В четыре часа, покинув свою канцелярию, Луи де Фонтаньё направился к Маргарите. Шел он быстро, как это свойственно человеку, который непривычен к решимости и может сохранить ее, лишь возбуждая себя тем или иным способом, позволяющим ему подгонять свою кровь.

Повернув на улицу Кармелитов, он оказался напротив дома, где жила Маргарита. Обычно она поджидала молодого человека, стоя у окна и посылая ему оттуда воздушный поцелуй.

В этот день он не заметил ее лица в окне. Подобное случилось впервые за все время их свиданий.

Луи де Фонтаньё затрепетал при мысли, что Маргарита вышла из дому; он чувствовал себя превосходным образом настроенным приступить к исполнению задуманного и был бы в полном отчаянии, если бы ему пришлось отложить осуществление своего замысла; он не знал, удастся ли ему когда-нибудь еще поднять свою волю на уровень, которого она теперь достигла.

Однако, преодолевая первые ступени лестницы, он услышал приглушенные раскаты смеха и узнал голос своей жертвы.

Маргарита, казалось, смеялась так весело, так задорно, как никогда еще с тех пор, как Луи де Фонтаньё стал бесчувственным к ее заигрываниям с ним.

— Иди же скорей! — кричала она ему с высоты лестницы. — Ах, если бы ты знал, какую любопытную историю я тебе сейчас расскажу!

Но, словно обещанный рассказ никоим образом не отнимал у нее прав, которые Маргарита себе приписывала, она, едва лишь ее любовник появился на площадке второго этажа, обняла его и с присущей ей страстностью поцеловала.

Она еще держала его за шею, когда он вышел из полумрака лестницы, и лишь когда свет ударил прямо в глаза Луи де Фонтаньё, Маргарита смогла разглядеть мрачное выражение его лица, к которому прислонялось ее собственное сияющее лицо.

Руки ее разомкнулись, она отступила на два шага: нахмуренные брови, почти угрожающая физиономия ее любовника предвещали ей грозу.

— Боже мой! Да что с тобой? — спросила она.

— Мне нужно поговорить с вами, Маргарита, — сказал Луи.

— Право, тем лучше! — отвечала молодая женщина, пытаясь из шутки устроить громоотвод. — Тем лучше! Ибо, нужно воздать тебе должное, если за последние две недели я и оглохла, то, разумеется, не надо винить тебя в том, будто моя барабанная перепонка лопнула, когда ты говорил мне, что любишь меня.

— Маргарита, то, что я намереваюсь сказать вам, намного серьезнее этого.

— Луи, ты пугаешь меня!.. Возможно, тебе наговорили что-то плохое обо мне. Но ведь ты ни на секунду не поверил в это, не так ли? Каждая женщина встречает в своей жизни мужчину, которому ей невозможно изменить! И судить ее нужно по тому, как она ведет себя с этим мужчиной; по отношению к другим совершенные ею проступки — всего лишь проступки. Да разве я могу изменить тебе?.. Знаешь, порой я спрашиваю себя, возможно ли для меня такое, и мне кажется, что все мое существо восстает при мысли о подобной измене!

— Я вовсе не обвиняю вас, Маргарита; напротив, я отдаю вам справедливость в том, что не могу сделать вам ни малейшего упрека.

— Это и есть то серьезное, отчего меня мороз по коже подирает? В таком случае браво! Только умоляю тебя, мой малыш, не говори мне "вы". Если бы ты знал, как мне больно такое слышать!.. Обращаться к друг другу на "ты" — это же именно то, что остается от лучших минут любви, это же именно то, что позволяет нам вспоминать о них. О, если ты не дорожишь этим, как я, значит, ты не любишь меня, как я люблю тебя.

Произнося эти слова нежным голосом, Маргарита попыталась сесть к Луи де Фонтаньё на колени, но он оттолкнул ее.

— Тем не менее вам следует примириться с этим, — отвечал он, — вполне вероятно, моя милая, что обращение на "вы" отныне войдет в наше обыкновение.

Маргарита находилась под столь сильным впечатлением того, как Луи де Фонтаньё оттолкнул ее от себя, что даже не расслышала его последних слов.

— Вот как! — промолвила она. — Повторяется то, что было вчера, позавчера и все последние дни; у тебя не найдется для бедной Маргариты ни одной ласки, ни одного поцелуя. Боже мой! Боже мой! Как же я несчастна!

И в подтверждение своих жалоб молодая женщина расплакалась.

