Господин д’Эскоман весьма серьезно принялся за розыски своей жены.

У него было слишком много близких друзей, чтобы он мог долго оставаться в неведении о том, что произошло на улице Кармелитов.

Для чего еще нужны близкие друзья, как не для того, чтобы сообщать своему другу новости, заранее зная, что они для него не самые приятные, и все это с тем большим пылом, что поступают эти друзья так, находясь под охраной чувства, вынуждающего благодарить их, что бы при этом о них ни думали.

Господин де Гискар, тот из приятелей маркиза, кто, казалось, более всех был к нему привязан, в этих обстоятельствах дал доказательство поистине рыцарской преданности и самоотверженности; он покинул свою комнату, где его до тех пор удерживал удар шпаги шевалье де Монгла, и отправился к г-ну д’Эскоману, чтобы уведомить друга о положении, в которое, как утверждала молва, тот попал.

Согласно ей, Маргарита застала г-на де Фонтаньё наедине с маркизой; та же самая молва утверждала, что скандала, учиненного разъяренной гризеткой, оказалось недостаточно, и между двумя любовницами молодого человека завязалась драка; при этом через посредство г-на де Гискара, выступавшего от ее имени, молва приукрашала события обилием подробностей, изложение которых вызвало краску на лице у самого г-на д’Зскомана.

Распутный супруг добродетельной жены обычно менее всех других мужей обладает философским подходом к жизни. Исключение из правила почти всегда дает некоторое преимущество; вот почему так приятно составлять исключение, а в тех обстоятельствах, о каких идет речь, в него попадает распутный муж; его тщеславию льстит, когда он видит, сколько у него поводов оказаться на месте тех, кто прилагает все свои силы, чтобы избежать участи обманутого мужа, а он остается защищенным от обшей беды. И вовсе не добродетели жены он приписывает это свое преимущество, а своим личным заслугам. И тогда он укрепляется в мысли в собственной непогрешимости и начинает в полной мере пользоваться своей независимостью, от которой, по его мнению, ему не приходится ждать никаких неприятностей.

Кроме того, как ни мало г-н д’Эскоман дорожил любовью Эммы, он тем не менее расценивал ее чувство как часть принесенного ею приданого. Он охотно растратил бы это приданое, но не мог позволить, чтобы кто-либо его у него похитил.

Вот почему откровение г-на де Гискара огорчило маркиза много более, чем, казалось бы, этого следовало ожидать.

Тем более что Луи де Фонтаньё уже был виновен по отношению к нему в оскорблении такого же самого рода и маркиз все еще не мог ему простить этого.

Так что в беседе с г-ном де Гискаром маркиз заговорил о второй своей дуэли с секретарем супрефекта; он предупредил собеседника, что на этот раз один из противников не должен уцелеть в поединке.

Но прежде чем посылать вызов, ему необходимо было объясниться с г-жой д’Эскоман, поскольку шатодёнская молва могла и клеветать; поэтому он отложил вызов на следующий день и стал ждать маркизу.

Но маркиза не вернулась домой!..

Господин д’Эскоман уже размышлял, не послать ли вызов г-ну Луи де Фонтаньё немедленно, но тут кто-то постучал в дверь.

Это был камердинер, спрашивавший, не угодно ли будет господину маркизу принять своего поверенного. Господин д’Эскоман не видел в этом визите особой необходимости, но и не находил в нем большой беды, и он приказал впустить посетителя.

Поверенный пришел всего-навсего для того, чтобы предоставить себя в распоряжение господина маркиза.

Господин д’Эскоман был крайне удивлен: он никогда не слышал, чтобы принято было прибегать к советам представителей закона, отправляясь на дуэль.

Но законник объяснил ему, что по городу распространился еще один слух, а именно, что он, г-н д’Эскоман, собирается начать тяжбу о разводе с госпожой маркизой; законники обладают чутьем стервятника, распознавая добычу.

