Писатели нашего времени весьма искусно препарировали человеческое сердце; они перечислили все клеточки мозга, откуда должны исходить каждая из мыслей и каждое из побуждений персонажей, которых они заставляют действовать.

Однако в своем замечательном анализе они, возможно, недостаточно учли смешения разнообразных чувств, ареной которого чрезвычайно часто служит наше сердце и которое составляет очевидное противоречие между нравственными убеждениями и действительными поступками.

Вероятно, то, что мы сейчас выскажем, покажется чудовищным парадоксом, но из всех мужчин больше всего от измены женщины страдает эгоист.

Полное самоотречение является измышлением; стало быть, эгоист испытывает по отношению к самому себе такую нежность, какую человеческая душа никогда не может уделить другому существу; поэтому сердце эгоиста, уязвленного в идолопоклонстве самому себе, должно быть ранено более жестоко, чем сердце того, кто отдает свою любовь многим.

Великодушие способно смягчить страдание; сколько бы влюбленные мужчины, плача, искренне ни говорили: "Пусть она будет счастлива!" — они способны на все, кроме как перестать любить. Но ничто не облагораживает, ничто не утешает эгоиста; он способен лишь на проклятия, и тем самым льет расплавленный свинец на свои раны.

Самолюбие составляет суть эгоизма; самолюбию отводится первая роль в любовных связях эгоиста; все остальные чувства играют там лишь немые роли; и если главному актеру случится быть освистанным, то провал переживается им тяжело.

Так что вовсе не потому, что он любил Маргариту Жели, г-н д’Эскоман не спал всю ночь, когда у него появились сомнения в верности его любовницы: он не спал потому, что он содержал ее, — новое выражение, ранее применявшееся только к лошадям и собакам, а теперь вошедшее в употребление и по отношению к женщинам.

Честолюбец содержит женщину, потому что она обладает влиянием, которым можно пользоваться; тщеславный — потому что она славится своей элегантностью и прослыть ее любовником означает то же самое, что иметь стаю гончих или упряжку из четырех лошадей, а также придает важность; простак — потому что до него ее содержали несколько сотен весьма известных особ; скупой содержит свою любовницу, потому что она ему стоит недорого; но большинство мужчин, напротив, содержат их, потому что уже слишком много на них потратили. В карточной игре есть выражение, прекрасно характеризующее подобное положение. Об игроке, который, пытаясь вернуть проигранные им значительные суммы, чаще всего прибегает к знаменитой комбинации, называемой мартингал и состоящей в том, что делается ставка равная всем проигранным деньгам плюс один франк, — о таком игроке говорят: "Он догоняет свои деньги". Мартингал в большой чести в сомнительных любовных делах. Сумма удваивается здесь до того, как предаются ее хладнокровному рассмотрению; итог удесятеряется до того, как его покорно заносят в статьи "Доходы" и "Расходы"; существуют десятки самых веских доводов, чтобы доказать самому себе, что такой расчет относится к числу лучших. Мы избавим нашего читателя от их перечисления.

И если мы распространялись о расчетах в области чувств, то лишь потому, что г-н д’Эскоман был из числа тех людей, кто проводил такое в жизнь. У него были две причины рассматривать происходящее подобным образом: Маргарита стоила ему одновременно и много времени и много денег.

Она была его творением, его созданием; как мы слышали от молодой маркизы, рассказывавшей это Луи де Фонтаньё, Маргарита была простолюдинкой, ум которой был столь же неразвит, сколь незатейливы были ее прически, и простота которой производила на людей тонких впечатление грубости. Господин д’Эскоман сформировал, обтесал, вылепил ее по своему вкусу; он внушил ей одну за другой все светские традиции изысканности и обходительности; он обучил ее одновременно правилам игры в ландскнехт и манере есть суп, научил произносить вольные шуточки и надлежащим образом располагать подвязку на чулке; одно лишь искусство надевать перчатки стоило ему почти целого месяца уроков. Маркиз с его изобретательным умом находил особое удовольствие, обучая ее подобным пустякам, и необычайно привязался к своей ученице. И тогда, счастливый тем, что он видит, как она делает успехи с той удивительной легкостью, с какой женщины усваивают повадки и манеру говорить тех, с кем они встречаются, маркиз стал наряжать свою куклу со всей непринужденностью, на которую он только был способен; он истратил на ее прически, платья, драгоценности и кружева целый капитал, на доходы с которого можно было существовать честному семейству.

Но были и другие корыстные причины, делавшие Маргариту дорогой для маркиза д’Эскомана.

Помимо того, что она развлекала его праздность, льстила его самолюбию и являла собой крупный капитал, не по летам истрепанный дворянин охотно приспособился к пылкой чувственности этой красавицы-плебейки.

Наконец, была и последняя причина, господствовавшая над всеми остальными.

