Если Маргарита была далека от того, чтобы испытывать отвращение, которое обычно наступает после обладания, то совсем по-иному себя чувствовал Луи де Фонтаньё.

Молодая женщина, уходя, не стала нарушать сон своего нового любовника; когда он проснулся, было уже позднее утро; солнце проникало сквозь решетчатые ставни, прочерчивая широкие пурпурные полосы на занавесях и делая бледным свет оставленной на камине зажженной свечи.

Луи де Фонтаньё приподнялся в кровати и, воскрешая в памяти события прошедшей ночи, подумал, что он стал жертвой наваждения; но беспорядок, царивший вокруг, свидетельствовал о том, что это был вовсе не сон; воздух в комнате был наполнен острым запахом амбры, которой Маргарита душила свою одежду. Подобный испарениям, исходящим от земли после грозы, запах этот напомнил Луи де Фонтаньё обо всех стадиях ночной бури, обо всех ее перипетиях.

Лихорадочное возбуждение, охватившее его накануне, затихло; дымка, на какое-то время затуманившая душу молодого человека, рассеялась, и мысли его, освободившись от всех пагубных флюидов, уже спокойные и чистые, вновь обратились к Эмме.

И тогда он стал упрекать себя, у него появились угрызения совести, затем появилось сожаление, еще более горькое, чем угрызения совести, поскольку основание для него было более материальное, поскольку, по мере того как от него зримо отдалялась цель, к которой он стремился, Луи де Фонтаньё, в силу вполне естественного эффекта, представлял ее себе все более близкой.

Сначала он возлагал на самого себя вину за собственные несчастья и обвинял в них свое малодушие; но затем, задумавшись о роли, которую сыграла Маргарита в случившемся, он пришел к мысли, что любовница г-на д’Эскомана действовала с исполненной коварства предумышленностью и рассчитывала на смятение его чувств.

Несомненно, она предполагала, что Луи де Фонтаньё имеет большое влияние на г-на д’Эскомана, и хотела принудить молодого человека оставаться в стороне от происходящего, воспользовавшись благородством его чувств.

Молодой человек провел весь день в странном волнении; в его голове одно за другим прокручивались самые невероятные предположения. Он думал о том, чтобы встретиться с маркизом д’Эскоманом, по отношению к которому в своих собственных глазах оказался в положении, отвратительном для его юношеской порядочности; он хотел признаться ему, ничего не скрывая, во всем, что произошло, — начиная от встречи с г-жой д’Эскоман и кончая ночью, проведенной подле Маргариты; несомненно, это привело бы к разрыву маркиза с любовницей, чего так желала Эмма. Правда, после такого скандала ему пришлось бы отказаться как от самых дорогих, так и от самых скромных своих надежд. Он не смог бы появляться в доме д’Эскоманов даже как обычный друг; но в роли Курция было нечто, прельщавшее его воображение.

Но и такой план действий не обходился без противоречий. Луи де Фонтаньё спрашивал себя: нельзя ли предположить, что г-н д’Эскоман сочтет Эмму ответственной за удар, нанесенный его самолюбию; не ухудшит ли это ситуацию, которую он хотел улучшить; не навредит ли это интересам, которым он намеревался принести себя в жертву. И тогда он решил было довериться во всем маркизе; но при одной мысли о подробностях, какие ему придется излагать в своих признаниях, его охватила нервная дрожь, парализовавшая его волю, и он почувствовал, как кровь стынет в его жилах.

До четырех часов вечера он пребывал в этой полной тревог нерешительности.

В четыре часа он получил письмо Маргариты — обжигающее, пылкое до безумия.

Луи де Фонтаньё в испуге отступил; он предпочитал пассивные роли и, строя свои весьма благородные, но также и весьма авантюрные замыслы, думал, что, вполне вероятно, какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешает осуществлению его желаний и не даст ему возможность показать свое доблестное бескорыстие, чего ему так хотелось; он не спешил принимать решение, желая дать время свершившимся событиям явить свои следствия.

Однако эти следствия делали его положение еще более неприятным, чем он мог предположить.

Вместо прихоти, вместо расчета он встретил со стороны Маргариты страсть, чреватую бурей.

Маргарита Жели приказывала Луи де Фонтаньё немедленно предстать перед судом ее любви; никогда еще повестка о явке в суд не составлялась в более ясных выражениях. Однако молодой человек ни в коем случае не стал ей подчиняться. Лишь на расстоянии от нее он мог быть уверен в своей твердости.

Луи де Фонтаньё сел к письменному столу и, пытаясь ответить на послание впечатлительной Маргариты, исписал листов двадцать бумаги, а затем разорвал их один за другим.

