При первых же словах адвоката г-на д’Эскомана она, придя в неистовство, попыталась прервать его обличительную речь, и, несмотря на ее крики, мольбы и угрозы, председательствующий приказал выставить ее за дверь.

Ну а Луи де Фонтаньё плакал; сделать еще что-то означало скомпрометировать Эмму, к тому же его адвокат советовал молодому человеку скрывать даже свои слезы; и бедную женщину, корчившуюся в страшных судорогах, вынесли.

После завершения речи адвоката г-на д’Эскомана, вследствие отсутствия обвиняемой, председательствующий прервал на время заседание.

Как только Эмма пришла в себя, у нее спросили, согласна ли она вновь предстать перед судом.

Она не отвечала, и ее молчание было принято за согласие.

Природа, определившая границы нашим силам, равным образом наложила и пределы нашим болям. При определенном уровне страданий человек теряет способность чувствовать, перестает что-либо воспринимать, ощущение боли покидает его, муки становятся для него беспомощны; в такие минуты кажется, что душе достало сил ускользнуть на время от своих палачей, оставив им бедное тело, своего брата, в залог.

Эмма не плакала более; она оставалась ко всему безучастной и стояла с опущенными руками, едва держась на ногах, с застывшим и невидящим взглядом.

Чтобы привести ее в чувство, пришлось приподнять ей вуаль; возвращаясь в зал заседаний, она забыла опустить ее.

Когда Эмма появилась там, зрителей, которых не слишком-то тронуло ее отчаяние, казалось, ошеломила ее красота, остававшаяся дотоле почти невидимой вследствие снисходительного отношения председательствующего к обвиняемой. Мы уже говорили, что слезы не портили г-жу д’Эскоман, а горесть придавала еще больше прелести ее печальному лицу. Среди шума, вызванного изумлением любопытной толпы, послышался легкий шепот сострадания.

Красота — это единственное, что всегда оказывает воздействие на человеческое сердце.

Сама же Эмма не замечала происходящего вокруг. Адвокат, провожавший ее на место, наклонился к ее уху и сказал:

— Мужайтесь! Усердие увлекло наших противников чересчур далеко; они проиграли; я пришел в восторг, что они повели дело так; даже если бы вы их подкупили, они не смогли бы услужить вам лучше. Они вздумали представить господина маркиза д’Эскомана неким Катоном! Однако у метра*** не хватило красноречия; когда он говорил, я отлично заметил ироничные улыбки на губах судей; значит, они за нас. Да и вы, сударыня, упали в обморок как нельзя кстати. Посмотрите, с каким сочувствием нас встречает теперь публика! Я ручаюсь, что процесс будет выигран, и не только этот, но и другой, который мы возбудим перед гражданским судом; я ручаюсь за это с тем большей уверенностью, что уже вступил в соглашение с моим коллегой, который защищает господина де Фонтаньё, и оно в высшей степени облегчит мою задачу. Еще раз говорю вам: мужайтесь! Через час ваш оправдательный приговор встретят всеобщие рукоплескания.

Славный адвокат искренне верил, будто его клиентка играет свою роль точно так же, как он исполняет свою: из всего, что он сказал маркизе, она поняла лишь одно слово — имя своего возлюбленного; Эмма повернулась к нему и нашла в себе силы улыбнуться.

Вот что имел в виду адвокат маркизы, намекая на план, составленный им вместе с его коллегой.

У обвиняемой было отягчающее обстоятельство: ее застигли на месте преступления.

Но присутствие Сюзанны, спавшей в одной комнате со своей госпожой, и отсутствие беспорядка в одежде Луи де Фонтаньё несколько смягчали последствия правонарушения.

Что же касается вызова свидетелей сцены на улице Кармелитов для того, чтобы поддержать обвинение, то поверенный маркиза д’Эскомана об этом даже не подумал. Главного из них было слишком легко отвести, а все то, что показали бы другие, могло быть достаточным, чтобы г-жа д’Эскоман окончательно потеряла голову, но осталось бы явно неубедительным для судей.

В своей горячей преданности Эмме Луи де Фонтаньё готов был ради ее спасения принять на себя все последствия какой угодно гнусной или смешной роли.

Его адвокат, которому он сообщил об этом своем твердом намерении, переговорил с адвокатом г-жи д’Эскоман.

Между адвокатом г-жи д’Эскоман и Луи де Фонтаньё была достигнута договоренность: адвокат станет энергично отвергать, что между его клиенткой и г-ном де Фонтаньё существовали какие-либо иные отношения, кроме светских; адвокат обвинит г-на де Фонтаньё в том, что он гнусным образом злоупотреблял дружбой Эммы, чтобы из тщеславия или легкомыслия добиться ее любви, на которую ему никто не давал повода рассчитывать.

