Луи де Фонтаньё возвратился в супрефектуру.

Поскольку шел он не торопясь, то оказалось, что новость о столь важном событии, как его дуэль, дошла туда раньше, чем он сам, вследствие того чуда распространения слухов, что зачастую бытует в маленьких городках.

Господин де Морой был уже предупрежден и поджидал кузена.

Он уже вызвался вместе с одним из своих друзей встретиться с секундантами г-на д’Эскомана и договориться с ними об условиях поединка.

Избавившись от этих хлопот, Луи де Фонтаньё целиком погрузился в свои тревоги.

А они были немалые.

Не то чтобы Провидение обделило нашего молодого человека мужеством, но, как бы мы ни были храбры, накануне первой дуэли вполне простительно чувствовать себя несколько взволнованным и думать про себя: "Сегодня я еще ступаю по земле, а завтра, вероятно, уже буду лежать в ней".

С такими мыслями Луи де Фонтаньё вышел из города и, не зная, где развеять свою грусть, без цели зашагал прямо по дороге.

Когда идешь прямо по дороге, всегда куда-нибудь выходишь. Луи де Фонтаньё вышел на берег реки Луар.

Там он продолжил свою прогулку, следуя по другую сторону придорожного рва, вдоль полоски тополей, отделявшей дорогу от реки, и размышляя о том, что обычно приходит на ум в подобном положении: о прошлом, о тех, кого он любил, в особенности о своей матери, которая несомненно далека от мысли, что ее сына в этот час подстерегает опасность; порой же он не думал больше ни о чем — так было, когда в борьбе со зловещим трепетом, пробегавшим по всему его телу, душа молодого человека замирала и оставляла его, так сказать, лишенным способности мыслить, на грани между жизнью и смертью.

Вокруг было пустынно. Правда, выбранный им путь скорее напоминал проезжую дорогу, чем прогулочную аллею. Место это было не только удаленное, но и уединенное; уже начали спускаться сумерки, пейзаж стал еще более грустным, и грусть эта ложилась на сердце молодого человека. Внезапно он услышал цокот лошадиных подков по мощеной дороге и, торопясь отвлечься от своих печальных размышлений, выглянул из-за тополей, чтобы разглядеть всадника.

Тотчас же он узнал и человека и лошадь: это была та самая знаменитая кобыла, которую г-н д’Эскоман с такой охотой показывал Жоржу де Гискару за несколько часов до этого, а всадником был сам маркиз.

При виде своего противника молодой человек глубоко вздохнул. У него не было серьезных оснований так ненавидеть маркиза, чтобы гнев его мог побороть в нем все другие чувства. Он хотел было продолжить свой путь, но вдруг заметил, что маркиз придержал лошадь и повел ее шагом.

В то самое время, когда маркиз исчез за поворотом, послышались голоса и, как показалось Луи де Фонтаньё, один из них по звучанию был женский.

Если бы молодой человек пошел далее, он обязательно оказался бы в двух шагах от всадника, чего ему совсем не хотелось. С другой стороны, поворачивать назад в такую минуту значило бы оскорбить собственную гордость. Он избрал третье: спустился по склону реки и пошел вдоль берега.

Поскольку шаги Луи де Фонтаньё по траве не заглушали завязавшейся на дороге беседы, он совершенно уверился в том, что услышанный им голос был женский, и в его сердце прокрался демон любопытства.

Молодой человек поднялся по склону так, чтобы ему стала видна дорога, и между сероватыми стволами деревьев разглядел двух женщин; одна из них, уже пожилая, держалась несколько в стороне, а другая, положив руку на шею лошади и поигрывая ее шелковистой гривой, дружески беседовала с г-ном д’Эскоманом.

Эта женщина была очень красива.

И потому Луи де Фонтаньё ни на миг не усомнился в том, что это та самая Маргарита Жели, которая, по словам г-на де Монгла, проявила к молодому человеку расположение, столь польстившее его самолюбию.

Он еще более убедился в своих догадках, когда увидел, как маркиз, нагнувшись с седла, взял руку молодой женщины и, поцеловав не только эту руку, но и лоб, вместо слов прощания сказал ей фамильярное "до вечера".

Поведение и слова маркиза привели Луи в ярость. Ненависть к г-ну д’Эскоману, которую он до этого не ощущал в себе, впервые ворвалась в его сердце вместе с ревностью.

Однако, и в этом нельзя было ошибиться, вовсе не вольности, какие позволял себе маркиз в обхождении с Маргаритой Жели, были причиной ревности нашего молодого героя; она вызывалась преимуществом, каким обладал перед ним его противник, имевший возможность среди мрачных тревог, которые Луи де Фонтаньё в нем предполагал, ибо сам такое испытывал, находить утешение в любви.

