Господин Бертран охотно бы добавил к золотому солнцу, украшавшему вывеску его заведения, девиз великого короля: "Nec pluribus impar".

Он искреннейшим образом восхищался тем, что сам называл залой этих господ, и без ложной скромности заявлял, что даже в апартаментах супрефектуры невозможно было отыскать в Шатодёне более богатой и с большим вкусом подобранной меблировки, чем та, которой обставила эту залу г-жа Бертран.

Состояла эта хвалёная меблировка из двух козеток, шести кресел и двенадцати стульев красного дерева, слегка потускневшего от использования (все это было обтянуто малиновым сукном с черным рисунком), а также большого стола, тоже красного дерева; стол был покрыт скатертью, достаточно щедро пропитанной жиром, чтобы можно было судить об оказанных на нем гастрономических услугах.

Окна были задрапированы ситцевыми занавесями с рисунком красного и черного цветов, украшенными желтой каймой, которая сама была отделана того же цвета кистями в виде бубенчиков; эта кайма и бахрома были и на подхватах занавесей. На стенах висели две растушеванные скверные батальные литографии в рамках из папье-маше: "Мазепа" и "Избиение мамлюков". На камине стояли часы из позолоченной бронзы, изображавшие Психею за туалетом: платье обтягивало богиню, как панталоны — гусара, а ее короткий стан охватывали крылья бабочки; рядом с ней простодушный скульптор поместил некий предмет, вид которого служил темой ежедневных насмешек тех, для кого была предназначена эта зала. Таковы были чудеса, которыми так гордился г-н Бертран.

Луи де Фонтаньё обнаружил здесь кое-кого из тех, с кем он уже встречался в шатодёнских гостиных, но Маргариты Жели пока не было видно.

Господин де Монгла сообщил ему, что любовница г-на д’Эскомана была одной из обитательниц дома, которых г-н Бертран невольно вынужден был терпеть, и жила она на том же этаже; в ту самую минуту, когда шевалье заканчивал свои объяснения, в дверях гостиной появился маркиз: он вел за руку молодую женщину, и Луи де Фонтаньё принялся с живейшим любопытством рассматривать ее.

Маргарите Жели было двадцать пять лет, она была красива, но красота ее была сугубо телесной и совершенно отличалась от пленительной утонченности, свойственной облику г-жи д’Эскоман. Черты лица ее были безупречно правильны и резко очерчены; ее черные, с широким разрезом глаза, всегда влажные, были лишены своеобразия из-за присущего им выражение сладострастия; они источали истому даже в самые обычные минуты жизни той, кому они принадлежали. Маргарита воспользовалась соседством своей комнаты с гостиной и предстала перед посетителями в домашнем платье, которое она предпочитала праздничным нарядам, поскольку в нем она выглядела еще красивее. На ней был халат из бледно-голубого шелка с алой подкладкой; его весьма глубокий вырез не позволял утаить ничего из великолепия ее груди и плеч, белых и гладких, как мрамор. В содействующих этому складках ее пеньюара вырисовывалось широкое и сильное тело, которое ни в чем нельзя было упрекнуть, за исключением того, что его запястьям и лодыжкам недоставало тонкости; кроме того, чересчур запоздавшая праздность бывшей гризетки не смогла снять загар с ее рук, и фаланги ее пальцев хранили узлы и морщины, оставленные на них работой.

Едва она показалась на пороге гостиной, как раздались крики восхищения среди собравшихся там молодых людей, у многих из которых были свои причины польстить г-ну д’Эскоману, восторгаясь его любовницей.

Луи де Фонтаньё сохранял сдержанность.

Каждый мужчина за свою жизнь боготворит и превозносит поочередно разные типы женской красоты; страсть и даже мимолетное увлечение, по сути, столь избирательны, что, пока для них длится царствование одного из этих типов, оно не оставляет места даже заурядному, даже вызванному воспоминанием о прошлом восхищению чем-нибудь еще.

Образ маркизы д’Эскоман заполнял сердце и мысли Луи де Фонтаньё; он оказался предвзятым судьей красоты Маргариты, тем более что победа над ней казалась ему легкой, и, со слов шевалье де Монгла, прекрасную шатодёнскую куртизанку не приходилось долго уговаривать.

