С первого взгляда, брошенного внутрь мансарды, Маргарита осознала все происходящее.

Полупризнание Луи де Фонтаньё, замешательство г-жи д’Эскоман, ярость Сюзанны, беспорядок, царивший в комнате, и огромная дыра в дымовой трубе — все это ясно указывало ей на правду: если причиной такого поступка маркизы была любовь, то предметом этой любви мог быть только один мужчина — любовник Маргариты.

Но предположения Маргариты вышли за пределы истины.

Она решила, что г-жа д’Эскоман могла пойти на такое постыдное шпионство лишь для того, чтобы удостовериться, выполняет ли Луи де Фонтаньё обещание, несомненно вырванное ею у него, порвать с любовницей, а также чтобы насладиться тревогами и отчаянием соперницы.

При этой мысли Маргариту охватила беспредельная ярость, и она с диким воплем бросилась на Эмму.

Но Луи де Фонтаньё еще быстрее, чем она, кинулся к находившейся в полуобморочном состоянии Эмме и, обхватив ее одной рукой, другой рукой удержал Маргариту, разразившуюся неистовыми проклятиями.

Во всяком даже невольном прикосновении двух тел, устремленных друг к другу, есть непередаваемые ощущения, которых никому не дано избежать. И г-жа д’Эскоман при всем ее отчаянии, страхе и изнеможении, ощутив, как сердце любимого человека бьется и трепещет рядом с ее собственным сердцем, испытала воздействие непреодолимой притягательной силы на все свое существо.

От крепкого объятия Луи де Фонтаньё, прижимавшего Эмму к себе, все ее тело содрогнулось, словно от сильного удара, какой испытывают, прикасаясь к гальваническому столбу; да, она еще пребывала в охватившем ее оцепенении, но душа ее пробудилась, со сладострастным упоением уступая действию мощного влечения. Эмма обвила руками шею молодого человека и, откинув назад голову, лежавшую у него на плече, произнесла с необычайной нежностью:

— Луи, я страдаю от любви к вам, и вам следует защитить меня от нападок этой женщины.

Она назвала того, кого любила, по имени, как делала это в своих мечтах в последнее время.

В эту минуту жильцы дома, встревоженные криками Сюзанны, сбежались на третий этаж.

Увидев это, Сюзанна, с неистовой бранью боровшаяся с Маргаритой, оставила ее и побежала запирать дверь мансарды; но разъяренная Маргарита, которую слова Эммы привели в бешенство, опередила кормилицу и изо всех сил распахнула дверь настежь.

Она понимала, что наступил час ее мщения.

— Здесь никто не лишний! — воскликнула она. — Отныне госпожа маркиза должна смело ходить с высоко поднятой головой, как это делала я на протяжении предыдущих трех лет. Скромность неуместна в тех ролях, какие мы с ней играем. Вы полагаете, что здесь одна я такая? Так вот нет, нас две: одна — Маргарита Жели, надеявшаяся восстановить свое опозоренное имя и желавшая искупить свои ошибки, проявив себя честной в своем распутстве, а вторая — госпожа маркиза д’Эскоман, замужняя женщина, госпожа маркиза д’Эскоман, честная женщина, пришедшая сюда, чтобы отнять любовника у гризетки.

Недоверчивый шепот вырвался у всех сбежавшихся на шум.

— Добрые люди, неужели вы сомневаетесь? — с тем же воодушевлением продолжала Маргарита. — Посмотрите, откуда госпожа маркиза подсматривала за тем, что происходило в моей комнате; посмотрите, как они покраснели. Вдобавок, на глазах у всех они стоят в обнимку, столь неудержима их страсть! Да разве я нуждаюсь во всех этих доказательствах? Если я захочу, у меня найдутся еще более неопровержимые! Опровергните же мои слова, сударыня, если осмелитесь! Скажите это всем, кто нас слушает, они ведь не желают верить, что подобное бесстыдство скрывается под маской целомудрия, а подобная наглость — под видимостью скромности. Скажите же им, что я лгу, что вовсе не ваша любовь к господину де Фонтаньё вынудила вас на этот недостойный, подлый поступок — шпионить за несчастной женщиной; скажите же им, что я ошибаюсь, утверждая, что вы, как и я, всего лишь шлюха.

Сюзанна безуспешно пыталась что-то ответить, перекричать Маргариту. Как только та произнесла последнее слово, Луи де Фонтаньё, оставив г-жу д’Эскоман, кинулся к Маргарите и схватил ее за горло, словно у него еще было время задержать позорный эпитет, только что заклеймивший любимую им женщину, и не дать ему прозвучать из уст его прежней любовницы.

Свидетели этой достойной сожаления сцены бросились вырывать несчастную из рук молодого человека; Луи де Фонтаньё увели в комнату матушки Бригитты, а Маргариту, бившуюся в сильнейшем нервном припадке, отнесли в ее комнату.

Избавившись от чужого присутствия, Луи де Фонтаньё тотчас же устремился назад в мансарду, думая, что г-жа д’Эскоман нуждается в его помощи, но там он уже никого не застал.

Сюзанна поторопилась воспользоваться суматохой, возникшей во время борьбы Луи де Фонтаньё с теми, кто не дал ему учинить насилие, и скрылась из этого жуткого дома, увлекая за собой свою хозяйку.