Слово "развод" заставило г-на д’Эскомана надолго задуматься. Ну а поскольку стряпчий был у него под рукой, хорошо было бы этим воспользоваться, и маркиз спросил у него совета.

Обычно поверенный бывает честен лишь в том, что касается его лично; по отношению же к клиентам он ведет себя, как подкладка: ее ставят лишь для того, чтобы укрепить ткань, с которой она соединена. Негодяй, который за такую подкладку платит, и весьма дорого, имеет право требовать, чтобы она не стесняла его движений.

Поверенный г-на д’Эскомана решительно поддержал позицию своего клиента.

Начал он с обличения варварского предрассудка, ставящего право и справедливость в зависимость от удачи в кровавой игре; среди общих фраз на главную тему он между прочим обронил несколько слов, полных такого угрожающего смысла, что они поразили г-на д’Эскомана более чем вся остальная речь законника.

Поверенный заявил, что дуэль маркиза с любовником его жены неизбежно ставит их в неравное положение; г-н де Фонтаньё подвергал опасности только свою жизнь, в то время как г-н д’Эскоман помимо жизни рисковал еще и своим состоянием.

И он это обосновал.

Прежде всего, подводя итог денежным делам своего клиента, он доказал маркизу, что его материальные возможности основываются лишь на достоянии его супруги.

Установив это, он отметил, что ему представляется опрометчивым злить госпожу маркизу до того, как появится уверенность в том, что ей можно нанести решительный удар. Нечего было и думать о том, чтобы являться в суд, не имея иных доказательств, кроме сомнительных свидетельских показаний, а ни на какие другие сегодня опираться не приходилось. Это могло подать г-же д’Эскоман мысль о встречном иске, который, учитывая печальную известность беспорядочного образа жизни маркиза, непременно стал бы для него гибельным.

Господин д’Эскоман позволил поверенному закончить эту назидательную речь, а затем спросил, не принимает ли тот его за болвана, и при этом пригрозил выставить его за дверь.

Законник зловеще улыбнулся, спокойно достал из своего бумажника небольшую связку продолговатых листков и спросил маркиза, будет ли он в состоянии к следующему дню оплатить долг в десять или двенадцать тысяч франков, устанавливаемый этими бумажонками.

Господин д’Эскоман побледнел и что-то невнятно пробормотал; поверенный же воспользовался его растерянностью, чтобы нанести ему удар прямо в сердце.

У маркиза были долги, и долги немалые; обеспечивались они только сердечным согласием супругов в пользовании их совместного имущества и жизнью самого должника. Однако согласие это было нарушено, и говоривший никак не мог допустить, чтобы господин маркиз подвергал опасности свою жизнь. Ведь если он был предан господину маркизу, то интересы других его клиентов, из средств которых он ссужал г-на д’Эскомана деньгами, нельзя было ставить под угрозу из-за этой преданности. Это вынуждало его поставить своих клиентов в известность о нависшей над их капиталами опасности, и он не сомневался, что, при первом же упоминании о возникшем между супругами разногласии, те распорядятся, чтобы он настоял по меньшей мере на обеспечении их долговых требований, а такое обеспечение могла предоставить в настоящий момент одна лишь маркиза.

Дело усложнялось; г-н д’Эскоман быстрыми шагами ходил туда и обратно по гостиной, опустив голову, засунув руки в карманы и сдавливая судорожно сжатыми губами сигару, которой он из-за своей озабоченности дал потухнуть; но поверенный не давал ему ни минуты передышки.