Что скажут в обществе, что скажут в клубе, что скажет Монгла, когда станет известно, что красавец маркиз д’Эскоман, блеск и слава области Дюнуа, претендовавший возродить в ней столичный дух, обманут, одурачен, осмеян той, что еще вчера была бедной гризеткой?

Размышляя о том, что им, вероятно, утрачено, маркиз тяжело вздыхал; когда же он задумался о том, что его ожидало, то испытал подлинный приступ гнева. После того как этот первый порыв ярости прошел, из глаз маркиза потекли горькие слезы, и такое доказывает, что источник этой росы печали не всегда находится в сердце человека.

Он побледнел, губы его судорожно сжались, лицо исказилось и приняло такое же выражение, как и накануне вечером под впечатлением проигрыша в игре.

Мысленно он искал в своем окружении того, кто мог похитить у него Маргариту или ради кого Маргарита могла изменить ему; он перебрал всех своих знакомых, всех своих друзей, и менее всего его подозрение пало на Луи де Фонтаньё; в итоге он остановился на мысли, что это пошлое мимолетное увлечение Маргариты каким-нибудь актером или гарнизонным унтер-офицером.

Мысль эта весьма помогла отогнать от него воспоминания об этой девице; если все это так, то стоила ли она сожалений? В конце концов, она почти неспособна вести беседу! Красивая статуя, и только! К тому же связь с ней отжила свое, так что можно воспользоваться удобным случаем и, меняя лошадей в своей конюшне, сменить и любовницу; это непременно должно заслужить восхищение членов клуба, если только удастся их убедить, что все произошло по его желанию. Но как он ни старался преувеличить недостатки своей любовницы, внутренний голос, наоборот, умножал ее достоинства. И чтобы не слышать его, маркиз попытался впасть в то умышленное дремотное состояние, в котором человек принимается решать гамлетовский вопрос "Быть или не быть" и пребывает как бы между небом и землей, а мысли его находятся в таком смятении, что он перестает ощущать себя. И тогда он услышал похоронный звон, начавшийся с однообразного колокольного гула; постепенно этот неясный звук стал более определенным, превратился в голос, слог за слогом произносивший и повторявший имя Маргариты со всей выразительностью, какую любовное упоение могло внушить маркизу, рисовавшему себе в это время многочисленные, но отчетливые сцены прошлого, когда это имя произносилось.

Этот кошмар выводил его из себя; просыпаясь, он обвинял Маргариту в неблагодарности, упрекал ее в благодеяниях, какими он ее осыпал, и в числе этих благодеяний не преминул поставить на одно из первых мест совращение, жертвой которого стала эта молодая женщина; затем в голове у него промелькнули мысли о мщении.

Эти мысли напомнили ему о роли, какую он играл в обществе; он подумал, что такая месть сделает еще более смешным его положение; он понял, что честь обязывает его казаться совершенно равнодушным к потере мадемуазель Маргариты и заставлять всех предполагать, как ему это уже приходило в голову, что это он сам спровоцировал разрыв с надоевшей ему любовницей.

Эти размышления несколько вернули ему утраченную силу духа: из страха показаться смешным, он сумел скрыть свою печаль и обуздать свой гнев.

Ему было важно первым распространить эту новость; он оделся и вышел из дому.

Большинство его друзей в этот час должны были еще спать, но среди приглашенных на вчерашний ужин было два драгунских лейтенанта, в ту пору откомандированных в Шатодён, и они вполне могли находиться на дежурстве в казарме, чтобы развеять ночную усталость.

Господин д’Эскоман неспешным шагом двинулся в сторону казармы, заметил этих офицеров и подошел к ним. Завязался разговор, и, переходя от одной темы к другой, причем тем более удачно, что выглядело это совершенно ненамеренно, маркиз объявил им, что он дал отставку своей любовнице; г-н д’Эскоман добавил, что, если у них есть виды на нее, он будет чрезвычайно рад оказать им содействие.

Затем последовали весьма кичливые и достаточно вольные похвалы достоинств Маргариты.

Господин д’Эскоман знал, что он обеспечил этих господ темой для разговора за завтраком; что разговор этот состоится в кофейне, вестись будет громким голосом и получит столько слушателей, что, вероятно, итогом его станет своего рода сигнал "Седлай!", предназначенный разбудить спящих, ради мнения которых он все это устроил.

Он вернулся к себе, сбросив с себя маску, ибо у него больше не было в ней надобности, и был с Эммой более раздражительным, чем когда-либо прежде. Очевидно было, что он считает свою жену сопричастной к проступкам соперницы, которую он же сам ей и дал.

В свой обычный час г-н д’Эскоман отправился в клуб; собрание здесь было многочисленное, но не такое разобщенное, как всегда. Все присутствующие стояли вокруг игорного стола, за которым двое молодых людей играли в карты.

Когда г-н д’Эскоман вошел, в зале послышался довольный шепот.