Луи де Фонтаньё даже не приостановился перед дверью Маргариты, когда он проходил мимо; Маргарита казалась ему каким-то чудовищем, с которым он согласился бы встретиться лишь для того, чтобы растоптать его. Безумное исступление, в которое бедную девушку ввергло отчаяние, далеко не извиняло ее в глазах молодого человека, а было еще одним преступлением, причем преступлением, за какое, по его мнению, она заслуживала смерти.

Он шел по улицам, покачиваясь как пьяный, с блуждающими глазами, не узнавая проходящих мимо него знакомых.

И вряд ли горделивая мысль временами наполняла его душу удовлетворением, когда он думал о том, что самая желанная его мечта столь чудесным образом исполнилась, когда он говорил себе, что это из-за него добродетельная г-жа д’Эскоман окажется столь ужасно скомпрометирована; нет, к чести его юношеского бескорыстия мы должны подтвердить: он был целиком поглощен заботой о судьбе Эммы.

Этот грандиозный скандал должен был вызвать огласку в городе, и маркизе после ее безрассудного поступка невозможно было и думать о том, чтобы возвратиться домой. Луи опасался, как бы ужасное положение, в какое она попала, не помутило ее рассудка или не толкнуло ее, лишенную иных советчиков, кроме отчаяния, посягнуть на свою жизнь.

Встревоженный этими мыслями, Луи де Фонтаньё беспрестанно бродил вокруг особняка д’Эскоманов. Уже спустилась ночь, и внутри этого дома все выглядело мрачным и безжизненным, из него не доносилось ни звука. Высокие черные стены, не освещенные никакими огнями, имели зловещий вид. Казалось, что за ними поселилась смерть и скорбь. Глядя на дом, молодой человек чувствовал, как его до костей пронизывает ледяной холод; страхи его настолько усилились, что он решил во что бы то ни стало проникнуть внутрь особняка, найти кого-нибудь из слуг и узнать у него, что там происходит.

Он схватил дверной молоток, чтобы постучать им по двери, как вдруг его толкнула какая-то женщина: запыхавшись от бега, она дрожащими руками пыталась вставить ключ в замок.

Луи де Фонтаньё и женщина одновременно вскрикнули, узнав друг друга.

— Ради Бога, Сюзанна! — воскликнул Луи де Фонтаньё, ибо это была она. — Что случилось с госпожой маркизой?

— Идемте, идемте, — отвечала гувернантка. — И пусть Господь Бог пошлет нам крылья! Если мы не успеем, то, возможно, не застанем ее в живых!

И, будучи уверена в согласии молодого человека, из-за которого ее хозяйка опозорила себя, и забыв о том, что привело ее к дому, как будто, найдя Луи де Фонтаньё, она обрела нечто большее, чем искала, Сюзанна бросилась бежать в том направлении, откуда она примчалась; при всей тучности гувернантки, это был настоящий бег, бег, в котором она проявила такую энергию, что, несмотря на свою молодость и силу, Луи де Фонтаньё едва поспевал за ней.

Так они бежали и вскоре оказались за городом.

Сюзанна ничего не объясняла и не отвечала на беспрерывные вопросы молодого человека; казалось, она едва справлялась со своим дыханием; легкие ее издавали хрипящие звуки, как кузнечные мехи.

Наконец они достигли берега реки Луар; однако Сюзанна, сломленная усталостью, не смогла пройти и ста шагов вдоль ряда тополей, споткнулась и упала на колени; она сделала чудовищное усилие, чтобы приподняться, но все было напрасно: кровь прилила к ее груди и до такой степени расширила артерии, что бедная женщина стала задыхаться; она пыталась что-то сказать, но голос отказывал ей; несколько слов, все же произнесенные ею, напоминали хрипение умирающего.

— Дальше, немного дальше, — говорила она. — Там вы найдете ее… Ради Бога, уведите ее оттуда. Ради всего, что вам дорого, не дайте ей умереть!

Луи де Фонтаньё не слушал ее более: он стремительно побежал дальше, не беспокоясь за Сюзанну (впрочем, та и не просила, чтобы о ней беспокоились).

Несясь вперед, он озирался по сторонам, стараясь проникнуть взглядом сквозь мрак ночи. Внезапно он чуть было не наскочил на темную фигуру и заметил ее, лишь пробежав мимо; он вернулся: это была г-жа д’Эскоман.

Уронив голову на колени и обхватив их руками, она сидела на голой земле, прислонившись к тополю; за два шага до нее Луи де Фонтаньё услышал, как стучали друг об друга зубы бедной женщины.

— Сударыня, сударыня! — воскликнул он. — Во имя Бога, что с вами случилось?

При звуке этого голоса г-жа д’Эскоман распрямилась, словно подброшенная стальной пружиной.

— Кто зовет меня? — спросила она хриплым от испуга голосом.

— Это я, Луи де Фонтаньё, я люблю вас и никогда не переставал любить.

— И я не узнала его?! — воскликнула Эмма. — И я еще сомневалась, что это он? О!.. Ведь сердце говорило мне, что он не покинет меня в моем несчастье!