Собственное одиночество показалось ему чудовищной несправедливостью судьбы и заставило его вспомнить о принципах, кратко изложенных ему шевалье де Монгла.

Луи де Фонтаньё был таким же новичком во взаимоотношениях с женщинами, как и в том, что касалось дуэли; то и другое он прекрасно знал теоретически, но практики у него не было никакой. В его распоряжении было лишь непомерное желание, но оно вполне могло восполнить его неопытность. Ожидание близкого поединка так сильно возбудило чувства молодого человека, что он отважился попытать счастья в другом. Молодая женщина, возвращаясь в город, обязательно должна была пройти мимо него. Он стал поджидать ее на перекрестке, не зная сам, что собирается делать, но преисполнившись пыла и решимости отрезать себе путь к отступлению, если того потребуют обстоятельства.

Пока все эти мысли теснились у него в голове, спустились сумерки, а темнота придавала ему смелости.

Однако, когда женщина, которую он принимал за Маргариту Жели, оказалась всего в нескольких шагах от него и он услышал шелест ее шелкового платья, подол которого задевал дорогу, решительность вдруг начала покидать его, кровь в жилах замерла и дыхание ослабло. Но тут, представив себе, что завтра, когда перед ним будет оголенный клинок шпаги или дуло пистолета, он окажется совсем в ином положении, молодой человек, более не рассуждая, стремительно выскочил из своего укрытия на дорогу, как будто ему предстояло взять приступом вражеский редут.

Много различных чувств тревожило душу Луи де Фонтаньё, и это не могло не сказаться на выражении его лица. Лицо это, вероятно, не очень-то внушало доверие после всех испытанных молодым человеком волнений, ибо, увидев его, молодая женщина в ужасе вскрикнула. Сопровождавшая ее пожилая женщина, должно быть более привычная к опасностям, бросилась между своей спутницей и Луи де Фонтаньё, решительно направив на него конец зонтика, который она держала в руке.

Впрочем, молодой человек не сделал более ни одного движения, чтобы продолжить свое наступление. Хотя шевалье де Монгла наградил Маргариту нелестными эпитетами, наш герой был поистине поражен красотой молодой женщины, а также благородством и изяществом, которые он в ней заметил и которые, как ему показалось, никак не соответствовали ее более чем рискованному общественному положению. Он почувствовал, что ему будет гораздо легче вызывающе вести себя с маркизом д’Эскоманом, чем с обладательницей этих огромных голубых глаз, смотревших на него с таким ужасом, и этих прелестных губ, побледневших и дрожавших от страха. Он растерял всю свою уверенность и готовился уже к отступлению, тем более позорному, что наступление его было победоносным, но пожилая дама не дала ему на это время.

В быстро сгущающейся темноте она совсем не заметила растерянности Луи де Фонтаньё, поскольку была занята тем, что взглядом искала по сторонам, нельзя ли где-нибудь найти помощь и поддержку; но по всем правилам обороны она по-прежнему держала наизготове свое оружие.

— Послушайте, любезнейший, — сказала она, принимая Луи де Фонтаньё за обыкновенного вора, — мы бы могли с вами договориться. Не причиняйте нам зла, и госпожа отдаст вам свой кошелек. Выходя из дому, я положила туда целый луидор. Это все, что у нас есть при себе, и это так же верно, как то, что Сюзанна Мотте — честная женщина. Согласитесь, что никто не берет с собой, отправляясь на прогулку, сотни и тысячи франков. Да и, в конце концов, мальчик мой, луидор — это немало, и если, во что мне очень хотелось бы верить, только нужда толкнула вас на такое скверное дело, то на луидор вы сможете прожить несколько дней.

Продолжая говорить и не дожидаясь ответа на свое предложение, но в то же время не оставляя своей оборонительной позиции, храбрая гувернантка подошла к своей госпоже и рукой, не занятой зонтиком, достала из ее кармана кошелек из зеленого и белого шелка, сквозь петли которого блестела золотая монета, и бросила его к ногам Луи де Фонтаньё.

Заблуждение Сюзанны Мотте окончательно смутило молодого человека; придя в замешательство от того, что его приняли за простого вора, он вдруг набрался такой дерзости, на какую навряд ли осмелился бы в других обстоятельствах.

— Вы ошибаетесь в моих намерениях, сударыня, — сказал он, подбирая кошелек, — в качестве выкупа я требую от вас совсем не денег.