Ему казалось невозможным, что он не сумеет убедить маркиза в его ошибке и это пошлое создание послужит препятствием к тому, чтобы вернуть его, смиренного и кающегося, к ногам восхитительнейшей из женщин.

Он чувствовал себя исполненным рвения приняться за дело, начать которое еще несколько мгновений до этого ему было довольно страшно.

Луи де Фонтаньё не был единственным, кто наблюдал за молодой парой; г-н де Монгла также не терял ее из поля зрения. Когда г-н д’Эскоман и его спутница заметили среди гостей Луи де Фонтаньё, маркиз приветствовал его улыбкой, глаза же прекрасной шатодёнки сделались еще более томными, а щеки ее заалели, и шевалье стал радостно потирать руки.

Маркиз д’Эскоман представил Луи де Фонтаньё Маргарите. В манерах маркиза ничего не оставалось от напускной веселости и беззаботности, с какими он утром обращался к жене; он был серьезен и со своей любовницей держал себя чуть ли не уважительно; по тому, как он заботился сгладить двусмысленность ее положения и возвысить ее в глазах своих друзей, было видно, несмотря на выказываемый им скепсис, что молодой дворянин полностью находится под влиянием этого прекрасного образчика мещанской чувственности.

— Итак, какого вы мнения? — спросил маркиз, проводив Маргариту к креслу и вернувшись к Луи де Фонтаньё.

— О чем вы спрашиваете?

— О Маргарите, черт побери!

— Если уж следует быть искренним, я признаюсь, не имея намерений проводить тут сравнение, которое будет совершенно неуместным, что мое утреннее знакомство с госпожой маркизой вредит вечернему знакомству с этой барышней.

— Странный же у вас вкус! — заметил г-н д’Эскоман с таким безразличием, как будто говорили о посторонней женщине, а не о его собственной жене, однако на лице его промелькнули подозрительность и недоверие.

Слова маркиза раскаленным железом коснулись сердца молодого человека, и он почувствовал к Маргарите жгучую ненависть; могли он простить ей, что ее пытаются противопоставить его солнцу?

Маркиз д’Эскоман, толи успокоенный этим пренебрежительным отзывом Луи де Фонтаньё, то ли не желая выставлять себя в смешном виде из-за своей ревности, потребовал, чтобы молодой секретарь на правах героя дня занял за обеденным столом место рядом с Маргаритой.

Утверждают, будто испытываемые нами чувства имеют особый характер, когда они находят свое словесное выражение, характер, который легко распознать; что бы там ни говорили, если дело касается любви, ничто так не бывает похоже на правду, как ложь; и женщины скорее поддаются лжи, нежели правде, ведь ложь, из боязни показаться невыразительной, без стеснения пользуется преувеличениями, которые нравятся им более всего.

В своем рвении достойно исполнить принятую им на себя роль, Луи де Фонтаньё одолевал красавицу-соседку самой многозначительной услужливостью и самыми восторженными комплиментами.

К его великому удивлению, Маргарита оставалась холодной и сдержанной, отвечая ему ничего не значащими словами, так что молодому человеку с большим трудом удавалось поддерживать с ней разговор на том же уровне, на каком он начал его.

Зато г-н д’Эскоман сурово нахмурил брови, видимо желая тем самым показать, что поведение его нового друга ему малоприятно.

По окончании ужина, когда г-н Бертран с прислугой заменяли скатерть на зеленое сукно, шевалье де Монгла подошел к Луи де Фонтаньё, пребывавшему в совершенной растерянности от полного достоинства и сдержанности поклона, каким удостоила его молодая шатодёнка, когда он проводил ее от стола.

— Ну, так как идут ваши дела? — спросил старый дворянин у секретаря.

— Плохо, — с улыбкой отвечал Луи де Фонтаньё. — Я считаю, что вы оклеветали мадемуазель Маргариту.

— Полно! Давайте-ка продолжайте… но только не так, как начали. Мужчины весьма тщеславны, иначе говоря, они весьма глупы! Конечно же, я обобщаю, и вы не имеете права оскорбляться моим мнением. Чтобы выручить сотню су, сбывая какой-то хлам, они проявляют чудеса дипломатии, как если бы продавали целый народ или возводили на престол короля, но лишь только дело коснется их тщеславия, они не хотят понять, что мало сказать: "Я этого очень хочу!", чтобы их поймали на слове.