В итоге ему удалось составить двусмысленное письмо, полное заверений, разбухшее от напыщенных слов и содержащее в качестве противовеса множество "но" — гладких фраз, чрезмерно торжественных по стилю, игравших роль вьющихся растений, какие пускают по скверной стене, чтобы скрыть ее. Весь смысл послания заключался в заверении в вечной дружбе, которым оно заканчивалось. Как будто бы от него ждали именно этого!

Как раз это письмо и привело Маргариту в то состояние, в каком застал ее посланец г-на д’Эскомана.

Заочная казнь, устроенная Маргаритой своему прежнему любовнику, успокоила ее не более, чем Варфоломеевская ночь, которую она учинила фарфору, платьям и шалям, не имея ничего лучшего под рукой.

Господин де Монгла спас остатки посуды г-на Бертрана и гардероба Маргариты, пообещав ей доставить к ней Луи де Фонтаньё — живого или мертвого.

Молодой секретарь чрезвычайно обрадовался, увидев старого друга, в котором он надеялся обрести ценного помощника. Он начал было излагать ему события минувшей ночи, но шевалье прервал его в самом начале, подав взбунтовавшемуся любовнику мадемуазель Маргариты письмо, вызвавшее такую сильную бурю в ее душе.

— Мой любезный друг, — начал он, — вот написанное вами собственноручно письмо. Отныне не забывайте первой из заповедей любовного устава: пользуйтесь сколько угодно словом, которое Бог даровал людям, но умеренно употребляйте письменность, которую неизбежно должны были придумать прокуроры, ибо они так любят вкусно поесть.

— Как это письмо оказалось в ваших руках?

— Путем дипломатической комбинации, сделавшей бы честь господину Талейрану. Меня отправили к вам посланником; мне нужны были верительные грамоты, я попросил их и с великим трудом получил; теперь сожгите его и не грешите так больше; берите вашу шляпу и трость и следуйте за мной.

— А куда, шевалье?

— К повелительнице, которую я представляю, к Маргарите, черт возьми!

— Но, шевалье, разве вы не читали моего письма?

— Я чересчур скромен, чтобы позволить себе подобное. Мне его прочитали, и, поскольку мне его прочитали, я говорю вам: идемте!

— Неужели вы не поняли, что я не люблю эту девушку?

— Напротив. Если бы вы любили ее, я бы говорил с вами по-иному, но вы же не любите ее. Итак, в дорогу! Нас ждут!

— Шевалье, я чересчур вежлив, чтобы прямо сказать, что вы сошли с ума, но даю вам полное право предполагать, что я так думаю. Послушайте, ведь вчера вы пытались внушить мне отвращение к Маргарите, а сегодня превратились в нечто большее, чем в ее защитника.

— Да, большее! И все же это касается нас с вами! Отлично вижу, что мне следует объяснить мою манеру обращения с вами; итак, объяснимся. Д’Эскоман оскорбил меня, и вы были тому свидетелем. Отомстить ударом шпаги — такое стало банальным, к тому же это недостаточное мщение; удар шпаги никогда не приносит вреда тому, кого не убивают. Необходимо было запустить в подводную часть этого корабля что-нибудь такое, что отправило бы его прямо под парусами ко дну. Вы попались мне на глаза, я избрал вас пушечным ядром и метнул вас в Маргариту. Что поделаешь, мой дорогой друг! Я не мог действовать сам: мне не удается убедить женщин, что я еще очень хорошо сохранился! Вплоть до любезной госпожи Бертран, все они предпочтут мне какого-нибудь младшего лейтенанта. Однако привязанность, которую я к вам испытывал, усилилась из-за угрызений совести: я подумал, что вы принимаете все это всерьез и, как это делают сегодня у нас на глазах все наши ограниченные молодые люди, начнете молиться на девку, словно на Богоматерь, а такое отбило бы мне охоту к моей мести… Мне было неприятно посылать вас к вампирше, но вы уж должны воздать мне справедливость, я надавал вам целую кучу хороших советов, однако вы не захотели ими воспользоваться, и не без причины; когда эта причина бросилась мне в глаза, она изменила разом и мои намерения, и мое поведение. Ах, вы не любите Маргариту? Счастливейший из смертных! Позвольте же ей любить вас. Это столь же прекрасная роль, как и та, которой вы будете обязаны своему равнодушию! Бросайтесь в огонь, не опасаясь попортить шкуру! Но это своего рода философский камень, которым вы тут пренебрегаете, дражайший мой друг!

