Итак, Сюзанна в самом деле разгадала тайну своей госпожи.

Эмма испытывала к Луи де Фонтаньё чувство, с которым она решительно боролась, однако с каждым ее поражением оно все больше захватывало ее сердце, поскольку силы, требуемые для этой борьбы, у нее истощались.

С первой встречи с этим молодым человеком г-жа д’Эскоман живо заинтересовалась им. В нем отсутствовала та пошлость и то надутое самодовольство, какие она замечала в тех, с кем ей приходилось встречаться до этого; восторг, с каким она внимала его обещаниям отдать всего себя ее счастью, окончательно завоевали Луи де Фонтаньё особое место в мыслях Эммы; на следующий же день после его заверений в готовности приложить все усилия, чтобы вернуть ей мужа, она смогла удостовериться, что он сдержал свое слово; она ожидала его визита, уверяя себя, что желает лишь отблагодарить молодого человека за это неопровержимое доказательство его преданности и побеседовать с ним о неблагодарном Рауле; но, быть может, она уже подчинялась смутному внушению любви; быть может, зачаток чувства, брошенный в сердце г-жи д’Эскоман без ее ведома, уже давал первые ростки.

Но Луи де Фонтаньё не пришел к маркизе.

Он не пришел к ней, испытывая непреодолимое замешательство от того, что ему надо было предстать перед знатной дамой, с которой он осмелился говорить о любви, так легко изменив ей потом с обыкновенной гризеткой.

Но подобная застенчивость пошла ему на пользу более, чем самое ловкое проворство.

Сдержанность, которую он проявил, не придя требовать награду за оказанную им услугу, была отнесена за счет его чрезмерной чуткости; в глазах Эммы он стал истинным героем любви.

Госпожа д’Эскоман еще так мало знала свет, что и в замужестве не изжила дух монастырского пансиона; а всем известно, как такого рода герои прокладывают дорогу в умы пансионерок. Она думала о Луи де Фонтаньё днем и ночью, и дружба, которую она обещала Луи де Фонтаньё, дружба чистая и простая, которую она каждый день ожидала открыто разделить с ним, немало помогли ей преодолеть без особых последствий упадок духа, испытываемый ею в первые дни после отъезда мужа. В это самое время Сюзанна принялась, согласно своей тактике, лечить хозяйку чрезмерностью боли: она воспроизвела ей признания, которые, вероятно, г-н д’Эскоман никому никогда не делал. Вполне естественно, что тема Маргарита — Фонтаньё занимала немаловажное место в эпизодических рассказах кормилицы.

Эмма поняла тогда, что лелеемое ею чувство несколько перешло границы дружбы, которые она ему установила; слушая, как Сюзанна, с целью как можно больше унизить г-на д’Эскомана в глазах его жены, описывает в свойственной ей живописной и образной манере страсть, соединившую Маргариту и Луи де Фонтаньё, молодая женщина чувствовала, как сердце ее сжималось, а глаза наполнялись слезами; это приводило ее в ужас.

Она противопоставила боли самое недейственное из всех лекарств; она говорила себе, что, в конце концов, г-н де Фонтаньё был волен выбрать ту любовницу, какая показалась ему привлекательной, что дружбу не должны сильно заботить такие мимолетные любовные связи; не убеждая себя, она старалась забыться.

И только по возвращении г-на д’Эскомана, когда сначала корысть, а затем прихоть привели мужа к ее ногам, Эмма поняла, что мысль, которой она вначале не придавала никакого значения, обратилась для нее в чувство, пустившее корни во всех уголках ее сердца.

Между ней и мужем отныне стал призрак, неумолимо преследующий ее; он сводил на нет все ее попытки избавиться от него, он не поддавался всем ее мольбам, он находил способ проникнуть сквозь ее веки в зрачки, когда она закрывала глаза, чтобы больше его не видеть. Этот образ шел за ней повсюду, он сопровождал ее, когда она гуляла вместе с мужем, он подслушивал их разговоры, он располагался в ее спальне, он становился на пороге алькова и со строгостью часового, беспрекословно выполняющего приказ, не позволял ее мужу перешагнуть этот порог.

Сколько раз, когда г-н д’Эскоман пытался поцеловать ее, он видел, что она с ужасом вздрагивает: Эмме казалось, что она ощущает, как к ее губам прикасаются пылающие губы призрака, которого ее растревоженное сознание наделяло плотью и жизнью.

И призрак этот не был немым: он обладал речью, внятной только сердцу Эммы, но внятной явственно; голосом, заставлявшим тело молодой женщины трепетать, как лист от порыва ветерка; словами, раздиравшими душу болью и упреками, если порой она пыталась избавиться от этого наваждения.

Под влиянием того, что происходило в воображении Эммы, это наваждение в течение недолгого времени стало достаточно сильным, чтобы властвовать над ее разумом, чтобы у нее не было мужества отказаться от того, в чем она испытывала потребность, даже когда это выходило за пределы ее мечтаний. Вот почему уже много раз, несмотря на упреки своей совести, Эмма возвращалась в то место, где она впервые встретила Луи де Фонтаньё и куда его приводили почти те же самые чувства, что были и у нее.

