XII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВСЕ ОШИБАЮТСЯ В СВОИХ РАСЧЕТАХ
Луи де Фонтаньё жил в небольшой квартире, располагавшейся в нижнем этаже супрефектуры; она имела отдельную входную дверь, так что молодой человек мог входить и выходить, когда ему было угодно.
Около шести часов утра эта дверь тихо приоткрылась со всеми предосторожностями, к которым прибегает человек, когда он хочет выйти незамеченным; наружу высунулась женская головка; выждав минуту, когда постовой, прохаживавшийся вдоль дома, повернется спиной, женщина устремилась на улицу и скрылась в утренних сумерках.
Походка ее была легкой и быстрой; она жадно вдыхала полной грудью свежий утренний воздух, лицо ее выражало радость и оживление.
Вероятно, то, что она сейчас свободно, подчиняясь своему первому побуждению, принесла себя в дар, освежило ее душу, еще не полностью очерствевшую от дыхания разврата.
Несомненно, что ее увлечение Луи де Фонтаньё было всего лишь одной из необузданных прихотей, особенно свойственных женщинам, не научившимся подчинять свои желания законам стыдливости, а страсти — правилам долга; однако эта прихоть увлекла ее гораздо дальше, чем можно было предсказать.
Луи де Фонтаньё был первый по-настоящему молодой человек, с которым познакомилась Маргарита. Сердце и чувства г-на д’Эскомана и его друзей напоминали старика "в румянах и парике. Избыток жизненных сил, свежесть чувств, искренность в проявлении благодарности, свойственные двадцатилетнему человеку, стали для нее откровением. Ей открылось, что преждевременно состарившийся господин, сумасбродный и самодовольный, на которого прежде уходило все ее время, давал ей лишь смехотворную подделку под любовь. Ее охватил восторг, когда пестрые лохмотья, которыми была прикрыта эта подделка, мало-помалу спали, а ей открылся сияющий и прекрасный кумир, олицетворяющий волю.
Внезапно, когда перед ней распахнулись доселе неведомые ей горизонты, ее прихоть обратилась в страсть.
Она была опьянена счастьем; сердцу ее стало тесно в груди; несмотря на пронизывающий холод, она откинула вуаль, чтобы утренний ветерок освежил ей лицо, и пошла быстрым шагом. Ей показалось, что она не сможет дышать в тесной комнате заведения Бертрана; она вышла из города и направилась по тропинке, которая вела в сторону равнины; оказавшись среди поля, она села на противоположной стороне придорожного кювета и, как во времена своей юности, принялась гадать на маргаритках, спрашивая, любит ли пламенно ее тот, о ком она думала.
В любви куртизанок всегда есть что-то пасторальное или мистическое, если только к этой любви не примешиваются денежный расчет или тщеславие.
Был тот час, когда сельская местность пробуждается; в небе пели жаворонки; в бороздах кудахтали куропатки; по мере того как солнце освобождалось от завесы тумана, лежавшего на равнине, издали доносился звук колокольчиков, извещавший, что стада отправлялись на пастбища. Дорога оживлялась: крестьяне везли зерно и овощи на городской рынок, пастухи и пахари выходили на работы, а босские молочницы в своих длинных черно-белых полосатых накидках несли на головах жестяные кувшины с молоком.
Все останавливались и с удивлением рассматривали эту женщину, одетую в бархат и шелк, сидевшую на голой земле и в столь ранний час.
Маргариту утомило их любопытство, и она отправилась домой.
В дверях "Золотого солнца" ее встретил хозяин.
Как сторонник добронравия, г-н Бертран был весьма недоволен поведением своей постоялицы. Одним из первых он узнал, что г-н д’Эскоман порвал с Маргаритой, и поднялся в комнату девушки, чтобы спросить ее, есть ли правда в подобных слухах; не застав ее дома, он заключил, что ночные шалости и были причиной встревожившего его разрыва маркиза с любовницей, и проникся глубоким негодованием по отношению к ней.
Господин Бертран рассказал Маргарите, какая о ней идет молва, и объявил, что, поскольку она не имеет больше чести принадлежать господину маркизу д’Эскоману, ей следует подыскать себе пристанище за пределами гостиницы "Золотое солнце".
Маргарита чрезвычайно дерзко рассмеялась г-ну Бертрану в лицо; она и не думала, что могло быть иначе, чем он ей сказал. В своем недавнем раздумье она уже задавала себе вопрос: сможет ли она лгать окружающим? Но едва в ее сердце отзывалось имя Луи де Фонтаньё, она чувствовала, как щеки ее воспламенялись, ноздри расширялись, как у львицы, заслышавшей рычание своего льва, и она понимала, что всякое притворство, всякое соглашательство для нее будут невозможны.
