В комнате, занимаемой маркизой д’Эскоман в станционной гостинице в Лонжюмо, стояли две кровати.

Одна из них, без занавесей, находилась между окном и камином; на ней, на стеганом одеяле, не раздевшись, глубоким сном спала Сюзанна.

Посреди комнаты, напротив окон, находился альков, который был занавешен ситцем, с рисунком в виде каких-то фигур. В этом алькове отдыхала Эмма, а Луи де Фонтаньё сидел в кресле, прислоненном к изголовью ее кровати.

Подобно Эмме и Сюзанне, молодой человек был сломлен усталостью и спал; голова его опиралась на край постели; его руки не выпускали рук маркизы, переплетясь с ними. Время от времени кто-то из них вздрагивал во сне, и от этого руки молодых людей только крепче сжимались; и тогда, как если бы неодолимая связь между ними побеждала легкий сон Эммы, мимолетная улыбка пробегала по ее бледным губам, а через тонкий батист, едва прикрывавший ее грудь, можно было наблюдать, как учащалось биение ее сердца.

Единственная свеча, стоявшая на ночном столике около кровати г-жи д’Эскоман, освещала комнату. Свеча эта уже догорала. Иногда казалось, что она уже была готова совсем погаснуть, и тогда на стенах появлялись какие-то огромные тени с фантастическими очертаниями; иногда вдруг частичка воска оживляла ее колеблющееся пламя, и в ее свете все вокруг словно воспламенялось.

Госпожа д’Эскоман проснулась. Первый, на кого упал ее взгляд, был Луи де Фонтаньё, отделенный от нее лишь ситцевой драпировкой алькова. С непроизвольным испугом она высвободила свои руки из сжимавших их ладоней, но затем улыбнулась своему страху и прижалась щекой к его руке; облокотившись на подушку, она погрузилась в созерцание прекрасного лица молодого человека, с его белизной под венцом шелковистых локонов черных волос, прекрасного, как изображение античного Антиноя.

Эмма уже не находилась в том состоянии лихорадочного возбуждения, которое бросило ее в объятия Луи де Фонтаньё накануне, когда он кинулся на ее поиски; ее инстинкты подлинного целомудрия снова взяли над ней власть; она тут же вспомнила о своем первом порыве. И хотя никто не мог ее увидеть, молодая женщина покраснела при мысли о том, что сон Сюзанны, звучный храп которой она слышала, оставлял ее наедине с любимым человеком. Она натянула батистовую ткань на свои белые плечи, тщательно запахнула ее на груди, а затем протянула руку, чтобы разбудить молодого человека.

Но он так крепко спал, что она не решилась это сделать.

В эту минуту на улице послышались шаги нескольких людей.

Когда совесть неспокойна, для нее все небезразлично; Эмма прислушалась, охваченная настоящим и мучительным страхом, пока все снова не погрузилось в тишину.

И тогда она упрекнула себя за глупые страхи. Разве не естествен такой шум на постоялом дворе, где у стольких экипажей перепрягают лошадей?

Тем не менее волнение ее было так глубоко, что она испытывала неясное желание удостовериться, остался ли еще рядом с ней ее друг и защитник.

Она склонилась над Луи де Фонтаньё и нежно поцеловала его в лоб. Губы Эммы еще прикасались к лицу ее возлюбленного, когда раздался сильный стук в дверь комнаты.

— Что такое? — одновременно воскликнули Сюзанна и Луи де Фонтаньё, все еще полагавшие себя во власти сновидений.

Эмма не задавала подобного вопроса: она тотчас же поняла, что к ней стучится новое несчастье. В испуге она спрятала лицо в подушку.

Между тем стук в дверь усилился; послышался голос мэра, именем закона приказывавшего открыть дверь.

— Ради Бога, ничего не предпринимайте! — кричала Сюзанна, из последних сил устраивая перед входом в комнату оборонительное сооружение из мебели. Ей казалось, будто, спрятавшись за комод, они сумеют выдержать осаду.

