Шевалье де Монгла всячески пытался взбодрить Луи де Фонтаньё: сначала упреками, затем шутками и, наконец, обещаниями самых радостных надежд.

Но, несмотря на все старания своего старого друга, молодой человек оставался грустным и погруженным в скорбь; он, казалось, не слушал его и заговорил лишь при входе в город, и то для того, чтобы отказаться от уговоров шевалье отправиться вместе с ним к дому человека, сдававшего внаём экипажи.

Достойный дворянин утверждал, что Луи де Фонтаньё обязан сменить маркиза д’Эскомана, стоявшего в засаде уже в течение трех часов; старик ожидал столько удовольствия от этой грубоватой шутки, что лишь с некоторым трудом от нее отказался.

Но молодой человек находился в таком душевном состоянии, что г-н де Монгла был для него плохим утешителем. Шевалье, никогда не испытывавший подобных печалей, ничего не мог в них понять; его любовные истории ничуть не были похожи на ту, что случилась у Луи де Фонтаньё. Они напоминали толстощеких и украшенных ленточками амурчиков, пухлых и цветущих, образчики которых живописцы XVIII века помещали над всеми дверями и каминами, легкокрылых мотыльков, веселых и смеющихся, вечно порхающих и собирающих нектар и никогда не ведающих иных слез, кроме тех, что роса оставляет в цветах розы, стебель которой никогда не обагряли кровью загрубелые пальцы; если же им случалось извлекать стрелу из своего колчана, они сохраняли при этом благодушную физиономию повара, приносящего жертвоприношение лишь для вящего веселья и сохранения навеки человеческого рода.

Так что г-ну де Монгла не могла прийтись по вкусу грусть его молодого друга.

— Зачем же плакать? — говорил он ему. — На вашем месте я бы выделывал батманы в антраша до самого шпица колокольни святого Петра.

И в подтверждение своих слов шевалье изобразил жете-батгю, но мостовая, ставшая скользкой от ночной влажности, никак не давала старику исполнить этот прыжок таким образом, чтобы это его удовлетворило, и ему пришлось несколько раз начинать все сначала.

— Как же так, — продолжал он после этого, — очаровательнейшая из городских дам, образец истинной добродетели нашего общества, проникается к вам расположением… Да что я говорю о расположении? Она безумно влюбляется в вас, влюбляется до беспамятства, а вы еще тут корчите такую мину, будто дьявола хороните. Черт возьми! Кто мне подсунул (тут шевалье употребил более крепкое выражение) этакого Амадиса? А что бы вы сказали, если бы она, как ей, возможно, следовало бы сделать, приказала своим лакеям вышвырнуть вас за дверь? Всему свое время, мой милый мальчик; приберегите ваши вздохи для того, чтобы возложить их к ее ногам; Революция настолько все перевернула, что женщинам такое нравится; но сейчас, вдали от нее, верните себе веселое настроение, у вас столько поводов для этого. Не хотите ли вы нанести вместе со мной короткий визит этому храбрецу д’Эскоману, а то он, должно быть, изнывает от скуки, словно ларь в окружении охапок сена и морд жующих это сено лошадей? А ведь это было бы так забавно и наверняка могло бы вас развлечь! Но я не оставлю вас умирать от тоски; я обещал это вашей обворожительной маркизе, и мне хотелось бы, чтобы вы при встрече с ней тут же засвидетельствовали, как этот старый дурак Монгла держит слово; вот вам еще одно предложение: давайте постучимся в дверь к бесподобнейшей госпоже Бертран! Муженек ее, конечно же, немного поворчит, но если он будет слишком шуметь, то живо у нас сядет в собственный котел; что же касается его половины, то она будет безумно рада видеть меня. Закончить эту ночь в обществе веселого товарища, красивой женщины, за полдюжиной бутылок шампанского — черт побери, такое утешит меня, даже если наступит конец света.