В конце концов, что для нее значили благодеяния г-на д’Эскомана и уважение г-на Бертрана? Более того, новость о том, что уже разнесся слух о ее новой любви, вселила в нее чувство некоторого удовлетворения; она настолько гордилась своим счастьем, что полагала себя достойной зависти.
Маргарита поднялась к себе в комнату, распевая как славка, запертая в клетке, в тот момент, когда прутья ее золотит солнце; однако она позаботилась открыть окно и, складывая платья или заворачивая украшения, время от времени высовывалась наружу и с мучительным беспокойством поглядывала на улицу.
Всего лишь несколько часов назад она рассталась с Луи де Фонтаньё, а разлука уже казалась ей слишком долгой. В лихорадочном волнении она ходила взад и вперед по комнате и все чаще и чаще останавливалась у окна, оправдывая при этом нетерпеливость своих желаний благовидными предлогами. Разве не должен был тот, кому она отныне принадлежала, быть здесь, чтобы решить, где ей теперь следует искать пристанище?
Она отнесла промедление своего нового любовника на счет его скромности; сев за стол, она написала ему письмо; в ту минуту, когда она сложила и запечатала его, в дверь кто-то постучал.
— Это он! — воскликнула молодая женщина.
В один прыжок она пересекла комнату, открыла замок и оказалась лицом к лицу с маркизом д’Эскоманом.
Дворянин был бледен и настолько взволнован, что вынужден был сесть, прежде чем начать разговор.
В лице Маргариты не сквозило ни малейшего замешательства, оно выражало только чувство раздражения, вызванное у нее этим визитом. С той поразительной уверенностью, какую придает страсть тому, кто ее испытывает, она спросила маркиза, что ему угодно.
Как мы говорили, г-н д’Эскоман ожидал совершенно иного приема. Вместо слез и раскаяния, на которые он в своем великодушии рассчитывал, маркиз встретил рассеянную беспечность и ироничную сдержанность; мужественное самообладание молодой женщины само собой поставило ее на высоту той роли, какую г-н д’Эскоман намеревался разыграть сам.
Сердце прожигателя жизни, словно электрическим разрядом оживленное этим вторым ударом, ожесточилось; маркиза охватил гнев, и в нем он нашел грозившие оставить его силы, так что ему удалось разыграть спокойствие, излагая Маргарите ходатайство, посредником по которому он стал.
Как ни легки были нравы и ни вольны были речи в среде, в которой молодая женщина провела последние три года, сколь ни далеки были от строгости нравственные устои, сотни раз за это время излагавшиеся в ее присутствии, она не скрыла своего отвращения и к посольству, и к посланнику, не сумев удержаться и заклеймив их насмешками.
Затем, когда г-н д’Эскоман, проявляя к бывшей любовнице поистине отеческую заботливость, пожелал открыть ей глаза на последствия, которым она подвергнется, если вступит в связь с бедняком, каковым по предположению маркиза был ее любовник, Маргарита в ответ с гордостью произнесла имя Луи де Фонтаньё.
Это откровение поразило маркиза словно удар грома; все подмости его утреннего бахвальства рухнули, и ему открылась эта интрига, нити которой, как он видел, держала рука г-на де Монгла; он предчувствовал, что тот не позволит, чтобы общество дало себя обмануть и поверило, будто это он, д’Эскоман, стал инициатором своего разрыва с Маргаритой; он видел, кроме того, что рассеялись все его тайные надежды на примирение с ней. Признавая, что Маргарита в самом деле имеет над ним власть и в то же самое время предполагая, что любовник ее никому не известен и малозначителен, он внутренне хвалил себя за то, что ему можно будет сказать: "Да мне это совершенно безразлично!" или: "Она так плакала, что я согласился отложить наш разрыв", как это всегда полагается тому, кто играет роль сильного мужчины; но после огласки, которую получила его дуэль, ни одна из этих уловок не была осуществима.
Впрочем, в любовных историях, которые мы пытаемся описать, есть странные отклонения от нормы: если измена отвратительна сама по себе, то еще более отвратителен может быть выбор того, с кем тебе изменяют: у ревности есть свои антипатии и свои снисхождения.
Никакой другой соперник, никакой другой преемник не был бы столь неприятен г-ну д’Эскоману, как тот, кто еще прежде задел его самолюбие, а затем сыграл такую прекрасную роль в их поединке накануне.
Схватив шляпу, г-н д’Эскоман выбежал на улицу, не простившись с Маргаритой.
Вернувшись в особняк, он застал там ожидавшую его Эмму.
Сюзанна, подстерегавшая каждую новость, прямо или косвенно касавшуюся ее госпожи, далеко не последней узнала то, о чем говорил весь Шатодён; она поторопилась сообщить эту новость Эмме.
— Слава Всевышнему! — воскликнула молодая женщина. — Наконец-то мой муж вернется ко мне!
И она бросилась на колени, обратив к Небу горячие изъявления благодарности.