— Вы хотите сказать…

— … что вы проявляете чересчур много услужливости, — продолжал шевалье. — Кстати, вы не увлекаетесь ловлей рыбы на удочку?

— Нет, но к чему такой вопрос?

— А к тому, что умение удить могло бы помочь в вашем положении. Вот вы видите, как плавают чудесные рыбки, вы уже предвкушаете, как будете лакомиться ими, приготовленными под винным соусом, вы бросаете им под нос приманку, водите ею от их головы до основания хвоста, а они — никакого внимания. Тут вы притворяетесь, будто хотите выдернуть удочку, и они набрасываются на наживку с такой жадностью, что крючок вонзается им до самого горла. То же самое и женщины, любезный мой друг.

— Я воспользуюсь вашими советами, шевалье, но, признаюсь, надежды мои значительно уменьшились за последний час.

— Но вы ведь не сделали по отношению к Маргарите то, что делали сегодня утром, стоя напротив этого милого д’Эскомана? В глаза! Всегда нужно смотреть в глаза и другу и противнику. А женские глаза слишком поздно постигают умение лгать.

— Ваши слова придают мне чуточку храбрости, а мне она сейчас так нужна, ибо я уже почти отказался от этой победы, хотя вы не можете себе представить, какую цену я ей придаю.

— Вероятно, вы дали обет какой-нибудь святой?

— Возможно.

— Ну что ж, признаюсь вам, всему здесь происходящему я придаю такое же значение, как и вы, хотя, вероятно, руководствуюсь иными мотивами.

— Благодарю вас, шевалье, и если я со своей стороны могу чем-то услужить вам…

— Вы вполне можете это сделать… Вы когда-нибудь играли в карты?

— Никогда.

— Тем лучше! Вот оставшиеся у меня двадцать пять луидоров; естественно, они принадлежат вам, поскольку это вы мне их одолжили; тем не менее я отдам вам пока только двенадцать с половиной, а остальные предоставлю вам во временное пользование; я верю в счастье, которое улыбается начинающим; это старое суеверие игрока, и я буду чрезвычайно вам признателен, если вы меня за это простите; играйте, и мы поделим выигрыш на двоих.

И шевалье де Монгла вместе с Луи де Фонтаньё сели рядом за карточный стол.

Маргарита стала возле своего любовника и не без позерства проявляла по отношению к нему те нежности, какие хорошо воспитанные женщины приберегают для супружеской спальни, в то время как для других женщин подобные нежности служат прилюдным утверждением счастья, которым они гордятся.

И только тут, когда Маргарита стала запечатлевать поцелуи на щеках своего любовника, Луи де Фонтаньё впервые заметил, что она в самом деле смотрит в его сторону, и ему показалось, что в ее полузакрытых глазах, влажных от неги и истомы, мелькнула огненная вспышка, направленная совсем не туда, куда тянулись губы молодой женщины.

Вследствие удивительной игры случая надежды г-на де Монгла на дебют его молодого друга осуществились; постоянное, непрерывное везение благоприятствовало первым шагам Луи де Фонтаньё. Ему удавались самые рискованные ходы, и наиболее безумные пароли оборачивались в его пользу; перед ним росли груды золота, серебра и банковских билетов всех игроков, но, несмотря на лихорадку, охватившую его при прикосновении к картам, несмотря на пары прохладительных алкогольных напитков, которые г-н Бертран лично разносил своим гостям, несмотря на подстрекательства его товарища, наэлектризованного таким необычайным везением, молодой человек принимал выпавшую ему удачу с искренним неудовольствием. Он понимал, что еще один подобный выигрыш может толкнуть его на путь, к которому он испытывал отвращение.

Хотя г-н д’Эскоман был прекрасным игроком, огромный проигрыш, большая часть которого легла на него, вывел его из свойственного ему хладнокровия.

— Двести пятьдесят луидоров на слово, — сказал он, проиграв все деньги, какие у него были при себе.

— Сколько вам будет угодно, мой дорогой маркиз, — отвечал Луи де Фонтаньё, бросив на сукно две фигуры, из которых последняя уже столь часто выпадала перед этим, что можно было предположить, будто она уже исчерпала себя в талии.

