Именно Эмму и Сюзанну, которые затаились в убогой мансарде, смежной с каморкой матушки Бригитты, хотела показать Маргарита Луи де Фонтаньё.

Нам остается теперь объяснить, каким образом обе они попали туда.

Когда, как мы уже рассказывали, Эмма, для того чтобы утвердиться в своих сомнениях и усилить угрызения своей совести, воскресила в памяти воспоминания о бывшей любовнице своего мужа, сделав из них преграду для себя самой, Сюзанна приняла решение разрушить это препятствие.

Позднее гувернантка приводила себе превосходные доводы, чтобы оправдать странную роль, какую она играла в этих важнейших обстоятельствах своей жизни; но мы должны во имя правды заявить, что, решившись действовать таким образом, она не позволила себе более никаких сомнений. Она сгорела бы от стыда, если бы колебалась хоть одно мгновение. Тут для нее был вопрос жизни или смерти, и перед лицом него всякое возражение становилось преступлением против материнской любви. Выживет ли Эмма? Или болезнь, под гнетом которой изнемогала молодая женщина, доведет свое дело до конца? Вот какая задача, не позволявшая даже рассуждать, стояла перед гувернанткой; и фанатичная преданность Сюзанны к своей воспитаннице не давала ей возможности колебаться с решением. Религиозные убеждения старой кормилицы, убеждения, надо сказать, искренние, были заглушены той единственной мыслью, которая овладела ее сознанием. Непомерная горячность в любви может быть божественным проклятием; тем, кому дано ее испытывать, всегда полагают, что они ощущают в своей душе дыхание Господа, и воображают, что они подчиняются только ему; отсюда и некоторые преступления, едва ли не приближающиеся к добродетели.

Все замыслы, которые Сюзанна сразу же стала вынашивать для осуществления своего плана, носили на себе следы необузданности ее рассудка. Она думала лишь о том, чтобы отыскать Маргариту, предложить ей приманку в виде значительной суммы денег, взятой из своих собственных сбережений, и склонить ее уехать из Шатодёна. Сюзанне казалось, что, как только у нее будут развязаны руки, она сможет дать волю своим уловкам, и, вне всякого сомнения, Луи де Фонтаньё вернется к г-же д’Эскоман, которая никогда ничего не узнает о многочисленных ухищрениях, предпринятых ее гувернанткой, и будет считать себя обязанной только Провидению.

Проведя рекогносцировку перед тем как выдвинуть свои батареи на линию огня, Сюзанна обнаружила, что задача ее гораздо легче, чем она предполагала вначале. Выяснив, что молодой человек относится более чем холодно к той, которая считалась его любовницей, Сюзанна с чисто женской логикой пришла к предположению, что он никогда и не переставал любить ту, о любви к которой она слышала от него столь пылкое признание.

При этой мысли Сюзанна подпрыгнула от радости и надежды. Начиная с этой минуты она сосредоточила помыслы на том, чтобы удостовериться в своих догадках.

С упорством сыщика кормилица выслеживала Луи де Фонтаньё, целыми днями ходила по его пятам, наблюдала, как молодой человек с грустью останавливается на берегу реки Луар, в том месте, где, как ей было известно, он встречался с г-жой д’Эскоман; она замечала, как он бесцельно бродит вокруг их дома, и из всего увиденного смогла заключить, что он совсем не похож на счастливого любовника.

Это было много, и вместе с тем это ничего не значило.

Чтобы подступиться к Эмме, нужна была уверенность.

Развиваясь под влиянием какой-нибудь навязчивой идеи, чувства человека приобретают необычайную тонкость; так и Сюзанна в конце концов стала составлять одно целое со своей хозяйкой, страдать от ее печалей, трепетать от ее радостей. Она догадывалась, что чередования надежды и разочарований убьют ее девочку, если только та могла их ощущать.