Сюзанна, хотя она и была ревностной католичкой, не присоединилась к этому славословию; в своем неверии в обращение грешников вообще, а г-на д’Эскомана в частности, она доходила до ожесточения; она продолжала сидеть и смотрела на свою госпожу с выражением материнского сострадания.
— Подождите, пусть он вернется в семейное лоно, и лишь потом велите заклать жирного тельца, — заметила она Эмме, — иначе мы весьма рискуем остаться с ненужной нам провизией.
Но г-жа д’Эскоман не хотела слушать подобных обескураживающих советов; как все те, кто страдает, она думала, что причина ее страданий — одна, и, нуждаясь в утешительной надежде, видела эту причину скорее в постороннем влиянии на своего мужа, нежели в нем самом; но вот причина устранена, и невозможно было бы полагать, чтобы не исчезли и ее последствия. И потому ее счастье напоминало настоящее опьянение; она плакала и смеялась одновременно, сжимала в объятиях Сюзанну и, на мгновение приостанавливая порывы своей радости, начинала строить воздушные замки, возводимые на том, что отныне должно было составлять ее супружескую жизнь.
Только когда ослабли ее первые восторги, г-жа д’Эскоман вспомнила о том, кто, по всей вероятности, и принудил ее мужа принять это добродетельное решение. И тогда она упрекнула Сюзанну за ее недавние подозрения по поводу искренности Луи де Фонтаньё, которыми старая служанка в самом деле поделилась накануне со своей госпожой.
Сюзанна, не задумываясь, признала свою вину, но при этом высказала опасение, что эта услуга обошлась не так уж дорого бедному молодому человеку; достойная гувернантка испытывала такую ненависть к Маргарите Жели, что даже считала ее способной на убийство ради мести.
В эту самую минуту маркиза услышала, что раздался звонок в дверь; разумеется, это пришел ее муж! Маркиза оставила Сюзанну, продолжавшую излагать свои суждения о повадках и чувствах развратных женщин, и побежала навстречу г-ну д’Эскоману. Когда он поднимался по первым ступенькам крыльца, она бросилась ему на шею и расцеловала его, как целуют того, кто возвращается после долгой разлуки.
Размышления, которым предавался г-н д’Эскоман по дороге, довели его ярость до предела. Этот нежный порыв Эммы, противоречивший тому, что происходило в его душе, лишь усилил его раздражение, извратившее в его глазах смысл этого поступка: он увидел в нем немой упрек или выражение оскорбительного сострадания; высвободившись из объятий Эммы, он грубо оттолкнул ее и прошел мимо, не сказав ей ни слова.
Маркиза потеряла равновесие, упала навзничь и разбила лоб о каменные плиты крыльца.
Прежде чем Сюзанна, издали видевшая эту сцену, подбежала к Эмме, бедняжка уже поднялась сама. Затем, несмотря на мольбы кормилицы, не позволившей ей это делать, она пошла за г-ном д’Эскоманом в его комнату и закрыла дверь изнутри на задвижку, чтобы остаться с ним наедине.
Не сказав жене ни слова покаяния при виде того, как по ее лицу сбегали две тонкие струйки крови, маркиз рухнул в кресло, скрестил ноги, опустил голову на ладонь, опершись локтем на наличник камина, и замер в позе, говорившей о его печальных раздумьях.
Перед своей женой он не считал нужным оставаться в маске, тяжким грузом лежавшей на его лице с самого утра; он отбросил ее и совершенно согнулся под бременем своего безумного и нелепого отчаяния.
— Вы страдаете, друг мой? — обратилась к нему маркиза, вытирая платком кровь, струящуюся из раны на лбу.
— Я? — отвечал маркиз тоном, противоречившим его словам. — Бог мой, да отчего же мне страдать?
— Не скрывайте от меня ничего, друг мой, — промолвила маркиза д’Эскоман. — Каковы бы ни были ваши печали и сколь ни далека я оттого, чтобы понять их причины, мой долг — утешить эти печали, заставить вас забыть их, если только мне это удастся. Возможно, другие захотят своей доли от ваших удовольствий, я же не хочу ничего иного, как разделить вашу боль… Я не дорожу другими своими супружескими правами, но это я отстаиваю и не уступлю никому. Доверьтесь же мне, умоляю вас! Говорите со мной так, как если бы вы говорили с другом или с сестрой. Если бы вы знали, как снисходительно сердце любящей женщины!
Господин д’Эскоман попытался освободить свои ладони, которые Эмма взяла в свои руки. Он хотел таким образом скрыть слезы, которые текли из его глаз, казалось утративших способность плакать; сердце его, похоже, растаяло от звуков этого дружеского голоса.
Видя эти слезы, г-жа д’Эскоман уверила себя, что она совершенно определенно отвоевала своего мужа; в страстном порыве она во второй раз обняла его, и на этот раз он позволил ей это сделать.