Но, видя, что такая перспектива нисколько не улучшает настроения Луи де Фонтаньё, шевалье продолжал:

— Возможно, вы гнушаетесь ею, госпожой Бертран?.. Поверьте моему стариковскому опыту, мой юный друг, и никогда не пренебрегайте женщиной, будь она молода или стара, если на лице ее мелькает отражение адского пламени. Несомненно, порой и ангелочки хороши, но случаются минуты, когда так приятно бывает общество тех, кто послан нам дьяволом!.. Ну вот, я, его старый приспешник, веду себя подобно царю Кандавлу! Не хватало еще, чтобы я расписывал такому жестокому покорителю женских сердец, как вы, тайные прелести красотки, пожелавшей удостоить меня своими милостями. Ах, мой юный друг, не очень-то обольщайтесь; я столь очарован ее красотой, что способен поступить так же глупо, как д’Эскоман, а мне это было бы досадно. Ну да ладно, — прибавил старый дворянин с ясно различимым оттенками самодовольства и добродушия в голосе, — если такое может принести вам утешение, то я обещаю вам не быть слишком щепетильным. Вот как следует поступать со своими друзьями, черт возьми! Впрочем, это славное создание всегда вернется ко мне; такой молокосос, как вы, неспособен заставить ее забыть меня.

Луи де Фонтаньё испытывал некоторые трудности, отговаривая г-на де Монгла от этого последнего средства, целебная сила которого казалась старику куда более действенной, чем у первого из придуманных им развлечений, при том что мысль о них внушила ему забота о молодом человеке; еще труднее ему оказалось убедить своего старого друга, что в своей печали он не желает в эту минуту ничего, кроме отрешенности и уединения, и только так он сможет немного подкрепить свои душевные силы.

Скорее утомленный бесплодностью своих уговоров, чем убежденный доводами, какие были им противопоставлены, шевалье кончил тем, что проводил своего друга до порога его дома, попытавшись все же возобновить свои наставления по части философии.

Манера старого дворянина вести разговор была сушим мучением для Луи де Фонтаньё; скептические рассуждения старика не только не освежали сердце молодого человека, но растравляли его раны; каждый из взрывов веселья шевалье падал на сердце несчастного влюбленного словно капли воды на раскаленное в кузнице железо: они обращались в пар, не ослабляя жара. Несмотря на все услуги, оказанные ему шевалье, он с какой-то лихорадочной радостью увидел, как тот удаляется; за минуту до этого он готов был отдать десять лет своей жизни, только бы иметь возможность помечтать об Эмме, не испытывая при этом беспокойства от навязчивого собеседника.

Он вошел в свою квартиру.

Слезы, которые до тех пор он сдерживал из стыда перед людьми, из опасений сделать их постоянной темой для насмешек, более утомлявших его, чем раздражавших, эти слезы хлынули потоком, как если бы г-жа д’Эскоман покинула его в эту самую минуту.

Мало-помалу он начал упиваться своим страданием; оно стало неистовым, а затем приобрело черты безумия.

Так же как и на кладбище, он бросился на пол, стал рвать на себе волосы, раздирать платье, громко звать Эмму, казавшуюся ему в эту минуту умершей.

Он принялся искать вокруг себя какой-нибудь предмет, напоминавший ему о ней и хранивший следы ее прикосновений; отчаяние его было так сильно, что прошло минут пять, прежде чем он вспомнил о маленьком кошельке, который она ему дала и который он всегда носил у себя на груди.

Он достал его оттуда и принялся покрывать поцелуями.

Но слишком свежи еще были воспоминания о том, как нежно обнимала его в этот вечер Эмма, чтобы усилия воображения могли ввести в заблуждение его губы, еще пылавшие от полученных ими ласк.

Он начал снова звать Эмму, как будто бы она была возле него, и придавал своему голосу всевозможные оттенки нежности и страсти.

Особую прелесть он находил в том, что прислушивался к собственному голосу.

Буквы, составлявшие ее имя, казались ему отличными от других букв.