Единственной сообщницей, которой Сюзанна могла обзавестись в стане противника, была матушка Бригитта. Гувернантка и бедная работница принадлежали к одному приходу, и это облегчило их сближение; связующим звеном между ними стал податель святой воды, на глазах у Сюзанны достаточно долго разговаривавший с Бригиттой перед началом мессы. Едва лишь их отношения наметились, обе кумушки перешли от религиозных тем к мирским с легкостью, доказывавшей, что любовь к ближнему не входила в число их добродетелей.

Простой народ в провинции с гораздо более глубоким презрением, чем люди светские, относится к женщинам своего сословия, ведущим неприличный образ жизни, а в особенности к живущим на содержании у любовника. Что внушает им это чувство — зависть, инстинкт порядочности, отвращение к тем, что бесчестят бедность? Не нам решать это. Во всяком случае матушка Бригитта, беззастенчиво принимавшая и благодеяния Маргариты, и подаяния Луи де Фонтаньё, не заставила долго себя упрашивать и вполне ясно высказала Сюзанне свою неприязнь к Маргарите и сурово осудила ее любовника.

Во имя оскорбленной нравственности Сюзанна изо всех сил побуждала матушку Бригитту к таким решительным порицаниям, а затем, вопреки только что заявленным ею строгим нравственным принципам, принялась лгать столь же отчаянно, как это могла бы делать одна из тех женщин, которых она еще минуту назад клеймила. С великолепной наглостью она поведала своей новой знакомой о том, что молодой человек, безумства которого они оплакивали, приходится родственником ее госпоже; при этом она добавила, будто он женат и довел свою молодую жену до отчаяния; ей удалось описать такую волнующую картину этого отчаяния, что матушка Бригитта возненавидела Маргариту еще более, чем сама кормилица. Она говорила уже только о том, чтобы пойти за сотней охапок хвороста и сжечь живьем этих мерзавок, которые сеют смуту в семьях и власть которых, достойная сожаления, основывается, по ее мнению, на чародействе.

Сюзанне даже пришлось успокаивать ее рвение, делая ударение на этом страшном слове чародейство.

Она пока еще несколько робко заявила, что ей очень хотелось бы узнать с помощью каких чар этой шельме (по молчаливому соглашению обе кумушки нарекли этим словом обитательницу второго этажа) удается околдовывать своего любовника.

— И только-то? — отвечала ей матушка Бригитта. — В соседних мансардах проживают мастеровые, приходящие к себе домой лишь ночью, и они разрешают Никола заходить туда, чтобы играть там и смотреть в окна, выходящие на улицу. Так вот, через одну из этих мансард проходит труба от камина мадемуазель Маргариты; как-то раз, развлекаясь, паренек раскачал в кладке три или четыре кирпича; стоит теперь вытащить их оттуда и приложить к отверстию ухо, как ни одно произнесенное в комнате распутницы слово, ни один испущенный там вздох не останется неуслышанным.

Сюзанна не стала расспрашивать матушку Бригитту, каким образом та сделала подобное открытие. Если любопытство грех, то любопытство по отношению к вздохам, несущимся из квартиры мадемуазель Маргариты, было не таким, чтобы считать его простительным. Однако не время было придираться к старушке по поводу большей или меньшей чистоты ее намерений; они могли помочь осуществлению собственных намерений Сюзанны, поэтому она удовольствовалась тем, что незамедлительно воспользовалась полученным советом, и смогла убедиться, что матушка Бригитта нисколько не солгала.

Луи де Фонтаньё только что пришел к Маргарите, и Сюзанна не упустила ни одного слова из разговора любовников.

Сюзанна стала ежедневно наведываться на свой наблюдательный пост и однажды встретила на лестнице молодого человека.

И если он все же сомневался, что ему повстречалась именно Сюзанна, то гувернантка его прекрасно узнала и, опасаясь последствий этого происшествия, поторопилась подняться на третий этаж, но, вместо того чтобы укрыться в комнате подмастерья шляпника, она спряталась за дверью у матушки Бригитты, и та, открыв дверь молодому человеку, неизбежно должна была заслонить ею Сюзанну.