Нет никого целомудреннее куртизанок: только они умеют обставить грехопадение, соблюдая все приличия. Когда же отдается честная женщина, принося в жертву то, что было самым драгоценным из ее сокровищ, — добродетель, что значит для нее суетная скромность? Подлинная страсть не признает ни постепенности, ни рассудочности, ни расчета. Госпожа д’Эскоман обвила руками Луи де Фонтаньё; она прижалась к нему с той силой отчаяния, какая принуждает осужденного на смерть припадать к алтарю; и в самом деле, разве эта грудь, к которой прильнула ее собственная грудь, не была отныне ее единственным прибежищем?

Губы их встретились, и она не стала отводить в сторону свои, продолжая обнимать молодого человека; она вновь заговорила, и слова ее прерывались то поцелуями, то рыданиями:

— Нет! Нет! Вы ведь не покинете меня, не правда ли, друг мой?.. О! Как я страдала эти последние два часа! Я думала, что умру здесь, под этим деревом! Но, к счастью, смерть, которую я звала, не пришла! Как было бы жестоко, если бы я умерла, не увидев вас!.. Ведь вы любите меня, Луи? Не правда ли, вы любите меня? Скажите мне хоть что-нибудь, я хочу слышать, как ваш голос повторяет то, что шептало мне мое сердце; ибо я ведь уже давно люблю вас… Неужели все, что происходило со мной, лишь сон? Нет же, то был не сон; до сих пор в моих ушах звучит голос этого ужасного создания; позорное имя, которое она дала мне, адским огнем обожгло меня. О Боже мой! Боже мой!

— Я отдам всю свою жизнь, чтобы заставить вас забыть эту страшную минуту, чтобы искупить вину, роковым образом совершенную мною поневоле… Эмма, милая Эмма, клянусь вам всем, что свято на этом свете для человека: если из-за меня вы опозорены…

— Да, да! Я опозорена! — вполголоса произнесла г-жа д’Эскоман (последние слова Луи де Фонтаньё вынудили ее бросить взгляд на события прошедшего дня). — Боже мой! Мне кажется, теперь я покраснею от одного взгляда ребенка!

— Если из-за меня вы опозорены, — продолжал молодой человек, — то во мне будет столько любви к вам, я найду в этом неслыханном счастье, каким я буду вам обязан и каким я уже вам обязан, потребность в таком постоянстве, что вы никогда не будете сожалеть о мучительной жертве, принесенной из-за меня. И пусть я буду проклят Богом, если когда-нибудь изменю этой клятве, которую я приношу в эту минуту — самую торжественную в моей жизни!

— Да разве мне нужны ваши клятвы, Луи? Кто любит, тот не может лгать. Боже мой! Да разве возможно, чтобы я когда-нибудь сожалела о чем-либо? Боже мой! Да все мои мысли настолько целиком заняты вами, что когда я слышу ваш голос, то не помню ничего, что было сегодня, вчера, давно. Мне кажется, будто я только что родилась. Повторите же мне еще раз, Луи, что вы любите меня! Я так мечтала услышать от вас эти слова, но не думала, что так сладко внимать им.

После первых восторгов нахлынувшего на них упоения им следовало подумать о реальных трудностях положения, в какое поставила г-жу д’Эскоман выходка Маргариты.

Как только молодые люди заговорили об этом, к ним подошла Сюзанна.

Когда гувернантка увидела их, сидящих бок о бок под тополем и держащих друг друга за руки, услышала дрожащий и звонкий голос своей хозяйки, она догадалась, что та вышла из своего ужасного оцепенения. Радость произвела на кормилицу такое же действие, как и усталость: ноги ее подкосились, и она упала перед Луи де Фонтаньё на колени и принялась целовать его с таким восторгом, какой до этого выражала лишь своей госпоже; она прижимала его к своей груди, как мать, отыскавшая своего любимого сына.

— Не правда ли, вы сделаете ее счастливой, мою Эмму? — говорила Сюзанна. — Ведь так, господин де Фонтаньё? О! Если бы все случилось иначе!.. Еще минуту назад я думала, что такое возможно, и если бы вы только знали, как меня это пугало! Боже мой! Ведь на этот раз виновницей ее несчастья была бы я, поскольку это я… Боже мой! Возможно, то, что я совершила, очень дурно, если Небо хотело меня за это покарать, но наказав не меня лично, а того, кого я люблю больше всего на свете, — мое дитя!.. О нет, я совсем с ума сошла со своими страхами!.. К тому же, она умерла бы от любви к вам. А разве можно позволить умереть подобным образом той, что вскормлена твоей грудью? Нет, она будет счастлива с вами, я в этом уверена; вы ведь совсем не похожи на того; у вас еще не было времени развратиться… Она будет счастлива! Посмотрите: мне кажется, она и сейчас уже изменилась; я вижу улыбку на ее губах!.. А ведь она так давно уже не смеялась!.. Она привела меня сюда, выйдя из того ужасного дома. О Боже мой! Да зачем же я повела ее туда?.. Прибежав сюда, она бросилась под это дерево, и ничто — ни мои мольбы, ни мои слезы — не могло заставить ее вернуться домой; я побежала за помощью, и вот я встретила вас…

Хотя Луи де Фонтаньё и не догадывался, какую важную роль сыграла Сюзанна в этой запутанной истории, завершившейся столь неожиданным для него образом, он знал, какое влияние имела гувернантка на свою госпожу. Поэтому он повторил перед ней все клятвы, данные им только что Эмме.