— Помилуйте! — воскликнула Сюзанна. — Но что же вам тогда нужно?

— И ничего и много, и милостыню и сокровище: всего лишь один-единственный поцелуй уст вашей спутницы, — отвечал молодой человек, пытаясь придать своему тону непринужденность и любезность.

До этой минуты маркиза д’Эскоман — которую Луи де Фонтаньё при виде фамильярного обращения с ней Рауля принял за Маргариту Жели, — до этой минуты, повторяем, маркиза д’Эскоман играла в этой сцене совершенно пассивную роль, хотя она не ошиблась так, как ее спутница, в намерениях человека, внезапно перегородившего им дорогу; тем не менее она оцепенела от страха, оказавшись в уединенном месте, ночью, в четверти льё от города, во власти незнакомца. Однако замеченное ею волнение в голосе, которое не мог скрыть молодой человек, немного придало ей смелости. В итоге чувство оскорбленного достоинства, задетого его последними словами, вернуло ей силы. Она отстранила Сюзанну и приблизилась к Луи де Фонтаньё; он же, обманутый ее движением, протянул ей кошелек и простер руки, намереваясь получить от Маргариты Жели желаемую дань.

— Простите, сударь, — отталкивая его кончиком пальца, холодно сказала маркиза. — Однако, если вы мне доверяете, давайте оставим все так, как распорядилась Сюзанна. Тот, кто лишит меня какой-либо безделицы, не оставит следов в моей памяти, между тем как я испытывала бы искренние сожаления, вспоминая, как, казалось бы, хорошо воспитанный человек однажды осмелился проявить по отношению ко мне непочтительность.

— Как ни велико мое желание понравиться вам, моя милая, — заговорил Луи, стараясь поддерживать разговор в прежнем тоне, — я не могу смириться с тем, что останусь в ваших глазах разбойником с большой дороги.

— Вы ошибаетесь, сударь; роль разбойника не более гнусна, чем та, что вы разыгрываете сейчас, нападая на двух беззащитных женщин, и в моих глазах, по крайней мере, куда менее нелепа.

Луи де Фонтаньё в оцепенении слушал женщину, которую он принял за Маргариту Жели; ему казалось невероятным, что шатодёнская гризетка могла изъясняться с таким пренебрежительным и гордым достоинством, с непринужденностью знатной дамы. Он начал уже побаиваться, что допустил какую-то оплошность. Последовала минута молчания, выдававшая его растерянность и замешательство.

Сюзанна Мотте первая нарушила молчание.

— Бог ты мой! — воскликнула она, отчаянно размахивая зонтиком над головой, как будто, не довольствуясь обвинениями по адресу Неба, она еще и угрожала ему. — Подумать только, а ведь этим оскорблением мы снова обязаны господину маркизу! Он повстречал нас одних, его это удивило, но он предпочел проводить в конюшню свою кобылу, а не домой — свою…

— Сюзанна, — строго прервала маркиза свою гувернантку, — Сюзанна! Вы до крайности забываетесь!

Однако фраза, оброненная личным врагом г-на д’Эскомана и прерванная на том слове, которое могло бы все прояснить, напротив, развеяла все сомнения Луи де Фонтаньё и далее повела его догадки по прежнему пути.

Сюзанна хотела сказать: "свою жену".

Наш герой понял: "свою любовницу".

В самом деле, маркиз настолько ни во что не ставил свои супружеские обязанности, а маркиза жила столь удаленно от светского общества, что Луи де Фонтаньё, зная о существовании его любовницы, почти не подозревал о существовании его жены. Будь наш герой чуть поопытнее, он бы догадался, что такой человек, как маркиз д’Эскоман, не позволит себе по отношению к своей любовнице поступки из числа тех, на какие так горько жаловалась Сюзанна и какие он обычно приберегал для своей жены. Но Луи де Фонтаньё только вступал в жизнь, он вовсе не был тонким наблюдателем, и ему более чем прежде казалось, что женщина, участь которой так трогательно оплакивала старая гувернантка, это Маргарита Жели.

Он достал из тонкого сетчатого кошелька золотую монету, одной рукой подал ее даме, а другой прижал кошелек к сердцу.

— Нет уж, сударь, — возразила маркиза, покачав головой, — я не приму одного без другого.

У Луи де Фонтаньё вырвался жест досады.

— Такое несогласие может завести вас далеко, — сказал он. — И поскольку ночь сгущается все больше и больше, вы позволите, надеюсь, проводить вас до городских ворот, а по дороге мы все обсудим.