Прекрасно уяснив себе сложившееся положение, матушка Бригитта и Никола с уверенностью опытных комедиантов разыграли свои роли; Луи де Фонтаньё не переступил порога их комнаты и не заметил Сюзанну.

Итак, вот уже некоторое время Луи де Фонтаньё, истерзанный все возрастающей страстью к Эмме, не проявлял более к Маргарите сострадания и участия, к которым он принуждал себя в начале их связи. Он не старался более скрывать своей холодности к ней, и, как ни легко было угодить Маргарите, эта холодность была столь явной, столь очевидной, что молодая женщина или неустанно боролась с ней, или горько жаловалась на нее.

Став незримым свидетелем этих интимных сцен, Сюзанна заключила, что ее догадки были небезосновательны и что все казавшееся г-же д’Эскоман гранитными укреплениями, надежно охраняющими ее шаткую добродетель от искушений, которые осаждали Эмму вопреки ее воле, было лишь жалкой глиняной стеной, готовой рухнуть от малейшего нахмуривания ее бровей, как рухнули башни Иерихона от звуков трубы Иисуса Навина.

Сюзанна поспешила сообщить эту добрую весть Эмме.

Но г-жа д’Эскоман приняла эту новость крайне плохо, так плохо, что несколько слезинок оставили след на щеках гувернантки — такое впечатление произвели на нее упреки ее воспитанницы, первые, с тех пор как та появилась на свет.

Эмма попыталась заставить свою старую кормилицу увидеть всю гнусность ее происков; она пояснила Сюзанне, сколь предосудительны цели, поставленные ею перед собой, и неблаговидны средства, предназначенные для их достижения. Но там, где был бессилен голос совести, слова Эммы не могли найти отклика. Ведь вовсе не любовника хотела дать ей Сюзанна, но здоровье и жизнь; а по ее убеждению, жизнь и здоровье г-жи д’Эскоман зависели от добытой таким путем уверенности в том, что Луи де Фонтаньё не любит Маргариту Жели.

Вывести бедную женщину из порочного круга, в котором сосредоточились ее рассуждения, оказалось невозможно.

Так что с того же самого вечера она вернулась к выполнению задачи, взятой ею на себя, с неутомимой настойчивостью, свойственной детям и дикарям. Отвергнутая Эммой, Сюзанна уже на следующий день начала все сначала, не растерявшись от своей неудачи; она без перерыва, без передышки надоедала своей хозяйке, говорила с ней только о Луи де Фонтаньё, об огромной любви, которую он питал к ней, о горестях и печалях, угнетавших и его тоже в том положении, в какое он был ввергнут из-за своего минутного заблуждения.

Вода, падающая со скалы капля за каплей, точит камень; искушающие речи Сюзанны, вызовы, брошенные природному самолюбию женщины и ее страсти, призывы, обращенные к ее жалости по отношению к этому несчастному молодому человеку, который, как и она сама, мог не перенести страданий и умереть, должны были сломить сопротивление изнемогавшего сердца Эммы, державшегося лишь благодаря той чудесной уравновешенности, что так часто встречается у светских женщин.

И вскоре Эмма перестала принуждать свою гувернантку к молчанию; она уже оспаривала, вместо того чтобы порицать, и начиная с этого дня была обречена: ее поражение было всего лишь вопросом времени и случая.

Победоносная Сюзанна обращала в прах все доводы своей госпожи, используемые ею в этой обороне in extremis; но был один довод, который ей опровергнуть не удавалось: если Луи де Фонтаньё не любит Маргариту, то почему же он продолжает эту скандальную связь, восстанавливающую против него всех порядочных людей?

Не слишком осведомленная в вопросах, касающихся нравов и привычек людей благовоспитанных, Сюзанна видела, что тут ее обычной проницательности недостаточно. Она понимала причины такой терпеливости Луи де Фонтаньё не больше, чем ее госпожа. Так что она не отвечала на этот вопрос, стараясь уклониться от него.