Затем он заплакал, и плакал так, что у тех, кто услышал бы его рыдания, должно было сжаться сердце.

Во время этого приступа отчаяния мысли молодого человека стали такими зыбкими и беспорядочными, что речь могла бы идти о потере им способности думать.

Наконец силы у него истощились, и тогда мечтания его стали определенными.

Они сосредоточились на одной мысли: увидеть Эмму!

Машинально он собрал все оставшиеся у него в карманах деньги, достал из шкафа охотничьи сапоги и принялся их надевать.

Но вдруг он с гневом бросил их на паркет; в один миг ему представилось, как по требованию мужа г-жу д’Эско-ман ведут в суд, опозоренную, обесчещенную; и все это по его вине; молодого человека охватил ужас.

В нем началась борьба между горем и совестью.

Горе его обманывало само себя; и без того жестокое, оно стало невыносимым и со страстью растравляло свои раны, чтобы сделать их еще более страшными на вид — так поступают нищие, желая возбудить сочувствие прохожих; оно не плакало больше, а причитало; оно не кричало больше, а выло; оно говорило ему, что, перед тем как он сойдет в могилу, высшим утешением для него должно стать одно — снова увидеть Эмму.

Совесть же его возражала, она говорила: "Подлец! Подлец! Подлец!", как это делал г-н де Монгла; но эти упреки терялись в шуме, производимом ее обезумевшим противником.

И настала минута, когда Луи де Фонтаньё вовсе перестал прислушиваться к ней: совесть была побеждена.

Он вздохнул, как это делают все те, кто решился на дурной поступок, и заглушил голос всех своих добрых начал, чтобы воспользоваться их поощрительным молчанием.

И тогда на ум его во множестве пришли прекрасные доводы и благовидные предлоги, способные оправдать его действия.

В самом деле, кто сказал, что маркиз д’Эскоман намеревается воспользоваться ошибкой своей жены? Господин де Монгла. Но г-н де Монгла всегда был противником его любви к Эмме. Почему? Вероятно, из-за скрытой зависти, которой шевалье не смог избежать. Характер же г-на д’Эскомана ставил маркиза выше подобного предположения. Супруг Эммы был слишком легкомыслен для такого вероломства; он слишком опасался расследования своего собственного поведения, чтобы идти на скандальное судебное разбирательство. К тому же, разве зло уже не было совершено? И вовсе не он, Фонтаньё, дал к этому повод; ну а эта разлука всего лишь напрасная полумера. Если он и не уедет вслед за маркизой сегодня, хватит ли у него самообладания не уехать завтра? Эта история имела такую огласку, что навряд ли супрефект согласится дальше держать его на должности своего секретаря. И к чему привело бы подобное отчаяние, ведь коль скоро г-жа д’Эскоман его разделяет, что было вполне вероятно, оно губительно подействует на ее здоровье.

Эти размышления привели Луи де Фонтаньё в такое возбужденное состояние, что рассудок его не выдержал. Перед ним, как наяву, предстала Эмма, простиравшая к нему руки и кричавшая: "Иди ко мне, я жду тебя! Ты, как и я, несчастная жертва людской злобы. Не медли более, иди ко мне!"

Ему показалось, что он ощутил, как обжигающее дыхание Эммы овеяло его лицо. Он оделся с поспешностью, свидетельствующей о его исступлении, вышел из дому, бегом пересек город и устремился к дороге на Париж, как будто у него была возможность догнать карету, которая увезла Эмму.

Заря уже занималась над Босом и широкий горизонт был испещрен багровыми и серыми полосами, когда Луи де Фонтаньё дошел до того места, где накануне он простился с маркизой.

Он обернулся в сторону города: Шатодён был полностью окутан туманом, и только возвышавшиеся над ним стены древнего замка Монморанси окрашивались отблесками зарождающегося дня.

При виде этого скопления домов еще спящего города, собиравшегося проснуться, чтобы заклеймить ту, которую он любил, Луи де Фонтаньё вновь стал сомневаться.