Наконец Луи де Фонтаньё понял, что это прибыл муж Эммы, чтобы мстить за свою оскорбленную честь. Он подбежал к окну, полный решимости броситься из него и разбиться о мостовую. Но, открыв его, молодой человек увидел караулившего внизу жандарма, а затем услышал иронический смешок г-на д’Эскомана, которого он разглядел в темноте.

— Мы здесь уже не у Маргариты, — сказал маркиз. — И я весьма сожалею, что мешаю любовным утехам любезного господина де Фонтаньё, но закон предусмотрел это случай.

— Вы подлец, маркиз д’Эскоман! — в бешенстве вскричал молодой человек. — И если я буду держать вас на острие моей шпаги, то клянусь, я убью вас без сожаления и угрызений совести как ядовитую гадину, каковой вы и являетесь.

— Если несколько месяцев тюрьмы не охладят вашей горячей крови, я с удовольствием исполню обязанности вашего хирурга, любезнейший господин де Фонтаньё, — отвечал маркиз, насмешливый тон которого довел до предела раздражение молодого человека, и тот уже готов был разразиться новой бранью, как вдруг Эмма позвала его к себе.

Луи де Фонтаньё быстро закрыл окно и, обернувшись, увидел сидящую на кровати г-жу д’Эскоман. Все ее тело сотрясала нервная дрожь, но лицо ее выражало уверенность и чуть ли не решительность. Хватило нескольких мгновений, чтобы в поведении Эммы произошла полная перемена.

В обычных обстоятельствах жизни избранные натуры, если они робки, могут казаться такими же слабыми и беспомощными, как и натуры заурядные; но там, где последние не могут устоять, первые крепнут. Перед лицом бедствия они разрывают пеленки, мешающие их росту, и неожиданно проявляют себя, становясь вровень с несчастьем, которое, казалось, должно было неминуемо раздавить их.

Так и случилось с г-жой д’Эскоман.

По знаку, который она ему подала, Луи де Фонтаньё подошел к ее кровати.

— Луи, — промолвила она, впервые обратившись к нему на ты, — прошу тебя, поклянись мне еще раз, что, как бы ни сложились обстоятельства, ничто не сможет отнять у меня твою любовь.

Молодой человек поклялся ей в том, что она у него просила.

— Хорошо! — продолжала она, сжимая протянутые им руки. — В свою очередь, беру в свидетели Небо, что ничто не поколеблет моих нежных чувств к тебе и моего решения принадлежать в этом мире только тебе. А теперь, друзья мои, отворите дверь.

Луи де Фонтаньё с удивлением взглянул на Эмму, а Сюзанна воскликнула, что она скорее умрет, чем сдастся.

— Сюзанна, — твердым голосом произнесла Эмма, — я редко приказываю, но, когда мне приходится это делать, я хочу, чтобы мне повиновались. Отворите дверь!

Сюзанна подавила в себе рыдание и стала помогать Луи де Фонтаньё разбирать сооруженный ею бастион, который, как она рассчитывала, должен был защитить ее дитя.

Делать это было самое время. Плохо сколоченные доски двери уже начали уступать усилиям одного из жандармов, старавшегося ее выломать.

Мэр сделал жандармам знак оставаться на лестнице и один вошел в комнату.

Магистрат был весьма недоволен промедлением, с которым ему отворили дверь, поскольку он очень дорожил своими властными полномочиями и был склонен подозревать, что окружающие стараются пренебрегать ими; к тому же он, как и начальник почтового ведомства, был женат, и в его глазах преступная жена не заслуживала никакой жалости.

Так что он вошел в комнату, не сняв шляпы, стараясь придать своей физиономии выражение презрения, казавшееся ему столь же уместным в данных обстоятельствах, как и опоясывающая его перевязь.

— Какую из вас, сударыни, зовут маркизой д’Эскоман?