Гувернантка изобразила картину (и на этот раз в ней не было заметных преувеличений) тех обольщений, каким, как она слышала, противостоял молодой человек в течение нескольких дней, посвященных ею наблюдению за ним. Мозги гувернантки должны были быть более тонко устроенными, чтобы она могла явить перед своей хозяйкой столь же откровенные картины, какими оказались те, что она изобразила с единственным намерением — доказать ей, сколь мало ценит Луи де Фонтаньё свою искусительницу.

Случайность, а вернее всего женская натура, помогла Сюзанне. Своими рассказами гувернантка пробудила в Эмме чувства, неведомые ей до тех пор, сердечный жар, который не заставляли ее испытывать многочисленные измены г-на д’Эскомана. Описание неистовых ласк Маргариты разжигали в ней одновременно чувственность и ревность. Нежная Эмма ощущала, как жало ненависти вошло в ее душу; молодая женщина, целомудренное сердце которой раньше с отвращением воспринимало такого рода безобразия, теперь порицало их только из зависти.

Физическое состояние г-жи д’Эскоман снова ухудшилось; она совсем лишилась сна; кошмары, заполнявшие ее сновидения, настолько пугали ее, что она уже не осмеливалась закрывать глаза; бессонница обернулась быстрым упадком сил.

Однажды ночью Эмма, сломленная одолевавшей ее усталостью, уснула, но вдруг пробудилась с громким криком.

Сюзанна тотчас прибежала к ней и обнаружила маркизу задыхающейся; глаза ее блуждали, а лицо горело то ли от лихорадки, то ли от волнения.

— Я хочу все увидеть сама! — кричала г-жа д’Эскоман резким и дрожащим голосом. — Я хочу увидеть все своими глазами; и если ты, Сюзанна, обманула меня, что ж, я умру без всякого сожаления; если же он действительно любит меня, то нет, нет! Я не хочу умирать, пока не услышу от него признания в любви и сама не отвечу ему: "И я тоже люблю тебя!"

— Ты не умрешь, дитя мое! — отвечала кормилица вне себя от радости: она подумала, что беды Эммы наконец-то приближаются к концу.

С самого утра гувернантка отправилась к матушке Бригитте, дрожа от мысли, что какая-нибудь помеха может расстроить ее замысел. Она внушила старушке, будто родственница Луи де Фонтаньё желает дать себе отчет в том, что происходит между Маргаритой и молодым человеком, обманывающим свое семейство пустыми обещаниями разорвать эту связь.

Значительная денежная сумма, врученная ею матушке Бригитте, подкрепила ее преданность и умение молчать, и старуха даже великодушно вызвалась постоять на страже, пока Сюзанна и Никола будут расширять отверстие для подслушивания.

Сюзанна лишь напевала вполголоса, раздирая себе в кровь пальцы и ломая ногти о кирпичи и затверделую штукатурку; она выполняла эту работу с таким рвением, что готова была бы разобрать и весь дом.

Между женщинами было условлено, что Сюзанна придет к матушке Бригитте в три часа в сопровождении той самой родственницы молодого человека. Никола должен был уже за полчаса до этого стоять у дверей дома. Ему следовало предупредить условным знаком обеих дам, если там появится какая-нибудь опасность, препятствующая тому, чтобы они отважились подняться по лестнице.

Нетерпение, с утра мучившее Эмму, сделало все эти предосторожности бесполезными.

Когда она с Сюзанной подошла к дому, Никола не было на посту; зато Маргарита стояла за окном, прячась за приоткрытые ставни.

Она обратила внимание на двух женщин, вошедших в проход к дому; походка одной из них поразила ее; Маргарита осторожно приоткрыла дверь и, несмотря на густую вуаль, скрывавшую лицо г-жи д’Эскоман, безошибочно узнала ее.

Репутация Эммы была настолько выше всяких подозрений, что Маргарита, вопреки своей заведомой и открыто проявляемой недоброжелательности к ней, предположила сначала — как это сделал Луи де Фонтаньё, когда он встретился на лестнице с Сюзанной, — что маркиза поднималась наверх к матушке Бригитте с целью оказать ей милосердие.

Она подождала немного, но так и не увидела, что обе посетительницы спустились вниз.