Вдруг в траве у дороги он заметил что-то белое; это был платок Эммы, влажный скорее от ее слез, чем от утренней росы.

В этой находке он увидел предзнаменование, которое должно было заставить его придерживаться принятого им плана; такое свидетельство горя г-жи д’Эскоман подавило всю его нерешительность. И он пошел по дороге, не оборачиваясь более назад.

Так молодой человек шел до полудня, не думая даже о еде. Он не был привычен к ходьбе, и семь часов утомительного пути исчерпали его силы; разбитые ноги отказывались служить ему.

И столь велико было смятение его мыслей, что лишь тогда он впервые подумал: а ведь завершить путь подобным образом невозможно. Молодой человек пожалел, что он не воспользовался простым, но удобным способом, предложенным г-ном де Монгла накануне для г-жи д’Эскоман, и, за неимением мальпоста, не сел в дилижанс.

Около часа Луи де Фонтаньё просидел на обочине дороги в ожидании какого-нибудь экипажа, но терпение его не выдержало такой задержки. Как ни болели у него ноги, молодой человек все же был в состоянии сидеть верхом; с трудом добравшись до первой почтовой станции, он нанял почтовую лошадь и так сильно погонял ее, что сопровождавший его старик-извозчик стал хмурить брови.

При такой быстрой езде он должен был прибыть в Париж уже вечером.

Господин де Монгла условился с г-жой д’Эскоман, что она укроется в монастыре на улице Гренель.

Ворота подобных заведений открываются для посторонних только в определенные часы. Луи де Фонтаньё прекрасно знал, что он напрасно утомляет себя, но дышать с Эммой одним воздухом уже казалось ему счастьем, и он с еще большим жаром ускорил свою езду.

В семь часов вечера он был в Лонжюмо. Торопя конюха, седлавшего ему лошадь, Луи вдруг услышал стук экипажа, приближавшегося с той же стороны, откуда приехал и он, и хлопанье бича кучера, дававшего знак переменить лошадей.

Инстинктивно он спрятался за стоявшую на дороге колоду, из которой поили лошадей.

Экипаж остановился как раз напротив того места, где укрылся молодой человек. Осторожно приподняв голову над краем поилки, Луи при свете двух фонарей, освещавших коляску, узнал сидящего в ней маркиза д’Эскомана.

Маркиз казался как всегда беззаботным, с полнейшим спокойствием курил сигару и говорил что-то веселое служанке, подавшей ему стакан воды. Казалось, отъезд жены не слишком взволновал его, но тем не менее не было ни какого сомнения, что он преследовал ее.

Луи де Фонтаньё тотчас же начал проклинать свою роковую растерянность, помешавшую ему воспользоваться почтовыми лошадями семью часами ранее; тогда бы он уже давно был в Париже и встретился бы с Эммой до приезда г-на д’Эскомана; но что же будет теперь? Он не смел даже и думать об этом.

Но после такой эгоистической мысли, после нескольких приглушенных возгласов, вызванных его неистовым негодованием против судьбы, крайняя усталость измученного тела развеяла его перевозбуждение, он смог обдумать последствия этого происшествия и в конце концов стал меньше сетовать на сложившиеся обстоятельства.

Значит, шевалье де Монгла не лгал, и г-н д’Эскоман был явно настроен не воспринимать сложившееся положение столь серьезно, как пытался убедить себя в этом Луи де Фонтаньё. Он начал осознавать, что эта встреча может изменить его решение, последствия которого тяжелым бременем давили бы на его совесть порядочного человека, и что, в конце концов, случай, если только это был случай, стоит на его стороне и может называться Провидением.

У него не было такой силы характера, чтобы без горечи и слез покориться судьбе, но все же в итоге он смирился. И когда маркиз, поговорив несколько минут со станционным смотрителем, приказал кучеру трогаться, молодой человек вышел из укрытия и, мысленно вверив себя постоянству и любви Эммы, в которых та ему поклялась, заявил своему извозчику, что слишком устал и отправится в дорогу только на следующий день.

