Что бы ни делала Маргарита, какие бы ни пускала в ход женские уловки, она не только не сумела восстановить свою власть над сердцем Луи де Фонтаньё, но и с каждым днем утрачивала свое чувственное влияние на молодого человека.

Поражение бедной женщины оказалось столь полным, что она даже еще не подозревала о своем несчастье; Луи де Фонтаньё удерживало возле нее лишь одно чувство — убежденность в том, что разрыв с ним доставит ей глубокие страдания.

Поспешим оправдать Луи де Фонтаньё, на кого те, кому трудно угодить, несомненно возложат всю вину за создавшееся положение, и добавим, что, при всем своем стремлении поправить дело, Маргарита проявляла в этом исключительную бестактность.

Она стала любовницей молодого секретаря неожиданно для них обоих и независимо от их чувств; ей было хорошо известно, что сердце не принимало никакого участия в развязке их первого свидания; она сама сказала об этом Луи де Фонтаньё; в тот вечер, за ужином, она подслушала, как молодой человек излагал шевалье весь свой прекрасный замысел возвращения г-на д’Эскомана к жене. И ее стало терзать подозрение, что холодность к ней Луи де Фонтаньё, которую он не высказывал, но помимо своей воли давал ей почувствовать, кроется в его любви к другой.

Каждая женщина имеет в своем лице отличительную особенность, которой природа позволяет ей пользоваться во благо, а то и во вред. У одних это веселое выражение лица, у других — грусть и слезы; однако всем им опасно посягать на владения соперниц, почти так же опасно, как брюнетке — украшать себя белым тюрбаном, а блондинке — возлагать на свою голову пунцовые цветы; такого рода причуды могут позволить себе только королевы, ибо они прекрасны по праву рождения.

Маргарита и не подозревала о существовании этого простейшего правила и, горячо желая понравиться своему молодому любовнику, каждый день наталкивалась на немыслимые трудности.

Ни смеха, ни веселости, ни нежных чувств не дал Бог Маргарите, чтобы она могла пускать их в ход; глаза ее равным образом противоречили и тому и другому; у нее были томные, полные чувственности глаза — мужчины любят видеть время от времени такие у своей любовницы, но были бы приведены в отчаяние, если бы эти глаза оставались такими всегда.

Эти злополучные глаза постоянно опровергали то, что говорила их обладательница; они не вязались с намеченным ею образом действий — и когда она пыталась, напуская на себя игривость, разгладить морщины на сумрачном лице, с каким Луи де Фонтаньё приходил на все их свидания, и когда она старалась, чтобы очаровать его, воспроизвести то, что про себя называла задумчивым видом г-жи д’Эскоман. Они восставали против всех ее попыток; у них всегда было одно и то же выражение, и однообразие их призывов, даже без ведома Маргариты, мало-помалу усиливали равнодушие, с каким эти призывы воспринимались.

Самый привередливый желудок бывает у тех, кто хорошо пообедал. Луи де Фонтаньё питался мечтаниями, но он был из тех людей, кому мечтаний доставало, чтобы насытиться.

Но это было еще не все; Маргарита не осознавала всей опасности, стоявшей за разногласиями в их любви; заурядная по натуре, она не способна была понять целомудренности и нежности любви, подобной той, что питал в святилище своего сердца молодой человек, и, вместо того чтобы воспользоваться скрытыми и обходными путями, которые, возможно, и позволили бы ей добиться успеха, она в лоб нападала на страсть, составлявшую помеху ее желаниям, и делала это так неловко, что лишь усиливала ее; она пускалась в клевету на г-жу д’Эскоман, клевету, вынуждавшую собеседника Маргариты настаивать на добродетелях и достоинствах той, которую он любил.

Если же она пыталась разыгрывать меланхолию, то получалось еще хуже.

Истинная меланхолия подобает лишь душам, обладающим некоторой твердостью; слабым натурам ведома лишь грусть, напоминающая меланхолию, но она не такая упорная, не так ясно выраженная. Неотступная мысль, терзавшая рассудок Луи де Фонтаньё, сделала скучными для него все развлечения; но у него не было сил бежать от них, как не было энергии искать их; и он терпел их, потому что при таком состоянии его души всякое волнение, всякое усилие были ему невыносимы, как и шум, раздававшийся рядом с ним, когда он странствовал в мире грез.

Таким образом, он продолжал посещать Маргариту Жели и оставался ее любовником, руководствуясь тремя чувствами — жалостью, тактом и долгом.

Кроме того — следует говорить все, — шевалье де Монгла внушил ему мысль о том, что, вольно или невольно лишив ее прежнего положения, он теперь не вправе был уклоняться от ответственности за судьбу несчастной девушки. Вот почему Луи де Фонтаньё так щедро одаривал ее деньгами, выигранными в карты, пытаясь своей расточительностью кое-как успокоить собственную совесть.