Луи де Фонтаньё оказался в весьма затруднительном положении; собирая все свои силы перед тем как отправиться на улицу Кармелитов, он рассчитывал на ссору, на сцену, которую ему могла устроить Маргарита. Такая мягкость, такая покорность, которых он совсем не ожидал, заставляли его держаться с бесстрастным мужеством, что так трудно дается некоторым натурам; они вынуждали его усиливать притворную решительность, чтобы сделать ее наглядной; поэтому он привлек к себе на колени ту, что еще минуту назад отталкивал.

— Ты права, моя бедная девочка; ты страдаешь, я это вижу, и жизнь, которую я тебе создаю, должна тяготить тебя. Так зачем же продолжать ее?

Маргарита неправильно истолковала значение его двусмысленных слов.

— Зачем? Ты спрашиваешь, зачем? — отвечала она. — Да потому, что один твой поцелуй стоит всех моих страданий; потому, что ради него я готова идти хоть в ад; потому, что мне кажется, будто страдания и печали, на какие ты меня обрек, увеличивают его цену; потому, что сегодня, когда ты отказываешь мне не только в ласке, но даже в словах любви или в жалости, я люблю тебя еще сильнее, чем тогда, когда любила тебя так, что ты называл меня безумной.

Борьба началась, и назад хода уже не было.

В борьбе нравственной, равно как и физической, претит нанести только первый удар; слезы, как и кровь, опьяняют тех, кто заставляет их проливаться.

— Послушайте меня, Маргарита, — произнес Луи де Фонтаньё сухим тоном, который противоречил только что проявленной им нежности. — Вам известно случайное обстоятельство, ставшее причиной нашей связи; я всегда испытывал глубокое отвращение к тому, чтобы искать в любви лишь минутное наслаждение. И мне казалось, что наше случайное сближение не имело никакого основания продолжаться более одной ночи. По своей слабости, в которой я с тех пор часто и горько себя упрекал, я заглушил в себе этот голос сердца порядочного человека. Затем, узнавая вас ближе, я смог лучше оценить вас, открыв в вас те качества, каких и не мог подозревать. Поэтому я все еще надеялся, что вы сможете занять в моем сердце то место, какое я был бы счастлив предоставить вам. Но теперь, Маргарита, я чувствую себя не в состоянии далее продолжать эту постыдную комедию любви, ведь я не смогу разделить с вами это чувство, которое, скажу более, никогда и не испытывал к вам.

При первых же его словах Маргарита побледнела; она поднялась с его коленей и стала перед ним, пристально уставив угрюмый взгляд на рот молодого человека, как будто бы слова, исходившие оттуда, имели форму и цвет, а она пыталась разглядеть их.

— Что он говорит? — произнесла она, медленно проводя рукой по лбу, будто бы собирая свои мысли.

Затем рассудок ее, притупленный жестоким ударом, который только что был нанесен ей, стал проясняться, и она внезапно перешла от оцепенения к вспышкам криков и рыданий.

— Нет! Нет! — восклицала она. — Все это ложь!.. Ты говоришь, что не любил меня? Ложь! Да неужели я не смогла бы отличить любовь от равнодушия? Разве нелюбимой женщине говорят такие нежные слова, какие до сих пор еще звучат в моих ушах? Да полно же! Может быть, ты думаешь, что я потеряла память? Говорю же тебе: ты любил меня! Так не пытайся же придавать своему поведению ложный глянец порядочности; хочешь, я сама избавлю тебя от затруднительного признания и от стыда за обман, который ты собираешься совершить? Знаешь, я сама скажу за тебя всю правду: ты полюбил другую, я стесняю тебя, и ты прогоняешь меня! Вот и вся правда, и напрасно ты будешь противиться ей. Боже мой! Если б я могла знать, кто эта другая! Когда я узнаю, кто она, бойся за нее, предупреждаю! Я убью ее без всякой жалости и всяких сожалений! Бойся за нее, слышишь меня? Бойся за нее!

Маргарита произносила эти слова, размахивая над головой своего возлюбленного рукой, как будто бы в ней уже был кинжал; ноздри ее широко раздувались, глаза метали молнии, волосы от неистовости ее жестов рассыпались и начали развеваться вокруг головы, придавая молодой женщине, когда она говорила такое, столь страшный вид, что Луи де Фонтаньё почувствовал, как он бледнеет; но все же после угроз и проклятий нежные чувства в ней взяли верх и укротили ее дикое возбуждение.

Казалось, она вся сникла.

Упав на колени перед Луи де Фонтаньё, Маргарита обхватила его руки и принялась осыпать их поцелуями и обливать слезами:

— Нет, нет, нет, все это неправда! Это неправда! Ты хотел только испытать меня, посмеяться надо мной; ты сказал себе: "Дай-ка я посмотрю, любит ли меня эта безумная Маргарита так, как уверяет". Ты только хотел попугать меня. Боже мой! Да если тебе это нравится, если это веселит тебя, терзай меня, сколько твоей душе угодно. Разве я не твоя собственность, твоя вещь?.. А между тем, между тем… О! Как я страдаю! Поверь мне, я предпочла бы скорее умереть.