Ночь между тем сгущалась, и необходимо было что-то предпринять.

Поскольку робким натурам труднее даются ответственные решения, они и с большей твердостью воспринимают последствия положения, в какое их ставят обстоятельства; им одинаково тяжело идти как назад, так и вперед.

Следовало иметь большую волю, чем располагала г-жа д’Эскоман, чтобы безбоязненно встретить и упреки мужа, и всеобщее презрение, какие ей нужно было ждать после того как утренняя сцена несомненно получила огласку в Шатодёне.

Такие соображения воздействовали на решимость г-жи д’Эскоман лишь косвенно, хотя они все же в некоторой степени способствовали тому, что маркиза утвердилась в мысли о невозможности для нее сделать шаг назад. Главным же образом решиться на это ее заставило воспоминание о том, что она услышала, находясь в мансарде; в ней осталась ревность к Маргарите; она завидовала такому кипению чувств, которое сама она этим утром отчаялась достигнуть. Что бы ни должно было из этого воспоследовать, она не желала делать первые шаги в своей любви, проявляя бесстрастность, казавшуюся ей полной противоположностью любовному чувству. В том, чтобы спокойно обладать любовником, находясь вне света, с которым она только что порвала, несмотря на предрассудки и обвинения, с какими ей предстояло столкнуться, таилось нечто казавшееся ей победой и оказывавшее на нее то непреодолимое притягательное воздействие, какое исторгло из общества столько благородных и великодушных сердец. К тому же она надеялась безмерностью своей жертвы навсегда приковать к себе любимого человека.

В этом ее решении заключалось слишком много сиюминутных выгод, сводивших влюбленных с ума, чтобы Луи де Фонтаньё мог искренне оспаривать его; одна только Сюзанна была в состоянии прислушаться к голосу разума, она умоляла свою госпожу противостоять надвигавшейся буре или, по крайней мере, предварительно все обдумать.

Но ее не слушали. Было решено уехать из города втроем этой же ночью. Эмма с еще большим нетерпением, чем Луи де Фонтаньё, ожидала этого отъезда; она настолько жаждала покинуть город, ставший невыносимым для нее за последние несколько дней, и увидеть себя на пути к земному раю, к которому, как ей верилось, она шла, что понадобились самые неотступные просьбы, чтобы заставить ее покинуть дорогу, где она собиралась ждать экипаж (его должен был добыть ее возлюбленный), и принудить ее немного отдохнуть, перед тем как отправляться в путь.

Между тем она крайне нуждалась в отдыхе; сильные потрясения, пережитые ею в течение дня, совсем разбили ее хрупкий организм, едва оправившийся после болезни; она же мерила свои силы по счастью, наполнявшему ее душу, по этому живительному счастью первой любви; она тихо подсмеивалась над своей слабостью, умоляла Луи де Фонтаньё не судить о ее сердце по ее физической немощи и, когда с первых сделанных ими шагов молодой человек, державший ее под руку, почувствовал, как она шатается, долго отказывалась, чтобы он взял ее на руки и донес до города.

И лишь когда они вошли в предместье, шутливость, с помощью которой она старалась бороться с упадком своих сил, покинула ее. Эмму помимо ее воли снова охватил ужас: вид каждого припозднившегося прохожего, оказавшегося на их пути, заставлял ее вздрагивать.

К счастью, было уже десять часов вечера, а в десять часов вечера улицы Шатодёна бывают почти пустынны.

Луи де Фонтаньё не мог предложить Эмме другого убежища, кроме своей собственной квартиры; именно туда он предполагал ее отвести.

Однако, каким бы уснувшим ни казался город, молодой человек счел неблагоразумным вступать на такое открытое место, каким была площадь с размещавшейся на ней супрефектурой, не попытавшись узнать намерений тех, кто мог там находиться.

В эту минуту они как раз проходили мимо церкви святого Петра; в те времена старое кладбище, когда-то окружавшее ее и уже заброшенное, не было еще снесено. Несмотря на всю мрачность этого места, оно показалось Луи де Фонтаньё вполне подходящим, чтобы послужить г-же д’Эскоман укрытием, пока сам он отправится на разведку.

Он перебрался через пролом в разрушенной стене и отвел двух своих спутниц в угол кладбища, за чащу кипарисов, а затем удалился, настоятельно посоветовав Сюзанне беречь Эмму и, самое главное, не покидать ее ни на мгновение.

Его осторожность была ненапрасна: перед зданием супрефектуры прогуливались двое мужчин и казалось, что они кого-то ждали; один из них осанкой напоминал г-на д’Эскомана.

Как бы маркиз ни был равнодушен к жене, он, конечно же, не мог не встревожиться, узнав об ее исчезновении.

Вне всякого сомнения, городская молва уже указала ему на Луи де Фонтаньё как на того человека, кто мог бы ему сказать, что произошло с г-жой д’Эскоман.

Определенно, если они хотели бежать, нельзя было терять ни минуты.

Луи отправился будить человека, занимавшегося тем, что он отдавал в наём лошадей и экипажи, и попросил, чтобы тот немедленно отвез его вместе с матерью и сестрой в Шартр, куда он отправляется по неотложным делам.