— Давайте поговорим серьезно, шевалье, — отвечал Луи де Фонтаньё. — Минутное заблуждение сделало меня любовником мадемуазель Маргариты, но я не усматриваю в этом причины, чтобы сохранить навсегда угрызения совести, которые я при этом испытываю. Избавьте меня от ваших настояний, ведь вы и сами сочли их бесполезными, когда я сказал вам, что люблю другую.

— Да, и вы еще расскажете мне, что Генрих Четвертый любил прекрасную Габриель! Это для меня станет почти такой же новостью, как и ваши признания. По одному вашему слову, оброненному между одиннадцатью часами и полночью, я обо всем догадался. Вы влюблены в госпожу д’Эскоман; это добродетельная маркиза явила на свет знаменитый кошелек из зеленого шелка; мне стала понятна вся ваша немудреная история. Я слишком плохо разбираюсь в книгах, чтобы не уметь достаточно хорошо читать по человеческим лицам. Вы просите меня стать серьезным — пусть будет по-вашему. Я утверждаю, что одинаково нелепо составлять мнение как о характере женщины, так и о цвете хамелеона. Женщина — это всего лишь отражение, и ничего более. Однако допустим, что прекрасная маркиза добродетельна настолько, насколько Бог позволяет это таким дамам, но разве роль робкого воздыхателя столь уж приятна? Если же добродетель госпожи д’Эскоман есть всего лишь чистое лицемерие, то, чистосердечно клянусь, это еще хуже! Вы не настолько богаты, чтобы позволить себе содержать девицу, и хотите покуситься на великосветскую даму? Несчастный безумец! Дороже всего обходится то, что ничего не стоит. Вам нужны ваши время и свобода? Дама отнимет у вас одно, а муж ее удовлетворится другим. Я уже вижу отсюда, как вы подносите даме платок и букет и, не зевая, слушаете враки ее мужа, зажатый между губками супружеских тисков, где вы будете раздавлены, опилены, скручены, прокованы вплоть до полного расплющивания. Вы странствуете в мире пустых мечтаний, дорогой мой мальчик; остановите дилижанс, расплатитесь с кондуктором, спуститесь на землю и обратитесь к доступным любовным связям, ведь только в них от мужчины хотят еще чего-то, помимо его имени, ведь только они позволяют сохранить независимость в чувствах, в поведении, в привычках и в поступках, что и должно характеризовать царя творения. Полюбить кокетку, Господи Боже, это же пожелать себе участь бешеной собаки!

Была еще третья возможность, которую г-н де Монгла обошел молчанием: случай, если бы г-жа д’Эскоман разделила любовь Луи де Фонтаньё; молодому человеку страшно хотелось заявить об этом, но он из скромности не осмелился этого сделать.

Шевалье еще долго распространялся о преимуществах, которые может получить молодой человек от подобной связи, говоря, что она занимает так мало места в его жизни и избавиться от нее можно когда угодно и столь же легко, как от вышедшей из моды одежды. Но эти доводы не особенно тронули Луи де Фонтаньё, и многословие старого дворянина явно опорочило дело, защитником которого он выступил; он утомил своего слушателя.

Господин де Монгла это заметил и пустился в ряд рассуждений, которые должны были оказать на Луи де Фонтаньё более сильное воздействие. Он рассказал ему, что разрыв Маргариты с ее прежним любовником был окончательным, что слух об этом событии обошел уже весь город и, весьма вероятно, маркизе д’Эскоман эта новость стала известна одной из первых; он заговорил об обязанностях, возникших у молодого человека по отношению к брошенной женщине после отъезда г-на д’Эскомана.

Однако Луи де Фонтаньё не уступал.

Чтобы одержать победу над этими сомнениями молодого человека, г-н де Монгла употребил доводы, которые он держал про запас: он стал восхвалять то, что сам считал безумием. Он обрисовал неистовую страсть маркиза к своей любовнице; рассказал о том, чему он сам был свидетелем; хвалил благородную преданность своего молодого друга Эмме, при этом намекнув, что эта преданность может оказаться напрасной, если Маргарита передумает и решится поехать в Париж, чтобы отыскать там своего прежнего любовника.

Более ничего уже и не требовалось; придерживаясь того же мнения, что и шевалье, Луи де Фонтаньё был растроган, увлечен, убежден; со своей стороны, г-н де Монгла перешел от красноречия к умилению и кончил тем, что овладел положением.

Он привел Луи де Фонтаньё к Маргарите, которая была слишком счастлива приходу молодого человека, чтобы тратить время на упреки; шевалье оставил их для объяснений, а сам отправился в клуб, чтобы рассказать его членам, что скрывалось под шкурой льва, в которой до сих пор так ловко прятался их предводитель.