Поясняя свое мнение о том, что нужно какое-то время не тревожить г-жу д’Эскоман, он заявил, что у него не было намерения давать господину маркизу совет закрывать глаза на распутное поведение его супруги; напротив, он считает себя ярым сторонником строгих мер, но при этом разумных и полезных для тех, кто их применяет. Действовать необходимо, но только в том случае, когда можно будет опираться в этой тяжбе на одно из тех неопровержимых доказательств, перед лицом которых суд вынужден будет проявить себя непреклонным и применить закон, не принимая во внимание никаких рассуждений, могущих оправдать преступление; процесс, начатый уже не маркизой, а самим г-ном д’Эскоманом, в таких условиях примет совсем другой оборот. В подобных обстоятельствах господин маркиз, весьма вероятно, вступит во владение состоянием своей супруги, с обязательством выплачивать ей пенсион на содержание; законник был настолько уверен в таком исходе дела, что тут же был готов предоставить своему клиенту какую угодно ссуду под его будущие доходы.

Эти последние слова поверенного решили дело; г-н д’Эскоман снова закурил сигару и, достаточно спокойно усаживаясь, спросил у поверенного, какой смысл тот вкладывает в слова "неопровержимые доказательства".

Законник немного помедлил с ответом, а затем заявил, что в данном случае ему представляется необходимым факт преступного свиданьица, надлежащим образом установленный протоколом.

При этих словах г-н д’Эскоман вскочил с кресла; низость предлагаемого ему средства возмутила его даже больше, чем сама суть дела; но он имел неосторожность открыть поверенному свои уязвимые места, и тот с такой ловкостью приставил ему нож к горлу, что по прошествии двадцати минут беседы совестливость г-на д’Эскомана, размятая, раздавленная, размягченная этой умелой рукой, не устояла и господин маркиз, словно заурядный обыватель, обратился в полицию с просьбой помочь ему засвидетельствовать прелюбодеяние его супруги.

Между тем г-ну д’Эскоману доложили, что некто Можен, сдающий внаём лошадей на главной улице, желает поговорить с ним.

Нам уже известно, что тот хотел сообщить маркизу.

В каретном сарае Можена устроили засаду.

Но шевалье де Монгла, отправляясь к своему молодому другу, чтобы выяснить, что следует думать о ходивших по городу слухах, узнал от прокатчика лошадей об устроенной в его доме западне и не дал птичкам попасться в нее.

Тем временем другие агенты были расставлены вокруг супрефектуры, чтобы следить за Луи де Фонтаньё.

Они донесли поверенному маркиза, решительно взявшемуся за ведение этого дела, что молодой человек, вернувшись около часу ночи, спустя некоторое время снова вышел и более уже не возвращался; в то же самое время маркизу сообщили, что его жену видели около половины двенадцатого ночи идущей по направлению к парижской дороге, где она, вероятно, намеревалась ждать проезда мальпоста.

Уж если человек решается на преследование, то какую бы неприязнь он ни испытывал к тому, чтобы предпринять его, редко когда бывает, что пыл погони не пересиливает его отвращения к ней и он не продолжает ее столь же увлеченно, сколь бесстрастно он ее начинал.

Маркиз д’Эскоман немедленно велел закладывать в коляску четверку лошадей.

Мы видели его проезжающим через Лонжюмо.

Он прибыл в Париж к половине второго ночи и остановил карету прямо у дверей начальника почтового ведомства.

По его просьбе этот чиновник приказал, основываясь на сведениях, полученных им от г-на д’Эскомана, выяснить имя того кучера, который привез в Париж его жену. Он поступил даже лучше: в своем желании быть приятным светскому человеку, к положению которого начальник почтового ведомства, человек женатый, проникся искренним сочувствием, он тотчас же вызвал этого кучера к себе в кабинет.

Кучер рассказал, что на небольшом расстоянии от Шатодёна он действительно посадил в свою карету двух женщин. Его описание этих женщин в точности совпадало с тем, как маркиз описывал Эмму и Сюзанну; но кучер утверждал, что ни один из двух господ, сопровождавших этих дам, не занял место в экипаже; он добавил, кроме того, что дорога настолько утомила более молодую из этих двух путешественниц, что после нескольких вынужденных остановок, связанных с нервными приступами, которые поминутно ее одолевали, она смогла доехать лишь до Лонжюмо и остановилась там на постоялом дворе при почтовой станции.