Человек этот посмотрел на Луи де Фонтаньё с улыбкой, означавшей, что одурачить его не так-то просто и что ему, прекрасно знавшему секретаря господина супрефекта, известно, есть ли у того в Шатодёне мать и сестра. Однако Луи де Фонтаньё сунул ему в руку несколько экю, и тот сразу же стал серьезным и пообещал, что через десять минут он заложит лучших лошадей из своих конюшен в самый великолепный из своих экипажей.

Надежда на такой скорый отъезд сняла с сердца молодого человека тяжелый груз; с радостной душой он направился к церкви святого Петра и вошел на заброшенное кладбище; однако на том месте, где он оставил своих спутниц, их не оказалось.

Ледяной холод пронзил его сердце.

Он тихо позвал г-жу д’Эскоман, но никто ему не ответил.

Он подумал, что их вспугнуло что-то и они, наверное, спрятались в кладбищенских зарослях. Молодой человек осторожно раздвинул ветви и стал шарить там руками: руки его натыкались лишь на поросшие мхом надгробные плиты и еще не упавшие кресты.

Мысли его помутились; его охватил ужас, вызвавший у него головокружение; ему представлялись кругом тени, привидения, призраки, увлекавшие любимую им женщину в разверстые могилы.

Забыв об осторожности, которую требовали от него обстоятельства, он принялся бегать по всему кладбищу и громко выкрикивать имя Эммы.

Наконец, ему послышались стоны, исходившие из середины обнесенного стеной пространства, и, полный тревоги, он бросился туда.

Большинство надгробий уже разрушилось и поросло травой; целым оставался один-единственный крест, столетия назад водруженный посреди этого царства вечного покоя; он распростер две свои огромные гранитные длани как символ воскрешения всех тех, кто покоился под его тенью.

На подножии этого креста, источенном лишайниками и устланном плющом, Луи де Фонтаньё и обнаружил Эмму с Сюзанной; они стояли на коленях, погруженные в молитву; это рыдания Эммы указали дорогу к ней молодому человеку.

— Идемте! Идемте! — воскликнул Луи де Фонтаньё. — Экипаж уже готов, до рассвета нам необходимо быть далеко отсюда.

Но г-жа д’Эскоман не отвечала; лишь рыдания ее усилились, сотрясая все ее тело.

Луи де Фонтаньё хотел было схватить ее на руки и унести, как он сделал незадолго до этого, но она мягко оттолкнула его.

— Боже мой! Что произошло? — спросил он. — Что случилось? Что вы делали?

— Я молилась.

— Пойдемте же! Неужели вы хотите, чтобы какая-нибудь жалкая потерянная минута навсегда нас разлучила? Эмма! Эмма!

Госпожа д’Эскоман попыталась что-то ответить, но, задыхаясь от волнения, лишь покачала головой в знак отрицания, а затем закрыла руками залитое слезами лицо.

— Она не любит меня! — с отчаянием в голосе воскликнул Луи де Фонтаньё.

— Я не люблю его?!.. Боже мой, неужели мне нужно умереть от этой несчастной любви, чтобы он поверил в искренность моих чувств?! Луи, — добавила Эмма, — наверное, это преступление — говорить о земных чувствах в подобном месте; но клянусь этим крестом, клянусь всеми мертвыми, которые окружают нас и знают, что я говорю правду, ибо мертвые знают все, клянусь, что в сердце моем есть лишь одна мысль — о вас, и мысль эта настолько поглощает его целиком, что мне кажется, будто она переживет его.

— Так отчего же тогда вы отказываетесь идти со мной? Получив от вас такое нежное признание в любви, можно ли потерять вас? Что мне останется, если, увидев Небо, я окажусь на этой пустынной, безлюдной и мрачной земле?

— С вами останется вот это, — произнесла Эмма, указывая пальцем на символ искупления, возвышающийся над всей сценой, — этот крест, который даст вам силы преодолеть время испытаний, ибо только что он придал мне силы для борьбы с моей слабостью и моими заблуждениями.

— Нет, — возразил Луи де Фонтаньё, — я не смогу утешиться, потеряв вас, сударыня! А доказательство того, что мною сказано, будет у вас в самое скорое время, ибо, клянусь этим крестом, я не переживу того удара, какой вы мне наносите.

В эту минуту к нему пришла помощь с той стороны, откуда он ее и не ожидал.

— Эмма, дитя мое, послушай меня, — прервала его Сюзанна, трепеща, что какое-нибудь решение отчаявшегося молодого человека станет роковым для ее хозяйки, — а если он сделает то, о чем говорит? Ведь он любит тебя, а ты любишь его. Он говорит о смерти, а я знаю наверняка, что если умрет он, то умрешь и ты! Согласись же на это счастье, которое так пугает тебя последние несколько минут, да и меня пугало минуту назад; но Господь милостив; он уже столько раз испытывал тебя, что простит тебе твою слабость там, где даже ангельская добродетель была бы бессильна.