К каким бы несуразностям это ни должно было привести, Сюзанна в своей слепой преданности госпоже уже было открыла рот, чтобы указать на себя как на виновную и заслуживающую наказания, но г-жа д’Эскоман не дала ей на это время.

— Это я, сударь, — просто ответила она.

Мэр перевел свой взгляд в сторону алькова и увидел прелестное лицо г-жи д’Эскоман, обрамленное кружевным чепчиком, из-под которого выбивались длинные локоны; под ее ангельски кротким взглядом он невольно опустил свои глаза, машинально снял шляпу, смущенно поклонился этому видению и замер перед ним, не произнося ни слова.

Маркизе пришлось самой напомнить растерянному магистрату об обязанностях, которые он пришел исполнить.

— Что вам угодно от госпожи д’Эскоман? — спросила она.

— Разумеется, сударыня, — начал мэр, — задача, стоящая передо мною в эту минуту, крайне тяжела; но все мы обретаемся на земле, чтобы исполнять свой долг!.. Да и сам Господь разве не подал нам пример… пример… И в конце концов правительство, обратив на меня свой взор, дабы я замещал его подле населения…

— Ради Бога! Покороче, умоляю вас, сударь! — взмолилась маркиза.

— Ну что ж, пусть будет так, сударыня, — несколько сухо отвечал мэр, по-видимому уязвленный тем, что та, на чью красоту он обратил столько внимания, так мало оценила цветы его красноречия, — пусть будет покороче, я и сам желаю поскорее покончить с этим делом. Отвечайте же мне, что делает в вашей комнате в два часа ночи этот господин, который, как я предполагаю, не является вашим супругом?

— В пути я сильно занемогла и была вынуждена прервать свою поездку и остановиться в этой гостинице; моя горничная падала от усталости; случай привел сюда господина де Фонтаньё, моего друга; я попросила его заменить служанку по части исполнения ее тяжелых обязанностей сиделки, и он согласился.

— Черт возьми! Еще бы не согласиться! — отвечал мэр, приходя во все большее восхищение. — Поверьте мне, сударыня, будь я в тех же годах, что и этот господин, я поступил бы на его месте точно так же.

Слова эти мэр произносил голосом, становящимся все более тихим, но, подумав, что его могли слышать жандармы, стоявшие в это время за дверью, он заговорил громче, чтобы все дальнейшее послужило бы противовесом к сказанному им ранее.

— Разумеется, подобное милосердие этого молодого человека достойно всяческих похвал, если бы не одно неприятное обстоятельство, о котором мне надлежит вам сообщить: общественное мнение называет его отнюдь не вашим другом, а вашим возлюбленным.

К г-же д’Эскоман, покрасневшей от его грубой шутки, немного вернулась уверенность, когда он бросил ей в лицо это прямое обвинение.

— Сударь, — возразила она, — если вы под только что произнесенным словом подразумеваете человека, который мне дороже всего на свете, то вы правы: да, господин де Фонтаньё мой возлюбленный; если же вы придаете этому определению совсем иной смысл, то смею вас заверить, что вы ошибаетесь.

Достоинство, с каким держалась маркиза, говоря это, и волнение, невольно сквозившее в ее голосе, произвели на представителя закона впечатление совсем другого рода, нежели то, что уже оказала на него ее красота: он смотрел на г-жу д’Эскоман с почтительным уважением.

— Бедная сударыня, — промолвил он после минуты молчания, вновь возвращаясь в состояние добродушия, составлявшего основу его характера, — все возможно на этом свете, даже то, что вы мне сейчас сказали; но, на вашу беду, вовсе не мне надлежит это решать, хотя, по правде говоря, я склонен считать, что вы не лжете… Послушайте, — продолжал он, приблизившись к постели Эммы, — я хотел бы быть вам полезен и помочь вам, что бы там ни требовали общественная мораль и строгость моих служебных обязанностей: вы вызвали у меня участие. Нет ли какого-нибудь способа поправить дело? В подобных обстоятельствах правосудие молчит, если муж не подает голоса; в противном же случае — берегитесь: правосудие непременно сделает свое дело. Подумайте, нельзя ли заставить господина маркиза забрать назад его жалобу? На вид ваш муж добрый малый. Да будь я на его месте, у меня из ноздрей и ушей шли бы огонь и дым. Не угодно ли вам, чтобы я исполнил здесь роль примирителя? Ведь, по вашим словам, дело и выеденного яйца не стоит. Если вы желаете, я пойду поищу его и попытаюсь немного образумить?