Из всех земных страстей Сюзанна понимала лишь две: любовь кормилицы к вскормленному ею ребенку, любовь, которой она прощала всякую крайность, и ту, которую жена могла испытывать к своему мужу, — эту она ограничивала самыми тесными рамками; ей казалось невозможным, чтобы скромная молодая девушка, с опущенными глазами, нежным голосом и стыдливой речью, как ей хотелось представлять себе Эмму, могла дойти до подобной безудержности чувств; она рассматривала такое как некую чудовищность, образчики которой могли представить лишь негодяи типа г-на д’Эскомана и г-на де Фонтаньё.

Так что Сюзанна была не только удивлена, но и испугана, когда глубокое душевное переживание, испытываемое Эммой, подействовало на ее здоровье; когда она увидела, что ее воспитанница, чахнувшая некоторое время, тяжело заболела.

Врач г-жи д’Эскоман искусно диагностировал причины ее недуга. Внутренние органы были задеты лишь косвенно, и болезнь проявлялась в виде нервной лихорадки и вспышек мозгового расстройства. Он заподозрил глубокое душевное потрясение и, разумеется, приписал его огорчениям, какие г-н д’Эскоман доставлял своей супруге.

Сюзанна, с которой ученый человек поделился своими впечатлениями, согласилась с ним; но в душе она начала чувствовать, что ее взгляды на супружескую любовь хозяйки ослабли и пошатнулись.

Сюзанна не допускала и мысли, чтобы кто-то другой, кроме нее, ухаживал за больной Эммой; целые ночи напролет она просиживала у нее в ногах, наполовину прикрытая складками широких занавесей, драпировавших постель, и при мерцающем свете ночника следила за всеми движениями, которые стесненное дыхание Эммы передавало ее груди; она погружалась в созерцание лица молодой женщины, все еще прелестного в своей бледности, и время от времени отбрасывала кружева подушки, чтобы лучше видеть его.

В одну из ночей, когда приступы лихорадки, окрасившей  щеки больной румянцем, поддерживали ее в постоянном возбуждении, хотя она и дремала, Сюзанне показалось, что губы маркизы невыразимо нежно прошептали мужское имя.

Спустя несколько дней доктор, которого Сюзанна ежедневно с тревогой расспрашивала о состоянии своей госпожи, ничего не ответил ей и лишь многозначительно покачал головой.

Ни один катаклизм, потрясающий миры, не произвел бы большего действия на Сюзанну, чем этот немой приговор; она испустила ужасный крик, крик львицы, у которой охотники отнимают львят, и бросилась в спальню Эммы.

Не думая о том, что своими проявлениями горя она может испугать хозяйку и значительно усугубить ее болезнь, кормилица устремилась к постели Эммы, приподняла больную, прижала к своей груди и стала осыпать ее лицо поцелуями и слезами. Сюзанне уже виделся призрак смерти; она готова была броситься между ним и его жертвой, упорно защищая ее и не позволяя отнять ее у себя, пусть даже разорванную на куски.

Затем послышались бессвязные слова, передававшие накал ее исступления, безумие ее отчаяния; они прерывались рыданиями и криками ярости, которые удар, нанесенный в материнское нутро, заставил исторгнуть эту дикую и примитивную натуру; она казалась страшной, а через мгновение становилась нежной; она то угрожала, то умоляла. Она принималась укачивать Эмму, как делала когда-то давно, перед тем как положить ее спящей в колыбельку. В первый раз она произнесла в ее присутствии имя Луи де Фонтаньё, не упрекнув молодую женщину за эту страсть, которую угрожавшая ей опасность делала простительной в глазах кормилицы. Более того, она принялась оправдывать Эмму и в неистовстве своей безутешности не только одобряла ее страсть, но еще и обещала ей, что эта страсть будет вознаграждена взаимностью, — как если бы кормилица занимала ребенка игрушкой, чтобы успокоить его крики.