— Нет, нет. Когда я только что молилась, мне показалось, что луч света, исходивший из этого креста, пронесся сквозь мое сердце и осветил его. Я боюсь этой справедливости Божьей, о которой ты говоришь, моя бедная Сюзанна, поскольку знаю, что Господь не может меня оправдать. Ах! Если бы он наказал меня только вечными муками! Ну а если он отлучит меня от того, что мне дороже его заповедей? Луи, Луи, что если он отнимет вас у меня? Что если он лишит меня вашей любви?.. Ах! Простите мне эту мысль, но как только она вошла в мое сердце, оно леденеет от ужаса. Я люблю вас, Луи, но умоляю, не требуйте от меня ничего более. Мы молоды, мы любим друг друга, наша совесть и Бог за нас — так разве будущее не принадлежит нам? Господь, пришедший остановить меня на краю бездны, еще сжалится над моими слезами; каждый день я буду молить его соединить нас так, чтобы мы не преступали его законов.

Но Луи де Фонтаньё более не слушал ее; при виде того, как рушатся надежды, столь близкие к осуществлению, он почувствовал, что им овладело бешенство; он готов был сокрушить крест, опрокинувший задуманное им счастье. Испугавшись такой святотатственной мысли, он рухнул там, где стояла на коленях г-жа д’Эскоман, и разразился тысячами проклятий Небу и судьбе.

Госпожа д’Эскоман взяла его за руку и села рядом с ним.

— Бодритесь, Луи! — сказала она. — Если это может вас утешить, то знайте, что я страдаю, как и вы, а возможно, даже больше вас, поскольку это я приношу жертву. Умоляю, друг мой, не плачьте так! Я доказала вам, что мне ничего не стоило стать вашей. Что мне до мнения света? Что значит для меня моя репутация, когда у меня есть ваша любовь? Но я не желаю подвергаться вашему презрению.

— Моему презрению?

— Да, вашему презрению!.. Углубившись в себя, я поняла, что рано или поздно женщину, пренебрегшую своим долгом, ждет презрение. Перед лицом вечного образа, вызванного в моем представлении этим божественным символом, я подумала о хрупкости человеческих чувств; допустим, я совершу ошибку, и что же мне останется, если ваше чувство ко мне исчезнет? Мне не останется даже вашего уважения! Мои нынешние страдания — ничто по сравнению с теми, что ожидали бы меня в будущем. Я не хочу их! Не хочу!

— Презирать вас? Презирать вас за то, что вы подарили мне больше, чем вашу жизнь? Это же безумие, то, что вы говорите, Эмма! Разве презирают мать? Разве презирают Бога? А ведь им мы должны меньше, чем я должен вам! Скажите, какой же подлой и грязной вы представляете душу любимого вами человека? Мне не хватит и жизни, чтобы доказать вам своей нежностью, своей самоотверженностью, заботами, которыми я хотел бы окружить вас, сколько признательности и в то же время любви к вам будет заключено в моей душе! Да разве я могу презирать вас! Скорее мертвые стряхнут с себя саваны, чем осуществится такая гнусность. Эмма, это мне следует молить вас о жалости и сострадании! Боже мой! Как бы я хотел найти слова, которые тронули бы ее душу! Боже мой! Как бы я хотел распахнуть свою грудь, чтобы она увидела ужасную тоску в моем сердце!.. Ведь я же умру, Эмма! Ведь когда я не буду больше вас видеть, не буду больше слышать ваш голос, для меня настанет вечная ночь. Неужели ничто не говорит вам, что происходит в моей душе? О! Если вы испытываете то же, что и я, мне кажется, что мое сердце угадает это и я пройду сквозь огонь, чтобы оказаться рядом с вами. Эмма, Эмма! Не доводите меня до отчаяния!

Говоря это, молодой человек обнял Эмму и с невыразимым восторгом прижал ее к своей груди; он покрывал поцелуями ее лицо; слезы их смешались.

— Сжальтесь, сжальтесь! — отвечала ему г-жа д’Эско-ман. — Не говорите так, Луи! Уже давно мое сердце целиком отдано вам; и мое тело, и мои мысли принадлежат вам; и вот вы собираетесь отнять у меня крохи мужества и разума, только что вернувшиеся ко мне… И если вы просите это с таким отчаянием, если вы говорите о смерти, разве я могу отказать вам в чем-то? Я в вашей власти, но я взываю к вашей жалости, пусть она пребудет со мной; посочувствуйте моим страхам! После того что я сказала, не проявите ли вы терпение? Будьте милосердны, мой возлюбленный Луи! Не обрекайте меня на бесчестье, которое меня страшит; дайте мне уехать одной!.. Подождите!.. С вашим образом в сердце я скроюсь в монастыре и буду жить там до того дня, когда мы сможем, не стыдясь, броситься в объятия друг друга; не отказывайте мне в том, что я прошу вас, ради моей огромной любви к вам!.. На коленях, на коленях, Луи, я молю тебя: дай мне уехать одной!

— Черт возьми, госпожа маркиза д’Эскоман права! — раздался мужской голос в двух шагах от молодых людей. — И я не могу понять, почему господин де Фонтаньё сейчас оказался слабее женщины.

Луи де Фонтаньё бросился в ту сторону, откуда раздался голос, и оказался лицом к лицу с г-ном де Монгла.

— Шевалье, что вы делаете здесь? — воскликнул молодой человек.