— Я очень благодарна вам за ваше доброжелательное внимание ко мне, сударь, я им тронута; но воспользоваться вашей доброй волей себе во благо для меня невозможно.

— Отчего же? В чем вы тут видите помеху? Этот господин волнует ваше сердце больше, чем такое можно пожелать? Но, черт побери! В вашем возрасте и при вашей красоте стоит ли пугаться подобного затруднения? Я знал женщин, которые не годились вам и в подметки, но в таких же самых обстоятельствах умудрились бы за месяц сделать из этого вот господина самого близкого друга собственного мужа… Когда это достигнуто, то чего еще остается желать в этом мире женщине? Да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает!

Но, словно испугавшись безнравственной картины, только что изображенной им перед преступниками, государственный муж добавил самым торжественным голосом:

— Сударыня! Общество в моем лице призывает вас отречься от ваших ошибок и вернуться в лоно семьи, которое не преминет принять вас, как говорит Писание.

— Господин мэр, вслед за судьями смертными, которые меня заклеймят, нас с господином д’Эскоманом рассудит Бог, и я не страшусь его приговора. В ответ вам я могу лишь сказать, что если обстоятельства, уже разлучившие меня с мужем, исходили по большей части от его воли, а не от моей, то ничто сегодня, я вас уверяю, не может меня подвести или принудить к тому, чтобы я снова увиделась с ним.

Луи де Фонтаньё бросился к руке г-жи д’Эскоман, которую она простирала к Небу, чтобы жестом придать торжественность своим словам, и, невзирая на присутствие мэра, поднес эту руку к своим губам.

— Как? Вы позволяете это себе, видя мою перевязь? — воскликнул чиновник. — Черт побери! Вы заслуживаете, молодой человек, вполне заслуживаете того, чтобы я внес этот факт в протокол, и на самом деле, это означает потешаться над моей снисходительностью. Из уважения к маркизе я готов сделать вид, будто ничего не заметил, но не повторяйте такого!.. После того как вы столь твердо выразили свою волю, госпожа маркиза, я больше не настаиваю на своем предложении; но, что касается меня, я сожалею об этом. Для человека, желавшего бы располагать храмом или по меньшей мере дворцом, чтобы вам их предложить, крайне прискорбно быть вынужденным отдать приказ о том, чтобы вас сопроводили в тюрьму.

При слове "тюрьма" Эмма почувствовала вдруг, как все силы, позволившие ей выдержать разразившуюся над ней страшную грозу, покидают ее: она залилась слезами и разразилась рыданиями.

— В тюрьму? — переспросила Сюзанна, в то время как Луи де Фонтаньё в изнеможении рухнул на стул и закрыл лицо руками. — В тюрьму? — повторяла кормилица. — Сударь мой милый, вы сказали, в тюрьму? Госпожу маркизу Эмму д’Эскоман — в тюрьму?

— Без всякого сомнения, милейшая сударыня; и воля короля Луи Филиппа, не говоря уже о моей, будет бессильна помешать тому, чтобы закон был исполнен.

— В таком случае вам не сказали всей правды, вам не могли сказать ее. Вам неизвестно, что на протяжении трех лет госпожа маркиза напрасно предлагала тому, кто сегодня ее преследует, не только свою красоту, поразившую вас так же, как она поражает всех, но еще и свою любовь, нежность, добродетели и кротость, какую можно найти разве только у ангелов Господа Бога, и все эти три года это чудовище отталкивало ее, а теперь осмеливается требовать то, чем оно пренебрегало; вам неизвестно, что…

— Ради Бога, Сюзанна! — прервала ее Эмма.