И тогда дурная мысль промелькнула в голове Маргариты: может быть, г-жа д’Эскоман только внешне добродетельна; может быть, под видимостью строгих нравов у нее скрывается такая же развращенность, как и у всех прочих.

Это было общее мнение девиц одного с Маргаритой положения в обществе о светских дамах, которые, по их мнению, сохраняют свою репутацию только посредством лицемерия.

Внезапно во время философских размышлений, которые Маргарита позволила себе по этому поводу, с третьего этажа до нее донесся шепот; затем скрипнула отворяющаяся дверь в комнату мастерового, наконец послышались приглушенные шаги и более отчетливый стук женских каблуков.

Подозрения Маргариты начинали оправдываться; без всякого сомнения, благородная маркиза посещала в этом доме любовника, и этот любовник занимал на общественной лестнице скромное положение подмастерья шляпника.

Правда, в Шатодёне не было более красивого подмастерья шляпника.

Маргарита, опытная в делах такого рода, знала, что для уверенности нужны не подозрения, а достоверные факты.

И она поднялась к матушке Бригитте, чтобы найти в ее комнате то, чего ей недоставало, — эти достоверные факты.

Старуха оказала ей точно такой же прием, какой дней за двенадцать до этого получил Луи де Фонтаньё.

Однако Никола внес в обстановку кое-какие незначительные изменения.

Вместо того чтобы ворошить свои волосы пятерней, он с остервенением тер глаза тыльной стороной ладони и пользовался каждой минутой, когда бабушка отворачивалась от него, но на этот раз не для того, чтобы утащить из горшка кусок баранины, а чтобы ударить башмаком огромного черного кота, своего личного врага.

Так же как Луи де Фонтаньё не нашел там следов Сюзанны, Маргарита не обнаружила в комнате матушки Бригитты следов двух дам; однако вывод она сделала совершенно иной.

Она подумала, что скромность, какую великодушные сердца привносят в дела милосердия, никогда не доходит до того, чтобы целыми часами прятаться в комнате мастерового.

В отсутствии логики Маргариту упрекать не приходилось.

Спускаясь к себе, она бросила взгляд на соседнюю мансарду и заметила, что ключ находился в замочной скважине изнутри; вернувшись домой, она посмеялась наедине с собой и дала себе слово поклониться дамам, когда они решатся покинуть гнездышко, где прелестная Эмма предавалась любовным утехам.

Однако восторгом и веселостью ее переполняло в особенности то, что она рассчитывала извлечь из этого открытия пользу в отношении Луи де Фонтаньё.

Мы уже увидели, насколько оправдались радостные надежды молодой женщины и как ей удалось застигнуть врасплох г-жу д’Эскоман, но лишь в обществе Сюзанны.

Ни одно слово из разговора молодого человека с его любовницей не ускользнуло от маркизы.

Жесткость и суровость, с какими Луи де Фонтаньё разговаривал с Маргаритой и вел себя с ней, возвысили его в глазах Эммы больше, чем все похвалы, какими награждала его Сюзанна.

Для ревнивого сердца жалость — преступление, которое нельзя простить, ибо оно ее не испытывает; маркиза судила о любви того, кого она любила, по его неумолимости и нашла его достойным ее чувств; однако она спрашивала себя с некоторым страхом, как ей удастся заместить пылкую и страстную Маргариту.

Сцена, столь внезапно завершившая разговор Луи де Фонтаньё с Маргаритой Жели, стала для маркизы, погруженной в размышления, полной неожиданностью.

Сюзанна, благодаря своему удивительному слуху не упустившая ничего из того, что происходило внизу, решила, когда она поняла намерение Маргариты, увести свою хозяйку и спрятаться с ней в комнате у матушки Бригитты; но в эту минуту Эмма услышала свое имя, произнесенное Маргаритой, и, оцепеневшая от страха, повергнутая в ужас выражениями, которые та использовала, говоря о ней, упала бездыханной на единственный стул, стоявший в мансарде, и была уже не в силах сделать ни одного движения, чтобы бежать.