В своей небескорыстной назидательной речи поверенный г-на д’Эскомана пояснил своему клиенту, что у того есть только две возможности выйти из затруднительного положения, в котором он оказался: начать судебный процесс на указанных им условиях или хотя бы для видимости примириться с маркизой.

Так что находился ли в это время Луи де Фонтаньё возле маркизы или нет, г-ну д’Эскоману следовало немедленно ее разыскать.

Приказав переменить лошадей, маркиз тотчас же отправился в обратную сторону по той же самой дороге, по которой он только что прибыл.

При въезде в городок Лонжюмо он велел остановить экипаж, заплатил кучерам тройные прогоны на условии, что они поедут в обратный путь, не дав отдыха своим лошадям, а сам направился к станционному постоялому двору.

Как самый неприметный прохожий, он скромно постучал в дверь. Ему открыл дежурный конюх. Господин д’Эскоман поведал ему извечную басню о сломанной оси и попросил комнату и постель. Пока будили служанку, в ведении которой находились комнаты, он принялся беседовать с конюхом.

В 1832 году путешественники, разъезжавшие верхом, что было так распространено до Революции, стали редки. Станционные смотрители давно уже заменили этот утомительный способ передвижения на более удобный, предоставляя путешественникам легкие тильбюри, которые не только позволяли им не протирать в седле кожаные штаны и подкладку под ними, но и давали большую выгоду упомянутым предпринимателям: почтарь просто пристраивался рядом с тем, кого ему предстояло сопровождать, так что брали одну лошадь, а платили за две.

Поэтому прибытие молодого человека, проделавшего путь верхом на почтовой лошади, вызвало настоящее волнение среди конюхов; это волнение возросло вдвое, когда проницательная служанка с постоялого двора рассказала им о глубокой печали молодого человека, и во сто крат, когда она сообщила о том, что он оказался знаком с гувернанткой дамы, с утра остановившейся в гостинице, и даже теперь, в полночь, все еще не лег в приготовленную ему постель, хотя простыни в ней были по-настоящему чистыми.

Конюх с нетерпением ждал рассвета, чтобы поделиться с другими своими догадками по поводу этого события; поэтому он был совершенно счастлив рассказать о них для затравки столь любезному слушателю, какого он нашел во вновь прибывшем путнике.

В самом деле, г-н д’Эскоман, казалось, весь обратился в слух.

Когда конюх закончил свой рассказ, маркиз сунул ему в руку золотую монету, которую тот принял как знак благодарности за интересную беседу. Затем маркиз попросил проводить его к мэру, заявив, что он имеет к нему важное и спешное поручение.

Конюх счел чудовищностью будить этого городского чиновника в столь неурочный час. Он не стал скрывать это от своего собеседника и посоветовал ему дождаться наступления дня. Однако заверение в том, что его никто ни в чем не упрекнет, а в особенности золотая монета победили в нем уважение к покою начальства.

И действительно, ознакомившись с паспортом г-на д’Эскомана и письмом королевского прокурора Шатодёна (супруг Эммы успел заручиться им на всякий случай), мэр представил себя в распоряжение незнакомца с поспешностью, поразившей конюха.

Но ему не дали долго удивляться, поскольку главный городской чиновник Лонжюмо приказал своему подчиненному отправиться на поиски жандармов, тогда как сам сменил ночное платье, в каком он принимал гостя, платье, в самом деле мало подходящее для того, чтобы соответствовать знакам властных полномочий, которые, стремясь как можно быстрее исполнить обязанности, возложенные на него обществом, достойный магистрат геройски схватил, даже не подумав прикрыть ту часть своей особы, к какой их следовало прикрепить.

Несколько минут спустя небольшая группа людей, к которым присоединились три жандарма, двинулась по тихим и пустынным улочкам Лонжюмо.