— Нет уж, позвольте, сударыня! Я хочу сказать и скажу: правосудие справедливо, господин мэр его представляет, и он меня выслушает, — продолжала Сюзанна, схватив мэра за его перевязь и притянув к себе с присущей ей силой.

— Вы ошибаетесь, милостивая сударыня, — отвечал ей мэр, задыхаясь от качаний, к каким усилия гувернантки принуждали его тело. — Я не представляю собой правосудие, да если бы и был им, то зачем же, черт возьми, трясти правосудие, как мирабелевое дерево?!

— Выслушайте меня, и вы больше не скажете, что госпожу маркизу надо отправлять в тюрьму… Тюрьма! Да это он заслужил тюрьму и нечто похуже! Тюрьма!.. Девочке — ей было семнадцать лет, сударь! — девочке достало несчастья, чтобы он позарился на ее состояние, желая возместить им свое, промотанное в молодые годы распутством. На следующий же день после свадьбы, когда он завладел тем, чего ему так хотелось, он изменил ей, он бросил несчастную женщину, которой накануне клялся быть верным и защищать ее, — на следующий же день! Да, милостивый сударь, я это докажу, ведь я следила за всеми его действиями, за каждым его шагом, как кот следит за мышью. О! Я это докажу, милостивый сударь.

— Да я-верю вам, верю; но ради Бога, отпустите меня!

Однако Сюзанна, казалось, не слышала его слов и продолжала:

— Если бы вы могли знать, какие страдания претерпевает покинутая супруга! Да вы, мужчины, никогда и не задумывались над этим! Можно перестать горевать из-за потери состояния, можно смириться с одиночеством, но распутная жизнь мужа все уничтожает, все, вплоть до уважения, которое честная женщина вправе требовать. Обычно в таких случаях говорят: "Как же она не может удержать подле себя мужа?" И начинают возводить клевету на ее нрав. А для бедняжки уже мертвы все радости мира, уже угасли все надежды; весна не имеет для нее цветов, а день — света; порой и в религии она не может найти утешения. Так вот, сударь, все пытки, какие только есть в подобном мученичестве, испытала женщина, которую вы видите перед собой, — Эмма, мое возлюбленное дитя! И из-за того, что однажды, увидев себя навеки приговоренной к этому аду, она из глубины бездны подняла глаза к небу, чтобы увидеть, действительно ли там нет больше ни единой звезды Господа Бога, которая взирает за ней, вы, по одной лишь надуманной или обоснованной жалобе того, кто станет причиной ее падения, как он стал источником всех ее зол, тащите ее в тюрьму! Да полноте же! Если это в самом деле так, то надо тут же отказаться от звания христианина.

— Несомненно, милейшая сударыня, вы говорите справедливые вещи, — сдавленным голосом отвечал мэр, — но, к несчастью, я ничего не могу сделать и, к еще большему несчастью, сейчас совсем лишусь счастья слышать вас. Я задыхаюсь.

И действительно, мэр, которому Сюзанна для нужд заключительной части своей речи предоставила передышку, тяжело свалился в кресло, поставленное возле него каким-то ангелом-хранителем.

Излив свой гнев, гувернантка прониклась жалостью к своей жертве и поднесла мэру стакан воды.

Придя в чувство и переведя дух, достойный чиновник попросил Сюзанну отойти в сторону, чтобы он мог переговорить с ее госпожой.

Гувернантка, не сомневаясь в успехе своего красноречия, подчинилась и отошла к окну, где стоял Луи де Фонтаньё.