В конце концов, роль жертвы всегда доставляет тем, кто принимает ее, тайные утешения; так и Луи де Фонтаньё не без некоторой восторженности думал о том, что он пожертвовал собой ради счастья обожаемой им женщины; и поэтому, в особенности после возвращения г-на д’Эскомана в Шатодён, он счел, что обязан навсегда сохранить за собой эту роль жертвы; он держался возле Маргариты, чтобы противодействовать мечтам маркиза о прекрасной шатодёнке. С другой стороны, болезнь Эммы сблизила Луи с ее супругом; слухи, ходившие в обществе о состоянии молодой женщины, были неточны и противоречивы. Полный тревоги, Луи де Фонтаньё бродил вокруг особняка д’Эскоманов, надеясь встретиться с Сюзанной; но гувернантка не отходила от своей госпожи, и молодой человек вынужден был обратиться с расспросами лично к г-ну д’Эскоману.

У Эммы было слишком мало необходимых средств, чтобы удержать распутника, чтобы вынудить г-на д’Эскомана продолжительное время добиваться осуществления супружеской прихоти или корыстного расчета, приведшего его к жене. Увидев неожиданное сопротивление, оказанное Эммой его желаниям, он вернулся к своим прежним привычкам; болезнь жены лишь усугубила их, маркиз воссоздал свой прежний отряд прожигателей жизни, и он не сомневался, что ему удастся завербовать в него своего преемника, нового любовника Маргариты; у г-на д’Эскомана было немало причин, чтобы поступить таким образом. Вот почему он проявил по отношению к Луи де Фонтаньё самую искреннюю сердечность, тем не менее весьма легкомысленно отвечая ему на вопросы, которые, по мнению маркиза, не могли так уж сильно затрагивать интересы его прежнего противника.

Молодой человек был в восторге от подобного приема, обещавшего ему пусть и не желанное место у изголовья Эммы, но, по крайней мере, возможность быть постоянно в курсе того, как протекает ее болезнь.

Некоторое время спустя у него появилась еще одна причина радоваться дружеской симпатии, проявляемой к нему г-ном д’Эскоманом.

С тех пор как Луи де Фонтаньё показалось, что маркиз не интересуется больше своей бывшей любовницей, он все реже и реже стал посещать Маргариту; тем не менее однажды, спускаясь из ее комнаты по слабо освещенной лестнице, он столкнулся с женщиной, лицо и фигура которой поразили его: в темноте ему почудилось, что он узнал в ней гувернантку г-жи д’Эскоман.

Появление Сюзанны в доме, где жила Маргарита, показалось ему странным; хотя, обдумав все это, молодой человек уже вышел на улицу, он не смог устоять перед любопытством и снова поднялся по лестнице.

Маргарита занимала второй этаж дома на улице Кармелитов; на третьем этаже находились три мансарды, в двух из которых ночевали подмастерья шляпника, имевшего в нижнем этаже того же дома свою мастерскую, и возвращались они к себе только вечером; третья мансарда служила жилищем вязальщице тапочек, которую все звали матушкой Бригиттой; вместе с ней жил мальчик лет десяти или одиннадцати, ставший сиротой после того как умерли его родители — дочь и зять бедной старухи — и находившийся на ее попечении.

Маргарита, сострадательная, как все простые девушки, часто вызывала жалость Луи де Фонтаньё к бедам матушки Бригитты, и он вручал своей любовнице милостыню, предназначенную для бедного хозяйства; новая милостыня была подходящим поводом, чтобы зайти к старушке.

И он решительно постучал в дверь мансарды.

Его палец еще барабанил по доске, когда дверь отворилась и на пороге показались матушка Бригитта; отклик на призыв последовал так скоро, что ему показалось, будто старуха ожидала его визита.

Она низко, чуть ли не уходя в землю, поклонилась Луи, и он воспользовался этим ее движением, чтобы окинуть взглядом убранство убогой комнаты; по правде говоря, это было нетрудно сделать.

Он увидел Никола — так звали внука старухи, внимание которого было настолько поглощено двумя занятиями сразу, что он даже не обернулся на шум открываемой двери.

В одной руке Никола держал гребень и с остервенением водил им по своим стоящим дыбом волосам, а другой пытался снять пробу с обеда и ухватить какой-нибудь кусок из котелка, стоявшего на глиняной печи, котелка, откуда витками вырывался пар, аппетитный запах которого вполне объяснял рвение, проявляемое метром Никола, чтобы использовать досуг, предоставленный ему бабушкой.