Сердце судьи не столь сурово, как сердце всякого, кто поглощен одним-единственным чувством, когда ничто не трогает это чувство.

Луи де Фонтаньё, готовый своей жизнью искупить слезинку из глаз г-жи д’Эскоман, и бровью не повел при виде корчившейся в рыданиях у его ног Маргариты.

Он думал лишь об одном: дело двигалось к намеченной цели.

— Послушайте, Маргарита, — сказал он ледяным голосом, — будьте же благоразумны. Сейчас вы проклинаете меня, но позднее поймете: из-за того, что я был вашим настоящим другом, я не захотел, чтобы ваша молодость пропадала без взаимной любви, которой вы несомненно достойны.

— Моя молодость! Да разве ты не замечаешь, что пройдет еще десять минут и я поседею? Моя молодость! Э! Да что значит она для меня? Моя молодость — это ты, потому что моя жизнь — это опять-таки ты! Луи, Луи, ради Бога, люби меня, а если не любишь, то хотя бы скажи мне, что любишь меня!

— Это невозможно, Маргарита. Если до сих пор мое молчание было предосудительным, то в дальнейшем оно превратилось бы в преступное; уже две недели как я терзаюсь сомнениями, открыть ли вам правду о моих чувствах; вы только что сами признались, что мы достаточно настрадались за эти две недели, и ни вы, ни я не должны желать, чтобы эти страдания начались снова.

Но Маргарита не слушала его, а вернее, притворялась, будто не слышит.

— Ну, скажи мне, какой надо быть, чтобы понравиться тебе, — продолжала она. — Скажи мне, что надо сделать, чтобы внушить тебе такую любовь?.. Боже мой, да разве я когда-нибудь жаловалась, что ты недостаточно любишь меня?.. Но какой мне надо стать, какой надо быть, чтобы ты полюбил меня? Говори же! Мне кажется, что, для того чтобы не утратить твои поцелуи, я способна броситься в тигель литейщика и обрести там новую форму.

Луи де Фонтаньё не сдержал нетерпеливого жеста.

— Маргарита, — промолвил он, — если вы хотите продолжать наш разговор, то хоть немного облагоразумьтесь.

— Благоразумие — это хмель, которым опьяняются только дураки, — запальчиво отвечала Маргарита, — у меня никогда его не было, и я не хочу его иметь; я хочу только, чтобы ты любил меня, а если это выше твоих сил, то позволь мне хотя бы верить в это…

— Но чему это все послужит, бедное дитя? Нет, послушайте, я ухожу, а вернусь, когда вы успокоитесь.

— Ты не выйдешь отсюда! — воскликнула Маргарита и бросилась к двери. — Что станет со мной, когда ты уйдешь? Ты не выйдешь, я повторяю! Я уверена, что ты любишь другую, иначе бы ты не был так неумолим! О! Мне такое понятно; я ведь сама была с д’Эскоманом, не любя его, как сегодня ты не любишь меня, и Господь Бог наказывает меня. Однако я зла, тогда как ты добр, я ведь тебя знаю. Но признайся, что тебе посоветовали так поступить со мной, тебе так внушили, тебя подтолкнули на это. Так скажи же мне правду, признайся, и я сама отпущу тебя. Ты же хорошо знаешь: я не из тех женщин, что будут терпеть соперницу; скажи же мне все, признайся мне во всем, и я успокоюсь, как ты этого желаешь. Так не лги мне, отвечай: да или нет? Смотри мне прямо в лицо, как я смотрю на тебя.

— Если даже и так, разве это не мое право?

— Кто же у тебя его оспаривает? Ну, говори же! Хоть раз скажи мне правду! Поскольку это мой приговор, имей же смелость объявить его мне, палач!

— Маргарита, сейчас вы клевещете на меня; я никогда не лгал вам и никогда не говорил, что люблю вас; это так же верно, как и то, что если подобная сцена между нами — последняя, то вы ведь уже не в первый раз обвиняете меня в неискренности с вами.

— О! — воскликнула Маргарита с выражением Архимеда, решившего свою великую задачу. — О! Ведь это опять она!

— Да о ком вы говорите?

— О ней, о ней, о ней!

— О ком же?

— О госпоже маркизе д’Эскоман! Ах! Так ты остался верен ей? Так твое постоянство все еще продолжается? Боже мой! Боже мой! Ты отомстил мне так, как я и не ожидала.