Мэр занял то место, которое занимал в течение этой несчастной ночи молодой человек. В простых словах, искренность которых приободрила Эмму, он выразил сочувствие к ее несчастью, казавшемуся ему незаслуженным. Он пообещал маркизе, что она будет видеть с его стороны знаки внимания, согласующиеся с его обязанностями, и вызвался сопровождать ее в Версаль в своем собственном экипаже и без конвоя, потребовав лишь, чтобы г-жад’Эс-коман не говорила прямо своей кормилице об истинной цели этой поездки. Достойный человек утверждал, что он принимает эту предосторожность, дабы поберечь чувствительность бедной женщины, но, возможно, он просто хотел оградить себя от новых мучений.

Поднявшись, чтобы дать возможность маркизе привести в порядок свой туалет, мэр попросил ее ускорить сборы, поскольку, по его словам, важно было покинуть Лонжюмо до рассвета, прежде чем на улицах покажется народ, любопытство которого может доставить им неприятности.

— Уже слишком поздно, сударь, — ответил Луи де Фонтаньё, на протяжении нескольких минут с беспокойством смотревший в окно.

— Боже мой! Боже мой! — воскликнула бедная Эмма, простирая руки к Небу. — Я должна испить чашу до дна!

Действительно, с улицы доносился глухой шум собравшейся толпы.

Прежде чем Луи де Фонтаньё смог понять намерение Сюзанны, она распахнула окно.

При виде этой женщины, появившейся на балконе, из глоток пятисот людей, привлеченных, несмотря на ранний час, зрелищем жандармов у почтовой гостиницы, вырвалось пятьсот насмешливых криков, и несколько камней полетели в окна, оставив на них звездообразные трещины.

Эмма в ужасе закричала и спрятала лицо на груди Луи де Фонтаньё, подбежавшего к ней при первом же угрожающем шуме.

Мэр схватил сзади Сюзанну и попытался втянуть ее обратно в комнату, спрашивая ее, неужели она хочет быть побитой камнями.

Но гувернантка оказалась гораздо сильнее мэра: уцепившись за перила балкона, она свела на нет все его усилия, не смущаясь ни криками, ни камнями, брошенными детской рукой в окна комнаты.

Сюзанна считала важным объяснить толпе, как она полагала перед этим необходимым доказать мэру, что люди заблуждаются насчет ее хозяйки, которая не перестала быть достойной всяческого уважения; она хотела обратиться с речью к обитателям Лонжюмо.

Гувернантка в самом деле произнесла речь, и если ей не удалось убедить толпу, то, по крайней мере, она ее тронула.

Конечно, вначале были и шепот, и ироничный смех, но по мере того, как она говорила, начала воцаряться тишина.

Она повторила любопытным слушателям то, что было сказано ею /пэру, только изъяснялась она теперь более решительно; чутьем опытного оратора она почувствовала, что со стоявшими перед ней слушателями ей следовало говорить общим с ними языком, то есть языком народа.

Эта исступленная нежность кормилицы к ребенку, вскормленному ее молоком, эти крики, идущие из сердца обезумевшей матери; эти вспышки ненависти к поступкам мужей и к несправедливости мужчин сильно подействовали на сердца женщин, составлявших большую часть слушателей; они доставали из карманов платки и утирали увлажнившиеся глаза; и едва Сюзанна закончила свою речь, как ей стали восторженно рукоплескать.

И поскольку почти всегда страстям толпы, приведенной в волнение, нужна какая-нибудь жертва, несколько кумушек дали совет проучить мужа преследуемой жены, оставив память об этом в назидание будущим поколениям.

По счастью, маркиз д’Эскоман, дав указания мэру, тут же отбыл в Париж.

Отвага Сюзанны имела по крайней мере то положительное следствие, что, когда маркиза, после душераздирающего прощания с Луи де Фонтаньё, с которым ей предстояло теперь увидеться только в присутствии судей, появилась в дверях гостиницы под руку с мэром, провожавшим ее к своей двуколке, толпа почтительно расступилась перед ней и почтительный шепот, исполненный участия, смягчил то ужасное, что было в подобном положении для светской женщины.

Что же касается гувернантки, то она торжествовала и с гордым удовольствием пожимала руки, тянувшиеся к ней из толпы.