Ни один из трех стульев, составлявших всю обстановку чердачной комнаты, не был сдвинут с места, а сама она казалась слишком узкой, чтобы кто-нибудь — и тем более с телосложением Сюзанны — мог утаить здесь свое присутствие. Определенно, вовсе не к матушке Бригитте приходила кормилица г-жи д’Эскоман, если только это была она.

Луи де Фонтаньё стал расспрашивать старуху, но она была глуха и отвечала ему лишь новыми поклонами, доходившими до коленопреклонения, и горячей признательностью за полученные ею благодеяния.

Сильно заинтригованный, Луи де Фонтаньё, оставив старухе монету в пять франков, продолжил свои розыски. Подмастерья шляпника обычно оставляли двери своих комнат открытыми, и молодой человек заглянул в две другие мансарды, затем поднялся на чердак; нигде ему не удалось обнаружить ни малейших следов женщины, платья которой он коснулся.

Это напоминало чудо, хотя молодому человеку казалось совершенно невероятным, что у г-жи Сюзанны имелись крылья; не сумев разъяснить себе этой загадки, он заключил, что гувернантка выслеживает его.

Подобное предположение имело как хорошую, так и плохую сторону. Если за ним следили, значит, им еще интересовались в особняке д’Эскоманов, в то время как он держался от него на расстоянии.

Однако после своего разговора с Сюзанной он мог предполагать у нее лишь крайне недоброжелательные намерения по отношению к нему, скрытые под участливостью, проявляемой ею в том, что касалось ее поступков.

Но как бы то ни было, он дал себе слово пересилить свой стыд, перебороть боязливость и, как только маркиза будет в состоянии принять его, пойти к ней и смиренно и искренно объяснить ей свое поведение.

Вот почему, как мы только что говорили, он изо всех сил старался вести себя в соответствии с дружескими чувствами, проявляемыми по отношению к нему г-ном д’Эскоманом.

Он рассчитывал, что маркиз даст ему возможность прийти к Эмме во второй раз, как он это сделал в первый раз.

С тех пор как мысль о предстоящем свидании пришла ему в голову, Луи не переставал думать о нем; он готовился к тому, о чем можно будет говорить с Эммой, старался предугадать ее ответы, и сердце его заранее сжималось, когда он представлял, что снова окажется рядом с ней.

Два дня спустя после той странной встречи на лестнице в доме Маргариты Луи де Фонтаньё, бродивший вблизи особняка д’Эскоманов, заметил направлявшегося в его сторону г-на де Монгла.

Хотя было всего лишь семь часов утра, на шевалье был бальный костюм и белый галстук.

Вероятно, старый дворянин задержался на каком-нибудь буйном пиршестве, последовавшем за чинным светским вечером, для которого требовался подобный наряд, всегда отличавшийся у шевалье своей безукоризненностью, а теперь оказавшийся в немалом беспорядке. Жилет его был небрежно расстегнут; пуговицы, удерживавшие его обтягивающие панталоны под лодыжкой, оторвались; многочисленные красноватые пятна на его рубашке нарушали ее строгость; чтобы защитить себя от утреннего холода, он поднял воротник своего фрака (в те времена носили непомерно высокие воротники, и в таком положении он словно образовывал капюшон, охватывающий голову шевалье). Как только шевалье, несмотря на странности своего внешнего вида, казалось чувствовавший себя весьма непринужденно, заметил своего молодого друга, он двинулся прямо к нему.

— Итак, — сказал он, подмигиванием своих полных насмешливости глаз показывая на дом г-жи д’Эскоман, — мы все еще думаем о ней?

Луи де Фонтаньё по опыту знал, что с г-ном де Монгла притворяться бесполезно; он уже мог оценить, сколько верности, при всей беспорядочной и бурной жизни старого повесы, оставалось в его душе. Хотя г-н де Монгла и производил впечатление человека легкомысленного, Луи считал шевалье неспособным предать доверие тех, кому он обещал свою дружбу.

И молодой человек просто ответил:

— Да, все еще думаю.

— Я не устану вам повторять: дурак, набитый дурак! Какого черта вы хотите делать с трупом? Ведь говорят, что она умирает.

При этом печальном известии молодой человек изменился в лице.

— Напротив, — возразил он, — ей стало лучше.

— Тем хуже, черт возьми! Тем хуже для вас!

— Почему это тем хуже?

— Да, тем хуже для вас. Я сделал все от меня зависящее, чтобы вырвать из вашей головы эту блажь, возникшую там, словно нарост, и очень не хотел бы тратить на это свое время. Задумайтесь, мой бедный мальчик, ведь, если она выпутается из болезни и увидит себя снова покинутой мужем, у нее будет двадцать причин против одной, чтобы превратиться в святошу, а уж этого она точно не упустит.