Маркиз собрал все свои силы, предчувствуя, что ему предстоит решительная борьба; он ощущал это тем более, что первым, кого он заметил, войдя, был шевалье де Монгла: глаза его хитро блестели, а на губах играла плохо скрываемая радостная улыбка.

— Вы пришли как нельзя кстати, мой дорогой д’Эскоман; теперь нет необходимости заканчивать эту нелепую партию, в которую втянул нас этот бес де Монгла, — обратился к нему один из двух игроков, чье лицо выражало после прихода маркиза некоторое беспокойство.

— С каких это пор мое присутствие может помешать вашим удовольствиям или приостановить их? Если вам нужен партнер, я к вашим услугам.

— Я же вам говорил, что д’Эскоман найдет мою идею великолепной! — воскликнул г-н де Монгла.

— Подождите, дайте ему возможность узнать ее сначала, а потом уж аплодируйте себе изо всех сил, Монгла, — сказал игрок, начавший разговор. — Представьте себе, мой дорогой маркиз, по городу разнесся слух, будто вы порвали с мадемуазель Маргаритой, но мы не хотим этому верить.

— Благодарю вас за такое мнение обо мне, — с продуманной иронией в голосе отвечал г-н д’Эскоман. — А почему бы мне и не бросить Маргариту? Разве это не вполне простой, вполне естественный и логичный конец в подобного рода связях? Наша связь длилась три года и, тьфу, уже почти превратилась в брак! А поскольку я испытываю отвращение ко всему, что касается семейной жизни, в особенности к слезам, крикам и зубовному скрежету, то я и поторопился с разрывом.

— Она плакала, бедняжка? — с притворным состраданием в голосе спросил г-н де Монгла.

— Браво! — продолжал тот же игрок, и физиономия его весьма заметно расцвела. — Значит, мы смело можем продолжать нашу партию. Передайте же мне карты, дорогой мой.

— Но какая связь между моими делами с Маргаритой и вашей партией?

— Огромная! Узнав, что красавица свободна, мы оба возымели желание встать в ряды ее поклонников. Ваше наследство, дорогой маркиз, не из числа тех, что принимают условно, и потому Монгла нам посоветовал, вместо того чтобы перерезать друг другу горло, к чему мы, честно говоря, и не очень-то расположены, разыграть Маргариту на семь фишек в империаль.

Воодушевление от борьбы, будь то моральной или физической, удваивает силы того, кто в нее вступает, но тут г-н д’Эскоман не смог удержаться и побледнел.

— Разве вы не находите, что я прав и что мысль моя превосходная? — спросил шевалье.

— Я нахожу, — отвечал г-н д’Эскоман слегка взволнованным голосом, — я нахожу, что ваша мысль, весьма спорного вкуса, отдает временами Регентства. Прежде чем тасовать ваши карты, вам бы следовало заручиться согласием самой Маргариты. Кто знает, возможно, она уже назначила кого-то исправлять должность, которую вы домогаетесь? Уверяю вас, что я нахожу такое предположение весьма правдоподобным: сильные крепости не любят оставаться без гарнизона.

Господин де Монгла покорно согласился с мнением г-на д’Эскомана. При этом он намекнул, что никто лучше, чем маркиз, вследствие отеческой заботы, которую он должен был сохранить по отношению к своей прежней любовнице, не способен выведать ее чувства и изложить ей это щекотливое предложение.

Старый дворянин говорил достаточно хитро, чтобы маркизу было трудно отказаться от поступка, представленного ему как решительное и окончательное доказательство его совершенного безразличия к Маргарите.

Не без явного умысла г-н де Монгла с такой настойчивостью добивался того, чтобы устроить в самом скором времени встречу двух любовников: он, как в открытой книге, читал в сердце г-на д’Эскомана. Ни искаженное лицо маркиза, ни игра его желваков ни разу не укрылись от внимания наблюдательного старика; он предчувствовал, что потеря любовницы вызовет страшную пустоту в душе, а особенно в привычном укладе жизни этого любителя удовольствий; он рассчитывал на его малодушие, чтобы заполнить эту пустоту в ущерб репутации законченного повесы, которой г-н д’Эскоман придавал такое значение.

Злоба, затаенная шевалье против маркиза, была бы удовлетворена, если бы ему, в свою очередь, удалось унизить его, показать всем, что эта будто бы бронзовая статуя стоит на глиняных ногах.

И если г-на д’Эскомана было так легко убедить, то виной тому были тайные чувства маркиза, заставившие его страстно желать то, что предлагал ему шевалье.

Во что бы то ни стало увидеть снова Маргариту — вот что с утра сильнее всего занимало его; он убеждал самого себя, что хочет оказаться рядом с ней якобы лишь для того, чтобы излить на нее свое презрение, чтобы увидеть ее у своих ног униженной, кающейся, молящей у него о прощении.

Однако на самом деле, как все рабы, оковы которых были разорваны не по их воле, он был вполне расположен к тому, чтобы увидеть спаянными вновь звенья своей цепи.