— Умереть! — говорила она ей. — Тебе умереть раньше меня?! Да разве такое возможно? Да разве Господь Бог допустит такое? Да разве он не посылает зиму раньше весны? Господь Бог — это вам не врачи! Один он волен в том, чтобы мы жили или умирали. Врачи! — продолжала она с презрительной улыбкой. — Да разве мы нуждаемся в них? Разве я не подле тебя? Разве я обращалась к ним, когда ты болела прежде! Кто ухаживал за тобой, когда у тебя была ангина? Я! Ха-ха-ха! Врачи! Если бы они знали, как я смеюсь над тем, что они говорят!.. Ты поправишься… Да, она очень скоро поправится, моя дорогая Эмма… Я так этого хочу! Прежде всего не надо терзать свое сердце столькими огорчениями… Огорчения у тебя! Да отчего же, великий Боже? Да кто это вздумал запрещать тебе его любить, этого господина де Фонтаньё, если ты его любишь? Твой муж? Не он ли сам подавал тебе в этом пример! И к тому же не он ли принялся снова за свои бесстыдные делишки, с тех пор как ты заболела? Если и следует в кого-нибудь бросить камень, разве в тебя он должен попасть? Когда ты молода, нельзя жить без любви: она утешает нас, женщин, в наших печалях. Иначе невозможно; я прекрасно это знаю, я сама через все это прошла, как и другие (тут уж Сюзанна возвела на себя напраслину). Так будь же спокойна, — продолжала она. — Ты же знаешь, я никогда не давала тебе плохого совета. Так вот, поверь мне, когда я говорю тебе, что нужно избавиться от этих мерзких печалей, которые одни только повинны в твоем недуге. Ни у кого нет более чистой совести, чем у тебя; после всего того, что с тобой сделали, тебе все позволено. Давай же, воспрянь духом! Через несколько дней ты будешь здорова, а когда ты поправишься, то непременно исполнится все, что ты пожелаешь.

В это время Эмма находилась в том состоянии оцепенения, какое следует за лихорадочным возбуждением; восторженность гувернантки вначале ее скорее изумила, чем испугала; затем, когда та стала повторять имя, которое без конца нашептывало молодой женщине ее сердце, Эмма закрыла глаза, как бы опасаясь, что исчезнет такое утешительное сновидение, и уснула с улыбкой, почти успокоенная тем радужным будущим, которое на горизонте ее любви уже усмотрела кормилица, без труда разгадавшая сердечную тайну своей воспитанницы.

Легкое улучшение в состоянии больной, последовавшее за этим кризисом, убедило Сюзанну в ее самонадеянных предположениях, высказанных ею под влиянием отчаяния. В ее глазах доктор был уличен в явном невежестве; она не только перестала интересоваться его мнением о состоянии здоровья г-жи д’Эскоман, но и предпочитала отвечать с оскорбительной краткостью на вопросы, которые ему позволялось задавать ей по поводу того, что происходило после его предыдущего визита.

Легко догадаться, что Сюзанна не ограничилась лишь однократным испытанием целебных средств, принесших ей успех.

Каждый раз, оставшись наедине с Эммой — и Богу известно, испытывала ли она недостаток в предлогах, чтобы такое случалось как можно чаще, — кормилица неизменно переводила разговор на Луи де Фонтаньё; зная молодого человека крайне поверхностно, добрая женщина говорила о нем так, как будто она проникла в глубины его души; она награждала его всяческими добродетелями и приписывала ему всякого рода привлекательные черты; чтобы оправдать свою госпожу, Сюзанна не останавливалась ни перед каким преувеличением.

Вообще человеческие недуги чересчур приукрашивают; чтобы болезни оставались такими, какие они есть на самом деле, нужно изображать их более наглядно; обычно все чахнет, все умаляется, все слабеет в преддверии грядущего разложения. Человеческий организм напоминает тогда ткань, у которой под действием какой-нибудь едкой жидкости распадаются и ослабляются нити и в то же время меркнет цвет. Болезнь редко ограничивается телесными повреждениями, гораздо чаще она поражает и умственные способности человека, вплоть до его чувств.

С тех пор как Эмма заболела, она утратила способность отдавать себе отчет в том, что такое добро и зло. Она и не подумала оттолкнуть от себя чашу с ядом, подносимую к ее губам; не находила ли она там забвение своим печалям? Не исходила ли оттуда надежда, то есть здоровье, жизнь?

Но как только силы стали возвращаться к ней, в маркизе пробудился инстинкт долга, или совсем иного чувства, и вновь началась борьба со страстью, проникшей в ее душу. И вот однажды, когда она уже поправилась и кормилица, по своему обыкновению, с готовностью стала распространяться на излюбленную тему своих бесед — о счастливом будущем, ожидавшем ее ребенка, Эмма ответила ей, что такое счастье не для нее, что она сможет наслаждаться им лишь ценой преступления и, кроме того, существует еще множество других причин, препятствующих его осуществлению.

И тут, покраснев от стыда, она произнесла имя Маргариты Жели и, заливаясь слезами, спрятала лицо на груди своей кормилицы.

Сюзанна была поражена.

В области фантазии она зашла так далеко, что совершенно сбилась там с пути. Рисуя себе какого-то немыслимого Луи де Фонтаньё и помещая свою хозяйку в сердце этого созданного ее воображением существа, она совершенно забыла о том, что в действительности место там уже занято.

Во второй раз Сюзанна увидела, как разверзлась зияющая пропасть, готовая поглотить Эмму; но она предпочитала скорее броситься в эту пропасть сама, чем позволить туда упасть своей воспитаннице!

И на следующий день она попросила горничную заменить ее около г-жи д’Эскоман и отсутствовала часть дня.