— Признаюсь вам, шевалье, подобная перспектива меня вовсе не пугает.

— Вы храбры, мой любезнейший друг. Но святоша всегда надеется, что на том свете Господь Бог зачтет ей в заслугу те дни чистилища, к которым она приговаривает от собственного имени своих возлюбленных на этом свете.

— За эту женщину я готов идти в ад!

— Послушайте меня, Фонтаньё, я вас умоляю, станьте благоразумнее и не думайте более об этой женщине. Если б вы только знали, как вы изменились во вред себе за эти несколько месяцев; я говорю серьезно.

— И я отвечаю вам столь же серьезно: невозможно изменить любовь, столь страстную, как та, что я испытываю к ней.

— Черт возьми! Да испытывайте к ней что хотите, только поостерегитесь превратиться в посмешище! — воскликнул шевалье с таким гневным движением, что большой воротник его фрака упал и открылось его лицо.

— Я не понимаю вас. Извольте объясниться, — промолвил Луи де Фонтаньё.

— Разумеется, я объяснюсь и тем самым окажу вам услугу — это я сделаю непременно. Гнев мой против д’Эскомана утих, это правда; я великолепно доказал, что, несмотря на их прекрасный вид, эти нынешние господа повесы и в подметки не годятся нам, ветреникам Людовика Пятнадцатого, как они нас называют. Я содрал с этой презренной меди слой серебра, придававший ей видимость драгоценности, и об этом мог судить каждый. Мы с ним квиты, это определенно. Однако я не удержусь и без колебаний дам вам совет: поменьше ему доверяйте.

— Что вы хотите этим сказать?

— Разве вы не догадываетесь, что маркиз желает отыграться и надеется сделать это на том же поле, где он был побит?

— Вы имеете в виду Маргариту?

— Да, черт возьми!

— Но что же заставляет вас так думать, шевалье? Ведь господин д’Эскоман не появлялся у нее с тех пор, как он вернулся в Шатодён.

— Вполне возможно, но он отправляет к ней вместо себя посланца.

— Ба! — воскликнул Луи де Фонтаньё, казалось, совсем не испуганный и не удивленный этим открытием, как того желал шевалье.

— Ба! — повторил г-н де Монгла, насмешливо подражая интонации голоса своего собеседника. — Не держитесь за Маргариту, если вам так угодно, но хотя бы защитите свою честь, коль скоро она затронута.

Луи де Фонтаньё не мог удержаться от улыбки, услышав, как старый дворянин проявляет такую странную заботу о его чести.

— Надо еще понять, кто этот посланец, — поспешил он сказать, чтобы скрыть улыбку на своем лице.

— Я предлагаю вам угадать его из десяти тысяч человек.

— Предположите, шевалье, что я уже назвал девять тысяч девятьсот девяносто девять имен, не отгадав, и сразу же назовите мне десятитысячное.

— Это Сюзанна, мой друг, та самая, которая всюду сопровождает маркизу, словно солдат швейцарской королевской гвардии, и которую этому дьяволу д’Эскоману удалось сделать беззаветно преданной ему.

— Но это невозможно, шевалье!

— Невозможно? Говорю вам, что я видел своими собственными глазами, как она дважды выходила из дома вашей любовницы, причем в разные дни.

— Но, тем не менее, это невероятно, ведь Сюзанна всегда испытывала к маркизу неприязнь, доходящую чуть ли не до ненависти.

— Конечно, но ведь не сама же маркиза ее подсылает… Впрочем, у маркизы, быть может, появилась мысль сделать Маргариту своей придворной дамой.

Луи де Фонтаньё дал обещание г-ну де Монгла воспользоваться его советом; расставаясь со старым другом, он пребывал в глубокой задумчивости.

Это совпадение внесло сумятицу в его мысли, превзойдя все его предположения.

В то же утро он принял два решения.

Первое — расстаться с Маргаритой.

Тем самым он избавится от неприятного и утомительного надзора и таким образом вполне естественно сбережет то, что славный шевалье назвал его честью; в таком случае он сможет с более спокойной совестью предстать перед г-жой д’Эскоман, предъявив ей доказательства своего разрыва с Маргаритой, чтобы подтвердить искренность того, что он собирался рассказать ей о превратностях своей связи.

Второе решение Луи де Фонтаньё касалось Сюзанны.

Молодой человек решил во что бы то ни стало удостовериться, действительно ли женщина, появлявшаяся в доме на улице Кармелитов, была кормилица Эммы, и выяснить, какой интерес мог привлечь ее туда.

Оба эти решения он намеревался исполнить в тот же день.