Во время первой части защитительной речи своего адвоката г-жа д’Эскоман оставалась безучастной и подавленной. Адвокат успешно опровергал клевету, жертвой которой стала его клиентка, и восстанавливал истинные факты и истинное положение дел. Затем, коснувшись личности самого маркиза д’Эскомана, он показал, насколько истинный г-н д’Эскоман отличался от чрезвычайного добродетельного г-на д’Эскомана, рожденного воображением его красноречивого коллеги, подобно Минерве, рожденной из головы Юпитера. Без жалости к маркизу он поведал о всех его похождениях, тайна которых была известна Сюзанне, поспешившей сообщить о них адвокату; он подсчитал все его легкомысленные траты, он подвел итог имущественному положению маркиза и его образу действий; затем, в противовес этому, он показал г-жуд’Эскоман, которая жила достойно и собранно среди этого беспутства, вызывая жалость и восхищение всех, кто ее знал, противилась всем соблазнам и с презрением отвергала все непристойные притязания на нее. Он показал ее так называемое брачное ложе; он открыл взору ее семейный очаг, и все увидели эту восхитительную молодую женщину, пребывающую подле него в печальном и стоическом смирении, даже не просящей у света утешения и сострадания и ищущей их лишь в религии и, что было не менее достойно, в возможности исполнять свой долг.

Луи де Фонтаньё предстал в речи выступавшего компаньоном распутного г-на д’Эскомана; он не то выменял у него любовницу, не то владел ею вместе с ним: брезгливость не позволила выяснить эту подробность. То ли он подчинился пагубному влиянию этой женщины, которая должна была ненавидеть свою соперницу, то ли поддался одному из постыдных внушений самолюбия, свойственных негодяям, то ли, наконец, из легко объяснимой или, напротив, совершенно необъяснимой преданности пожертвовал собой ради друга, в чьи руки эта чудовищная тяжба могла теперь передать все состояние жертвы, — в любом случае он настойчиво пытался погубить эту благородную и несчастную женщину. Затем последовало неизбежное сопоставление предателя со змием, показавшимся адвокату г-жи д’Эскоман еще слишком благородным в сравнении с ее так называемым сообщником.

С первых же слов адвоката, когда тот упомянул имя Луи де Фонтаньё, г-жа д’Эскоман приподняла голову; бледность ее лица сменилась яркой краской; она переводила свой взгляд то с адвоката на молодого человека, то с молодого человека на адвоката; казалось, глаза ее настоятельно просили адвоката замолчать, а к Луи де Фонтаньё они обращались с нежностью и мольбой.

Взгляд Эммы, встретившись с глазами Луи де Фонтаньё, чуть было не одержал верх над решимостью молодого человека; он ощутил, как она страдает; он спрашивал себя, не будет ли лекарство хуже самой болезни; чтобы избежать воздействия этого взгляда, он решил сидеть опустив глаза.

Подобная поза того, кто становился теперь главным обвиняемым, казалось, неизбежно должна была подсказать адвокату тему для ораторского хода, который мог бы обеспечить его клиентке победу.

— Склоните же голову, — воскликнул он, обратившись к Луи де Фонтаньё, — под тяжестью угрызений совести, уже одолевающих вас; склоните же ее от укоризны всех тех, кто вас окружает, — вы, кого эта женщина никогда не любила; вы, кто злоупотребил ее дружбой и предал ее; вы, кто извлекал, быть может, выгоду из прежде незапятнанной репутации; вы, кого глупое тщеславие сделало клеветником! Склоните же голову — это будет вашим наказанием: никогда ваши глаза не осмелятся отныне встретиться с взглядом честного человека!

Услышав это грозное обращение, г-жа д’Эскоман встала с гордо поднятой головой, со сверкающими глазами и дрожащими губами, преобразившись в глазах тех, кто недавно был поражен нежным и кротким выражением ее лица.

— Вы лжете, сударь! — воскликнула она. — Господин де Фонтаньё меня никогда не обманывал, вы лжете! Господин де Фонтаньё никогда меня не предавал и никогда не клеветал на меня. Вы лжете, сударь. Я люблю его!!!

И, к досаде жандармов, она упала в руки, простертые к ней Луи де Фонтаньё.

Как адвокат и предвидел, зал разразился рукоплесканиями, только предсказания его сбылись с небольшой поправкой: г-жу д’Эскоман присудили к тюремному заключению на шесть месяцев, а ее сообщника — к трем месяцам того же самого наказания.