— Объявлять слишком поздно! — воскликнул шевалье, находивший, что его юный друг плохо защищает интересы их союза. — Ей-Богу, вы рискуете, господин де Фонтаньё!

— На самом деле я стыжусь удачи, преследующей меня сегодня, — возразил молодой человек.

Он раскрыл третью карту: она была подобна второй и он опять выиграл, не сумев при этом скрыть своей досады.

— Браво, мой дорогой друг! — радостно воскликнул шевалье де Монгла. — А теперь рассердитесь на удачу, покажите ей, как мало вы цените ее милости; она ведь женщина, и лишь с еще большей настойчивостью станет преследовать вас.

Маргарита с некоторым удивлением заметила, что Луи де Фонтаньё резко изменил свое поведение по отношению к ней; не усмотрев в этом никакой тактической уловки, она заподозрила, что молодой человек упал духом, и попыталась испробовать косвенные приемы, чтобы оживить это столь быстро угасшее пламя. В ней было слишком много женского, чтобы чары золота не оказали на нее воздействия; мало-помалу она стала окидывать одним и тем же страстным взглядом и богатства, скопившиеся на столе, и их счастливого обладателя. Услышав слова г-на де Монгла, Маргарита покраснела, опустила свои длинные ресницы и, казалось, сосредоточила все свое внимание на карте, в которую она втыкала булавку.

— Сто пятьдесят луидоров! Ставка сто пятьдесят луидоров! Кто ставит сто пятьдесят луидоров? — кричал г-н де Монгла, подражая визгливому голосу крупье.

— Я ставлю, — откликнулся г-н д’Эскоман, лицо которого, то бледное, то багровое, а также непомерно раскрытые глаза и прерывистое дыхание свидетельствовали о его глубоком волнении.

Поклоном головы Луи де Фонтаньё выразил свое согласие.

То, что он испытывал в это мгновение, напоминало головокружение; он хотел проиграть, но чувствовал, что душа его, не повинуясь ему, ускользает и уступает всесилию страсти; он не мог совладать с мучительной тревогой, сжимающей сердца всех игроков; он забыл Маргариту, и образ Эммы, который он пытался воскресить в своей памяти, представлялся ему неясным и окутанным завесой тумана.

Воцарилось торжественное молчание; слышен был лишь шелест карт, скользящих одна по другой.

Удача и на этот раз отвернулась от г-на д’Эскомана.

На него было страшно и жалко смотреть.

Взяв Маргариту за руку, он сказал ей:

— Пойдемте.

Молодая женщина не тронулась с места, продолжая вертеть между пальцами карту, на которой она наколола булавкой какие-то знаки.

— Да нет же, я желаю остаться и испытать, не будет ли везение господина де Фонтаньё более учтиво со мной, чем с вами.

— На кону тысяча луидоров! — напыщенно прокричал г-н де Монгла.

— А почему бы не все сокровища Перу, Монгла? Я куда скромнее и домогаюсь лишь браслета, давно уже обещанного мне д’Эскоманом. Надеюсь, господин де Фонтаньё согласится принять ставку в двадцать пять луидоров — стоимость моего браслета.

— У вас нет больше денег, — нетерпеливо произнес г-н д’Эскоман.

— Как, впрочем, и у вас сегодня… но завтра… И в ожидании завтрашнего дня, я уверена, господин д’Эскоман не откажет моему талисману.

При этих словах она бросила перед Луи де Фонтаньё согнутую вчетверо карту.

— Рыбка клюнула, — тихо сказал г-н де Монгла своему соседу, — готовьтесь ее подсечь.

Отчаянная надежда, остающаяся у игроков, когда они проигрывают последний экю, уязвила маркиза в самое сердце; рассудок подсказывал ему удалиться, а страсть заставляла его искать предлог, чтобы остаться, но в подобном случае страсть всегда берет верх. Он объявил, что ставит еще тысячу луидоров.

Счастье и на этот раз не изменило двум союзникам.

— Увы, прощай, мой красивый браслет! — со вздохом произнесла Маргарита, отходя от стола.

Господин де Монгла подтолкнул Луи де Фонтаньё коленом.