— Прежде чем я отвечу, позвольте мне исполнить долг благовоспитанного человека, — отвечал шевалье, раскланиваясь с г-жой д’Эскоман и осведомляясь о ее самочувствии с такой почтительной непринужденностью, будто они находились в ее гостиной. — Теперь я скажу вам, что мне приходится играть роль, которую вы, мой юный друг, не в укор вам будет сказано, делаете довольно тяжелой, роль Ментора, а она очень трудна, когда имеешь дело с Телемахом, проявляющим такое упорство в своих глупостях.

— Шевалье! — вскричал Луи де Фонтаньё, чувствительность которого явно возросла в присутствии г-жи д’Эскоман.

— Принимайте мои слова как хотите, черт возьми! Я слишком хорошо знаю цену человеческой признательности и не удивлюсь, если вы захотите перерезать горло пожилому человеку, который выбился из сил, уже три часа разыскивая вас по всему городу с единственным намерением оказать вам услугу.

— Но кто же сообщил вам, что вы найдете меня здесь?

— Кто? Да окрестное эхо, черт возьми! Слава Богу, оно не более молчаливо, чем ваше горе, понаделавшее столько шума!

Госпожа д’Эскоман вздрогнула, узнав, что посторонний человек мог проникнуть во все тайны ее сердца. Луи де Фонтаньё, заметив выражение ужаса на лице Эммы, понял ее мысль.

— Успокойтесь, сударыня! — промолвил он. — Господин шевалье де Монгла мой друг, у него благородное сердце, и он не предаст нас.

Эмма протянула руку старому дворянину, и он поцеловал ее с той учтивостью, которую привычка превратила в его вторую натуру.

— Говорят, — заметил он, — будто время, употребленное на любезности дамам, нельзя считать потерянным; однако мы поступим правильно, отложив любезности на другой день. Госпожа маркиза, вам не следует терять ни минуты; немедленно уезжайте из города; сейчас это говорю вам я, то есть ваш благоразумный и хладнокровный друг.

Луи де Фонтаньё громко вздохнул; что бы ни делал шевалье, молодой человек все еще надеялся, что тот пришел ему помочь; ему казалось, что старый повеса не мог, не изменяя своему прошлому, препятствовать похищению женщины. Луи де Фонтаньё все еще верил, что они смогут отправиться в путь.

— Уже полчаса, как карета должна быть готова, — сказал он, — извозчик мне поручился за своих лошадей…

Господин де Монгла презрительно пожал плечами.

— Вы не успели сделать и десяти шагов, — отвечал он, — как извозчик отправился на поиски господина д’Эскомана, чтобы продать ему тайну вашего отъезда; так что если карета и готова, то для того, чтобы отвезти вас в любое другое место, но только не туда, куда вы хотели. Мой юный друг, — добавил шевалье, которого ничто не могло заставить отказаться от изложения своих взглядов прожигателя жизни, — когда нужно заручиться скрытностью человека, его либо заваливают золотом, либо нещадно колотят; по множеству причин, о каких бесполезно здесь распространяться, я всегда предпочитал второе из этих двух средств; вы же не употребили ни того ни другого. А теперь, повторяю, господин д’Эскоман укрылся в засаде с кучей весьма дурно воспитанных людей, и с вашей стороны будет безумием встречаться с ним лицом к лицу.

У Эммы вырвался крик ужаса.

— Боже мой! Что же делать? — спросил Луи де Фонтаньё. — Шевалье, посоветуйте мне.

— Согласен, я и пришел к вам с этой целью.

— Что ж, мы слушаем вас, говорите!

— Сейчас половина двенадцатого; мальпост отходит в полночь; мы подождем его на дороге, — предложил шевалье. — Таким образом, мы оставим д’Эскомана томиться от скуки вместе со своими людьми, которые, разумеется, не предложат ему сыграть в вист, чтобы убить время.

— Но какова вероятность, что в мальпосте окажется три свободных места? — поинтересовался Луи де Фонтаньё.

— Три места? Вы что же, все еще рассчитываете уехать вместе с госпожой маркизой?

— Покинуть ее в тот час, когда муж угрожает ей? Никогда! Я последую за ней!

— А я вам говорю, что вы не последуете за ней, господин де Фонтаньё; вы не последуете за госпожой маркизой, даже если мне придется, чтобы лишить вас ее общества, налепить вам на грудь пластырь моим способом.

— Тем лучше! Ничего другого я и не желаю; да, я предпочитаю умереть, нежели разлучиться с ней! — воскликнул молодой человек.

Эмма с Сюзанной попытались успокоить его. Но г-н де Монгла взял его за руку и отвел в сторону.

— Черт возьми! — произнес старый дворянин. — Недостаточно быть влюбленным, господин де Фонтаньё, нужно еще при этом оставаться честным человеком. Я в своей жизни всякое делал, на всякое отваживался, но, черт побери, это всегда шло на пользу вящей славе вашего покорного слуги и общественной нравственности. Я обесчестил много женщин, раз уж это так называется, но, черт побери, никогда не разорял их и не совершал такой низости, чтобы низвергать их из богатства в нищету. А вот вы собираетесь совершить такое.

— Разорить ее? Я разорю Эмму?

— Конечно же, разорите. Неужели вы не понимаете, что сегодняшнее происшествие с Эммой, о котором я еще не составил себе полного представления, хотя на протяжении пяти часов мне прожужжали о нем все уши, пойдет на пользу самым заветным желаниям господина д’Эскомана? Он только и мечтает о том, как бы заполучить все ее состояние, не подвергаясь обвинениям, а вот вы помогаете ему в этом.