— Плачь, плачь, — повторяла она, — слезы приносят облегчение. В течение столь долгого времени я не знала другого утешения!.. Для тебя это будет иначе; без сомнения, жертва, которую ты приносишь своему долгу, тяжела, но я рядом и постараюсь сделать ее для тебя менее тягостной и менее суровой… Боже мой! — продолжала она, увидев, что слезы маркиза усилились при этом упоминании о его прелюбодейной любви. — Боже мой! Может быть, я и не права в своем горячем желании, чтобы ты вернулся ко мне… Я тебя люблю так, что готова отказаться от своего счастья, если только оно может принести тебе огорчение. Но нет, мы будем счастливы вместе. Ты не в состоянии знать, сколько в моем сердце заключено нежности и любви, поскольку, наверное, тебя это никогда не заботило; но теперь ты узнаешь это… И к тому же, разве не красива и я тоже? Знаете ли вы, сударь, что мне только двадцать три года! О! Я хочу, чтобы ты ни о чем не жалел, я хочу, чтобы ты полюбил меня так, как никого еще не любил… Говорят, эти женщины знают секреты, как очаровывать вас, мужчин; мне неведомы эти секреты, да и неудивительно, ведь когда ты женился на мне, я была несмышленым и простодушным ребенком… Мой Бог! Нам следует говорить обо всем этом, раз такое приносит счастье. Но ты научишь меня этим секретам, ты должен их знать, и ты увидишь, как все легко, когда этого жаждет сердце!
Господин д’Эскоман не прерывал ее, слезы его сменились состоянием какой-то вялой задумчивости, он милостиво предоставил жене осыпать его ласками, которыми она сопровождала каждое из своих слов; когда она умолкла, он поцеловал ее и сказал, что ему более всего сейчас необходимы покой и уединение.
Эмма поспешила исполнить его желание. Когда она выходила из его комнаты, лицо ее, покрытое пятнами крови, радостно сияло. Сюзанна Мотте поджидала ее под дверью, сидя на ступеньках лестницы. Эмма со свойственной ей восторженностью произнесла:
— Ты ошибалась, Сюзанна. Он действительно вернулся ко мне, этот блудный сын!
Но едва г-жа д’Эскоман успела переступить за порог комнаты мужа, как этот блудный сын поспешил запереть за ней на задвижку дверь; лицо его оживилось, он бросился к секретеру и принялся стремительно писать следующее послание:
"Я не могу жить без тебя! Я все прощаю! Через два часа мы едем в Париж, и там, клянусь честью дворянина, там я создам тебе положение, которому все будут завидовать.
Ночью Жермен придет за тобой; карета будет ждать на дороге в Шартр".
Он поставил внизу свои инициалы, а на конверте написал:
"Мадемуазель Маргарите Жели".
Пока Эмма сидела на его коленях, он не переставал думать о Маргарите; все страстные речи, в которых бедная женщина высказывала ему свою нежную привязанность, лишь еще больше возбудили в нем сожаления и разожгли его желания.
Любовь отождествлялась у него с Маргаритой, и ему казалось невозможным, что это чувство придет к нему откуда-нибудь еще.
Как у всех людей, лишенных воли из-за недостатков своего воспитания и отсутствия трудностей в жизни, его душа напрягалась тем больше, чем большее сопротивление он встречал; его избалованное ребяческое упрямство требовало, чтобы его гордыня получила удовлетворение.
Маркиз позвонил своему камердинеру и приказал ему отнести записку мадемуазель Маргарите.
Через полчаса Жермен вернулся.
Он застал прекрасную шатодёнку в раздражении, просто не поддающемся описанию. С распущенными волосами, с пылающими непривычным для нее пламенем глазами, она, как разъяренная тигрица в клетке, металась по своей комнате. Чтобы успокоить взбудораженные нервы, она била стекло и фарфор, принадлежавшие хозяину, и столь же безжалостно рвала собственные платья и кружева.
При ней находился г-н де Монгла, безуспешно пытавшийся успокоить ее.
Очевидно, на письмо, посланное ею утром, она получила от г-на де Фонтаньё совершенно неожиданный для нее ответ.
Она с нетерпением взяла записку маркиза, поданную ей Жерменом, прочитала ее, скомкала и бросила в камин.
— Скажите вашему господину, — вскричала она, — что он мне наскучил! Если я захочу путешествовать, то сделаю это без него.
Маркиз, и до этого бледный, узнав о решительном отказе Маргариты, сделался мертвенно-пепельным; он приказал закладывать лошадей, велел камердинеру собрать чемодан, снести его в карету и трогать.
На первой станции он сменил своих лошадей на почтовых и крикнул вознице: "На дорогу в Париж!"
Попрощаться с женой маркиз забыл.