В то же самое время он распорядился, чтобы ему приготовили постель. В те годы станционный смотритель в Лонжюмо был одновременно и содержателем постоялого двора в этом городке.

Служанка, к которой обратился Луи де Фонтаньё и которую взволнованное лицо молодого человека, видимо, живо заинтересовало, спросила его, неужели он собирается лечь спать не поужинав.

Когда тебе двадцать лет, природа с трудом уступает свои права. Вот уже сутки Луи де Фонтаньё ничего не ел, и заполненность сердца не мешала ему время от времени ощущать пустоту в желудке.

Он согласился поужинать.

Служанка провела его через закопченную кухню в обеденную залу и накрыла там на стол.

Первые кусочки еды, положенные Луи де Фонтаньё себе в рот, казалось, должны были застрять у него в горле, но мало-помалу этот нервный спазм прошел; съел молодой человек немного, но с помощью поданного ему крепкого вина, не слишком хорошо понимая, что он делает, с избытком удовлетворил мучившую его жгучую жажду.

Его тело, изнуренное так же, как и его рассудок, не смогло устоять от паров этого напитка. Ужин еще не закончился, а чувства Луи де Фонтаньё уже охватило глубокое оцепенение и мысли его затуманились; нежный образ любимой женщины еще мелькал в его воображении, но ему уже не хватало силы воли удержать его; он облокотился на стол и впал в ту непреодолимую дремоту, что следует за крайним утомлением.

Служанка, слишком молодая для того, чтобы не проявить горячий интерес к красивому юноше, казавшемуся столь печальным, не стала тревожить его сон.

Через двадцать минут после того, как Луи де Фонтаньё заснул, какая-то пожилая женщина прошла со свечой в руке через обеденную залу в кухню.

Она была так озабочена чем-то, что сначала не обратила никакого внимания на запоздалого посетителя; но, когда она возвращалась, служанка обратила на него ее внимание, подав ей знак идти потише.

Незнакомка перевела свой взгляд в сторону, куда указывал палец служанки, и, выронив из рук одновременно свечку и чайник, удивленно вскрикнула:

— Господин де Фонтаньё!

— Сюзанна! — воскликнул молодой человек, разбуженный ее голосом и полагавший, что он видит ее во сне.

И тогда, не обращая внимания на изумление, с каким смотрела на эту сцену служанка, и не пытаясь оправдать это знакомство, Сюзанна схватила молодого человека за руку и потянула его на лестницу, ведущую на галерею второго этажа.

— Это Господь привел вас; пойдемте, пойдемте, — говорила она. — Ах! Сегодня ночью я думала, что увижу, как моя бедная Эмма скончается у меня на руках; это я настояла не продолжать дальше путь: она могла бы умереть прямо в карете. Это было у меня внушение свыше! Пойдемте же! Если они захотят причинить вам зло, я стану защищать вас, я стану защищать вас когтями и зубами. Да, перед тем как опечалить мою девочку, им придется убить старую Сюзанну. Черт побери! — прибавила она, впервые в жизни произнося ругательство. — Посмотрим, смогут ли они сделать несчастной мою Эмму помимо моей воли.

Затем голосом, выдававшим все тревоги ее души, она тихо промолвила:

— О! Только бы внезапный испуг не убил ее!

Перед тем как произнести эти слова, Сюзанна открыла дверь одной из комнат, выходившей на галерею, и Луи де Фонтаньё бросился в комнату, куда эта дверь вела.

Прямо перед собой он увидел маркизу, сидевшую на убогой кровати постоялого двора и с беспокойством прислушивавшуюся к шуму, который доносился извне.

При виде своего возлюбленного г-жа д’Эскоман протянула к нему руки, но кровь отхлынула к ее сердцу, и бедняжка не смогла произнести ни слова; силы оставили ее, она упала навзничь и потеряла сознание.