— Но прежде я убью его!

— Это следовало сделать тогда, когда вы держали его жизнь на острие вашей шпаги, но вы мужчина лишь наполовину! Теперь уже слишком поздно! Неужели вы думаете, что мы, старики, когда-нибудь колебались нанести удар тому, кто нам мешал? Кровь за кровь, жизнь за жизнь, черт возьми! Но, как я уже имел честь сказать вам, теперь уже не время; маркиз избрал другое поле битвы, там вам придется сражаться и там вам следует победить его, мой юный друг, и вы сможете это сделать.

— Но как?

— Предоставив его супруге делать то, что она хочет делать. Пусть маркиза уезжает; в Париже она найдет десять, а то и сто стряпчих, которые возьмутся изобразить ее белой как снег, а в лицо ее мужу выплеснут бутылку чернил. Против него отыщут двадцать бесспорных улик; а что найдется против нее, если вас не будут видеть вместе, если вы останетесь здесь, хотя вас и называют ее любовником? Злые сплетни, которые опровергаются чистым прошлым маркизы; свидетельства бывшей любовницы господина д’Эскомана, на которые он не сможет сослаться. Этот процесс уже выигран, еще не успев начаться.

— Но я, я? Что станет со мной за это время? А вдруг она забудет меня?

— Полноте! Забыть вас? Этому помешают пришедшие к ней угрызения совести. Разве ей не придется проводить время в борьбе с ними? Вы обнаружите в них широкую брешь, когда процесс будет выигран, и сможете свободно соединиться с маркизой. Угрызения совести могут задержать победу, но сорвать ее — никогда! Эти угрызения совести так забавны! — произнес шевалье со вздохом сожаления. — Поступите так, как я вам советую, и сделайте это решительно, по-мужски, черт возьми!

Затем, обернувшись к маркизе, он добавил:

— Ну вот наш друг облагоразумился, и нам остается только отправиться в путь.

Луи де Фонтаньё ничего не ответил; он опустил голову: его скорее победили, чем убедили. Эмма казалась не менее удрученной, чем он, и не пыталась скрыть свое горе от шевалье де Монгла.

Наконец они покинули кладбище. С одной стороны Эмму поддерживал г-н де Монгла, с другой стороны она опиралась на Луи де Фонтаньё. Влюбленные не могли беседовать между собой, поскольку их стесняло присутствие шевалье.

Старик с присущим ему опытом и здравомыслием объяснял г-же д’Эскоман все, что ей следовало сделать, чтобы выйти из того затруднительного положения, в котором она оказалась по собственной неосторожности, и молодая женщина лишь пожатием руки своего возлюбленного, на которую она опиралась, могла сказать Луи де Фонтаньё: "Я люблю вас!"

Правда, время от времени она все же отвечала г-ну де Монгла, но лишь для того, чтобы поручить ему заботиться о его друге, и делала это с горячностью, доказывавшей молодому человеку, сколь горестна была для бедной Эммы эта разлука.

Они остановились отдохнуть на пригорке, в четверти льё от города. Сюзанна подошла к Луи де Фонтаньё; она опасалась, что, когда дело дойдет до последних прощаний, он не подумает о ней, и хотела проститься с ним заранее. Кормилица обратилась к нему с тысячей просьб не забывать ту, что пожертвовала ради него всем. Перед лицом горестей, которым г-жа д’Эскоман уже была обязана ее вмешательству, Сюзанна испытывала страхи, предвещающие угрызения совести; ей было необходимо услышать успокоительные слова о будущем ее воспитанницы.

Слезы и отчаяние Луи де Фонтаньё явно свидетельствовали о его любви, и гувернантка могла надеяться, что она не обманулась в своих предположениях.

Наконец в ложбине послышалось грохотание катящегося по мощеной дороге экипажа, похожее на отдаленные раскаты грома. Эти звуки оказали на молодого человека то же впечатление, какое производил на приговоренного к смерти шум повозки, в которой его должны были отвезти на казнь.

Ему хотелось бы, чтобы этот экипаж развалился, не доехав до них.

Вскоре они заметили свет фонаря, который, словно блуждающий огонек, мерцал на черном пологе сгустившегося на горизонте мрака.

Господин де Монгла, человек предусмотрительный, выбрал для ожидания то место, где дорога шла в гору, вынуждая лошадей замедлять бег. Он окликнул почтальона; у того оказалось два свободных места.

У молодого человека исчезла последняя надежда.

В последний раз влюбленные бросились в объятия друг друга и долго стояли обнявшись. Маркиза была так глубоко взволнована, что она находилась в полуобморочном состоянии, когда Луи и шевалье сажали ее в карету, где уже находилась Сюзанна.

Луи де Фонтаньё опустился на придорожную груду камней, несмотря на то что шевалье пытался увести его.

Он смотрел вслед удалявшейся карете, пока мог ее видеть, и прислушивался к глухому шуму колес и дребезжанию колокольчиков, пока ветер не унес эти звуки.

Ему казалось, что это его собственную душу так быстро увозила от него пятерка лошадей мальпоста.