— Простите, сударь, — отвечала маркиза, — но теперь, мне кажется, когда мы ограблены, нам уже нечего больше опасаться неприятных встреч. Так что оставьте у себя и кошелек, и его содержимое, а нам позвольте продолжить свой путь.

— По правде говоря, — возразил Фонтаньё, уязвленный таким неожиданным равнодушием, — меня ведь обнадежили, будто вы окажете мне лучший прием.

— Позволено ли будеть осведомиться, сударь, кто же потрудился отвечать за мои чувства?

— Тот, — отвечал Луи де Фонтаньё, — кому прекрасно известно положение, в которое вас поставил господин д’Эскоман.

— Вы знакомы с господином д’Эскоманом и знаете о положении, в которое он меня поставил? — воскликнула удивленная Эмма.

— Вот еще мерзость! — сказала Сюзанна. — "Положение, в которое он вас поставил" — ну, с этим все ясно, ведь в Шатодёне всем известно, как он с вами обращается. А кто знает, не сам ли господин маркиз подстроил вам эту ловушку?

— Мое имя Луи де Фонтаньё, — отвечал молодой человек, сам удивленный изумлением, которое проявила мнимая Маргарита Жели. — И нет ничего странного в том, что я знаком с человеком одного со мной круга.

— Сударь, — произнесла Эмма, — до сих пор я рассматривала ваше поведение как следствие легкомыслия, но после всего, что я услышала от вас, оно принимает характер дурного намерения. Но ведь вы еще молоды, вы дворянин, и зло не могло совсем заглушить в вас понятие чести. Позвольте мне говорить с вами как с дворянином, коль скоро мне известно, кто вы такой. Умоляю вас, сударь, не продолжайте далее этой тягостной сцены, ведь вы совсем не знаете, уверяю вас, с кем говорите, и вы не можете понять, насколько ваши последние слова взволновали и опечалили мое сердце, перенесшее уже достаточно страданий.

Голос г-жи д’Эскоман был взволнованным и дрожащим, он прерывался от усилий подавить рыдания, вырывавшиеся из ее груди. При виде таких страданий Луи де Фонтаньё тут же отрекся от своих завоевательных помыслов и испытал такое острое сожаление, что оно напоминало чуть ли не угрызения совести.

— Простите меня, — проговорил он, — я глубоко оскорбил вас, поскольку был введен в заблуждение относительно вашего нрава и репутации, которую вы себе составили; я тем более виноват перед вами, что могу предъявить вам лишь одно жалкое оправдание: поверьте, я также удручен печалями и страданиями.

— Как, сударь, у вас печали и страдания? — с насмешкой произнесла маркиза.

— Что же здесь для вас удивительного? — спросил Луи де Фонтаньё.

— Мне это кажется удивительным, сударь, поскольку я не верю страданиям тех людей, у кого впереди еще есть надежда, а вы, мне кажется, слишком молоды, чтобы утратить ее.

— Стало быть, вы не верите тому, что я вам сказал?

— Ну что вам за дело, сударь, верю я или нет? Я познакомилась с вами лишь вследствие вашего неуместного поступка — я использую для него самое терпимое выражение, какое только могу подобрать, — и мне совершенно безразлично то, что происходит в вашем сердце; я требую одного: освободите нам дорогу.

— Смилуйтесь, — промолвил Луи, — не покидайте меня вот так! Это усугубит мои страдания. Я нахожусь в таком положении, когда моя душа нуждается в прощении; выслушайте меня, и, быть может, моя откровенность заслужит милости, о которой я умоляю. Я вам сейчас расскажу все в двух словах, хотя и рискую показаться в ваших глазах смешным. Но я предпочитаю быть для вас смешным, чем ненавистным; вы видите, хочу ли я оправдаться перед вами. Завтра я дерусь на дуэли; возможно, вам об этом уже известно, ибо не настолько уж это незначительное происшествие, чтобы оно не получило отклика в таком маленьком городке.

— Я не слышала об этом, сударь, — тоном, в котором сквозила ирония, отвечала маркиза, — но полагаю, что не эта дуэль вызывает в вас страдания и печали, о которых вы сейчас говорили.

Луи де Фонтаньё, покраснев, прикусил губу.

— Вы правы, сударыня, я совсем не боюсь смерти; но, стоя на краю могилы, вероятно уже вырытой для меня, я чувствую себя одиноким, затерянным среди людского равнодушия, как посреди пустыни, и рядом нет ни одного дружеского сердца, которому бы я мог излить свои мысли, возможно последние; в мой смертный час любимый голос не будет звучать в моих ушах; я не услышу сладостных слов привязанности, симпатии, любви, которые делают смерть менее ужасной. Вот что ужасает меня, вот в чем причина моих страхов, вот что толкнуло меня на злой поступок, который я совершил.