— Бог отомстил вам? Отомстил вам за госпожу д’Эскоман? Да какая же связь может быть между ней и…

— Вы хотите сказать между ней и мною? Между знатной дамой и падшей женщиной? Вы это хотите сказать? Только, по правде говоря, я не очень-то знаю, к кому в данную минуту больше подходит это слово: ко мне или к ней. О! Как же несправедлив мир и как терпелив Господь! Ты бедна и в свои шестнадцать лет носишь лохмотья, к которым вы все не прикоснетесь даже кончиком ваших перчаток; и вот какой-то мужчина раскладывает перед тобой драгоценности и шали, рассыпается перед тобой в цветистых речах, позлащенных, как эти шали и драгоценности… Ты уступаешь, ты отдаешь свое тело; ты отдала бы его за кусок хлеба, а продаешь за золото, и вот ты уже падшая женщина!.. Эта же, напротив, рождена богатой, знатной, красивой; и те, что созданы из той же плоти и кости, красивее, быть может, чем она, уступают ей дорогу и смотрят на нее скорее с восхищением, чем с завистью; все то, чего можно захотеть, все то, чего можно пожелать, все то, о чем можно мечтать, Бог постарался ей дать; она все получила от него даром, что все же несколько лучше, чем получать такое за деньги мужчины; и вот, имея все, она начинает завидовать позору падшей женщины, но разве подобный позор, марающий честь той, не пятнает ее?..

— Замолчите, Маргарита! Ни слова более! Не произносите более имя всеми уважаемой женщины, иначе я не отвечаю за свои поступки.

— Да, я знаю, ты готов меня ударить, избить за нее. Ах! Тебе вполне понятно, что это ее ты любишь… Хорошо, я замолчу; но все, что я выскажу тебе, будет говорить за меня, и, если ты бросаешь меня ради нее, то непременно увидишь, что всего лишь сменил одну распутную женщину на другую.

— Маргарита! — воскликнул Луи де Фонтаньё, схватив ее за горло, словно намеревался задушить. — Маргарита! Я убью тебя, если ты мне солгала.

— Пойдем же! — отвечала Маргарита. — Пойдем!

И она увлекла Луи де Фонтаньё на лестницу и стала подниматься по ней с лихорадочной поспешностью.

Все три двери на верхнем этаже были заперты.

Маргарита указала на одну из комнат, где жили подмастерья шляпника.

— Здесь и находится будуар госпожи маркизы д’Эско-ман, — громким голосом произнесла Маргарита, — здесь она и назначает свои любовные свидания.

— Свидания? Кому, великий Боже? — воскликнул молодой человек, уязвленный в самое сердце демоном ревности.

— Кому? Вот и спросишь у нее сам; должно быть, какому-то скромному мастеровому. Пока гризетка водится с дворянами, маркиза услаждается с мужланом; хорошо понятое равенство, не правда ли? Отвечай же, кто ты там: виконт, граф, барон? Я и не знаю уже, кто ты такой!

— Боже мой! Боже мой! — воскликнул Луи де Фонтаньё, закрывая лицо руками. — Мне кажется, что я в свою очередь схожу с ума!

И судорожно сжатыми пальцами он попытался открыть дверь, но она не поддавалась.

Между тем шум, поднятый Маргаритой, был услышан; все обитатели нижнего этажа уже поднимались по лестнице; из своей каморки вышла матушка Бригитта с внуком, и они изо всех сил старались помешать молодому человеку взломать дверь.

Маргарита поняла, что несколько секунд промедления сорвут задуманное ею мщение; она боялась, что ее любовник не поверит ее словам. Она столь грубо оттолкнула матушку Бригитту, что та упала навзничь, с той же силой она отстранила Луи де Фонтаньё, так что он перестал загораживать собою дверь, и одним ударом ноги выбила ее.

И тогда Луи де Фонтаньё увидел в узкой мансарде двух женщин; одна из них храбро выступила навстречу нападающим, и он узнал в ней Сюзанну Мотте; другая закрыла свое лицо руками, но по ее фигуре, по шелковистым белокурым локонам, выбившимся из-под шляпки, а заодно и по участившимся биениям своего собственного сердца Луи де Фонтаньё догадался, что это была Эмма.

Но Маргарита ошиблась в одном: в комнате не было и следа мужчины.

Более того, кровать, стоявшая в комнате, была отодвинута; на месте, где она прежде стояла, был разобран настил из плит, а перекрытие было освобождено от всей дранки и устилавших его кусков гипса, чтобы сделать как можно тоньше потолок, отделявший мансарду от комнаты, которая располагалась в нижнем этаже.

А комната эта как раз принадлежала Маргарите.

Обозрев все это и осознав, ради чего была проделана такая работа, Маргарита из просто бледной, какой она была до этого, стала мертвенно-бледной.