— Нет, — сказал молодой человек Маргарите, — вы ведь не захотите, чтобы к угрызениям совести, которые оставляет во мне сегодняшний вечер, добавилось еще одно, и, если господину д’Эскоману будет угодно мне это позволить, завтра же я надену браслет на вашу руку.

— Как жаль, что вы не миллионер! — сказал г-н де Монгла достаточно громко, чтобы его слова могла слышать Маргарита. — При тех склонностях, какие я в вас отмечаю, хорошо быть вашей любовницей или вашим другом!

Господин д’Эскоман сделал вид, что он не понял этих слов. Он поцеловал Маргариту в знак вечернего прощания и одновременно приказания удалиться; затем, словно впав в оцепенение, он принялся с каким-то машинальным неистовством тасовать карты; наконец, встав из-за стола, он объявил, что отправляется за деньгами и тотчас же вернется.

Последний проигрыш д’Эскомана, как и его уход, вызвали волнение среди собравшихся, и все воспользовались этой минутой, чтобы перевести дух.

Господин де Монгла собрал кучу золота и банкнот, лежавших на столе перед Луи де Фонтаньё, и унес их в будуар, примыкавший к гостиной; разложив их там на круглом столике, он добросовестно разделил выигрыш на две части.

— Какая чудесная вещь игра! — воскликнул он, пересыпая золотые монеты между пальцами и судорожно комкая банкноты. — Смотрите, же, Фонтаньё: это отнюдь не дурацкий металл и не ничтожные бумажки; в них заключен целый мир счастья и наслаждений; и он весь здесь, в ваших руках: тут и молодость и любовь, тут и удовольствия и дружба… Ах, как прекрасно жить в этом мире!

Но вдруг он заметил, что его молодой друг не обращает особого внимания на небольшое богатство, доставшееся ему по разделу, а стоит, облокотясь, у окна, и мечтательно смотрит на звездное небо.

— Вы не слушаете меня, — продолжал шевалье. — Только не говорите мне, будто хотите спать, иначе я лишу вас звания своего друга; сон — это предрассудок.

— Когда выигрывают, — с улыбкой ответил Луи де Фонтаньё.

— Своими рассуждениями вы сами себе выносите приговор: вы никогда не станете игроком, — сказал г-н де Монгла с подлинным состраданием в голосе. — Но, увлекшись восторгами, я совсем позабыл, что вы влюблены; это, без сомнения, служит вам оправданием, плохим, конечно, но все-таки оправданием… Кстати, — добавил он, указывая на стену, — она здесь!

— О ком вы говорите?

— О Маргарите, черт побери! Вас отделяет от нее простенькая перегородка, а вот и денежки, которые приблизят вас к ней, — добавил он, показывая на кучу банкнот, — если только добрая часть пути уже не пройдена. Не желаете ли, чтобы я постучал в стену и замолвил о вас словечко?

— Не смейте и думать об этом! Разве д’Эскоман сейчас не у нее?

— Да разве вы не слышали, что он отправился домой наполнить свой кошелек? Маргарита порой опустошает его, но законная супруга прекрасного Рауля всегда его пополняет.

При этих словах туман поплыл перед глазами молодого человека: уже не презрение, а отвращение испытывал он к золоту, выигранному им у маркиза.

— Э-э! — воскликнул г-н де Монгла, не переставая и взглядом и осязанием наслаждаться своим золотом. — Среди моих банкнот очутилось то, что не должно входить в мой выигрыш.

— Что же это?

— Талисман Маргариты, черт побери!

— Разорвите его. Не предполагаете же вы, будто я хочу принять двадцать пять луидоров в обмен на браслет, который я ей предложил?

— Конечно, нет, но все, что исходит от того, кого любишь, имеет ценность; так что сохраните это… Позвольте, мне кажется, что на этой бумажке, брошенной вам с таким равнодушием, что-то написано.

Господин де Монгла развернул карту; в самом деле, проколы булавкой не были разбросаны на ней случайным образом: они образовывали хорошо различимые буквы, складывавшиеся в одно слово: "Любите".

— Черт возьми! — воскликнул г-н де Монгла. — Рыбка более прожорлива, чем я предполагал. Теперь, когда вы ее поймаете, мой друг, останется только положить ее на блюдо.