— Вам следовало бы раньше признаться мне, сударь, что вы сумасшедший.

— Да, возможно, минуту назад я и в самом деле был вне себя, но во всяком случае сейчас я уже в своем уме. Уверяют, что сумасшедшие никогда не плачут, а я чувствую на глазах слезы. Ах! Если бы только моя матушка была рядом со мной! Моя бедная матушка наверняка сейчас спокойна и улыбается, а ее сын, которого она, возможно, уже больше не увидит, готов отдать десять лет, которые отпустит ему жизнь, за один только ее поцелуй!

В словах Луи де Фонтаньё было столько глубокой скорби, что она не могла не проникнуть в душу молодой женщины. Как и все несчастные создания, Эмма легко смягчалась.

— Бедный юноша! — прошептала она. — Господь не допустит, чтобы разбилось сердце вашей матери. Просите же его послать вам утешения, в которых вы нуждаетесь.

— О, наконец-то вы поняли, что я не настолько виноват, как вам показалось! — воскликнул Луи де Фонтаньё, становясь на колени перед молодой дамой. — Умоляю вас простить меня и взять обратно кошелек с золотой монетой. Увы! Я хотел бы сохранить у себя и то и другое как талисман, как воспоминание о вашем прелестном образе, которое бы заменило в моем сердце преследующие меня мрачные мысли.

Госпожа д’Эскоман взяла кошелек и, словно погруженная в глубокое раздумье, стала теребить его пальцами.

В эту минуту на дороге послышался шум приближающегося экипажа. Звук этот отвлек молодую женщину от ее мыслей. Она прошла мимо Луи де Фонтаньё, поклонившись ему на прощание почти по-дружески.

— Не падайте духом, сударь, — произнесла она. — Не мне предлагать вам то, что вы просите, но если вы полагаете, что молитвы, даже если они исходят от постороннего человека, не помешают вам, я буду молиться за вас.

И Эмма стремительно и в то же время с достоинством знатной дамы — в чем нельзя было усомниться — удалилась. Луи де Фонтаньё не сделал ни одного движения, чтобы удержать ее.

Он остался стоять на коленях, провожая взглядом обеих женщин, пока они не растаяли во мраке ночи. Затем он начал подниматься и, опираясь при этом о землю рукой, нащупал кошелек, который, несомненно, выскользнул у г-жи д’Эскоман из пальцев, когда она поспешно уходила.

Первым порывом молодого человека было поднести его к губам и поцеловать, вторым — бежать за его прелестной хозяйкой и честно возвратить ей свою находку; однако он подчинился третьему порыву, полностью перечеркнувшему предыдущий.

Этот третий порыв шел из глубины сердца Луи де Фонтаньё, совершенно опьяненного последними словами молодой женщины и всем ее очаровательным обликом; сердце подсказывало ему благоговейно хранить предмет, принадлежавший существу, которому, находясь в восторженном состоянии и не понимая, откуда к нему пришло такое воодушевление, он поклялся посвятить всю свою жизнь.

Не без некоторой борьбы уступал он этому искушению. Луидор вернулся на прежнее место, в сетчатый кошелек, и возвратить потерянное стало тем самым еще более обязательным.

Битва в его сознании была в самом разгаре, когда эти его размышления были прерваны чьим-то легким прикосновением к плечу.

Он обернулся и увидел вернувшуюся пожилую женщину.

Он хотел было протянуть ей кошелек, но она не дала ему время заговорить.

— Сударь, — приглушенным голосом, не слишком соответствовавшим той торжественности, какую она хотела ему придать, произнесла Сюзанна Мотте, — я знаю, что вы собираетесь драться, и знаю, с кем вы должны драться. Так вот, не щадите его, молодой человек, не щадите его! И если Господь избрал вас орудием своей мести, а вернее, справедливого возмездия, надейтесь, молодой человек; ибо тогда я буду за вас — за того, кто вернет моей бедной девочке свободу и счастье, отобранные у нее этим человеком!

И, не дожидаясь ответа Луи де Фонтаньё, Сюзанна Мотте снова скрылась в темноте.

Сколь ни загадочными показались нашему герою слова пожилой женщины, они остановили его сомнения. Он пришел к выводу, что кошелек был обронен не совсем случайно, и еще тверже, чем прежде, пообещал себе разобраться в странных отношениях между маркизом д’Эскоманом и его любовницей.

В итоге он положил кошелек с луидором в карман жилета, с пылким восторгом нашептывая имя Маргариты Жели.