Луи де Фонтаньё вернулся к себе в неописуемо возбужденном состоянии.

Все, что он слышал от шевалье де Монгла о безумной страсти маркиза д’Эскомана к Маргарите Жели, стало ему понятно; оправдание очаровательной маркизы заключалось в ней самой.

Затем постепенно за сияющим миражом, оставленным в его сознании небесным видением, стало вырисовываться действительное положение дел.

На следующий день ему предстояло драться на дуэли с маркизом д’Эскоманом, опытным в такого рода делах и всегда выходившим из них с честью.

Для Луи де Фонтаньё, напротив, это была первая дуэль в его жизни.

Возможно, мои слова покажутся весьма парадоксальными, но я утверждаю, что храбрость столь же дело привычки, сколь и темперамента.

К опасности привыкаешь так же, как и ко всему другому. Когда несколько раз подвергаешься одной и той же опасности и выходишь из нее целым и невредимым, она в глазах того, кто ей подвергается, становится уже не такой страшной, и на пятый или шестой раз он идет навстречу ей с сердцем и лицом куда более спокойными, чем в первый раз.

Так что, хотя Луи де Фонтаньё с его необычайно возбудимым характером и удавалось ненадолго отвлечься от предстоящего ему на следующий день серьезного дела, время от времени неожиданное и почти болезненное биение сердца напоминало ему печальные слова Священного писания: "Ибо прах ты и в прах возвратишься".

Особенно сильно его сердце забилось так в десять часов вечера, когда он услышал звонок в дверь и лакей доложил ему о приходе г-на де Мороя и г-на д’Апремона.

Напомним, что г-н де Морой был родственник Луи де Фонтаньё — тем самым, кто покровительствовал его вхождению в шатодёнское общество; теперь, согласившись стать его секундантом, он пришел к нему отчитаться о встрече с секундантами г-на д’Эскомана.

Господин д’Апремон был друг г-на де Мороя, и он оказывал ему содействие на этой встрече.

Условия дуэли были согласованы очень легко и быстро; никакого спора о выборе оружия не было: обе стороны предложили драться на шпагах.

Дуэль должна была состояться в семь часов утра в лесу Ландри — маленькой рощице, расположенной в четверти льё от Шатодёна.

Сообщая Луи де Фонтаньё об итогах своей миссии, г-н де Морой пристально смотрел на него, пытаясь предугадать, до какого момента этого рассказа можно будет рассчитывать на крепость нервов у молодого человека.

Луи де Фонтаньё со спокойным лицом выслушал все подробности.

— Итак, — спросил его г-н де Морой, — вы владеете оружием, которым вам предстоит завтра драться?

— Владею — это громко сказано, — отвечал Луи, — поскольку завтра мне предстоит впервые воспользоваться им серьезно; однако рапирой я всегда действовал довольно ловко.

— В самом деле, — заметил г-н д’Апремон, — я вижу тут у вас на стене развешаны рапиры и маски.

— Не затруднит ли вас, любезный кузен, — опять обратился к молодому человеку г-н де Морой, — показать нам образчик вашего умения?

— Совсем нет, — ответил Луи де Фонтаньё. — Но позвольте, я зажгу несколько свечей, пусть у нас здесь будет светло.

Молодой человек зажег все имеющиеся в квартире свечи и лампы, и в комнате, где он принимал своих секундантов, стало светло как днем.

Господин де Морой и Луи надели маски, взяли рапиры и приступили к бою.

Как мы уже упоминали, Луи де Фонтаньё был воспитанником Сен-Сира, где он и прошел курс фехтования. Учителем юноши был некий Барон, хорошо известный еще и поныне всем, кто получал образование в этой военной школе, основанной г-жой де Ментенон вначале как пансион для девиц.

Высокого роста, хорошо сложенный, ловкий, Луи де Фонтаньё как следует воспользовался его уроками и по мастерству стал, как это принято называть в фехтовальных залах, первым среди вторых.

Он нанес г-ну де Морою три укола, а тот ему только один.

— Весьма доволен вами, мой любезный кузен, — сказал г-н де Морой. — Однако я никогда не фехтовал с господином д’Эскоманом и не могу вам ничего сказать о его мастерстве. Но перед вами стоит господин д’Апремон, а он, как я полагаю, владеет оружием примерно так же, как маркиз. Вы позволите передать ему рапиру?

— Господин д’Апремон окажет мне тем самым большую честь, — отвечал Луи де Фонтаньё с той естественной вежливостью, какая становится почти церемониальной в фехтовальном зале, где существует свой, если можно так выразиться, кодекс учтивости.

Господин д’Апремон в свою очередь поклонился молодому человеку и, взяв из рук г-на де Мороя рапиру и маску, принял боевую стойку.

На этот раз поединок шел почти на равных. Для провинции мастерство г-на д’Апремона было вполне первоклассным, и он даже слыл опытным фехтовальщиком. В течение четверти часа Луи нанес ему четыре укола и пропустил три.

— Вы можете уверенно драться с господином д’Эскоманом, сударь, — заявил г-н д’Апремон, отдавая юноше честь и снимая маску.

Луи поблагодарил обоих своих секундантов, и они удалились, предупредив, что зайдут за ним в половину седьмого утра и что ему надо быть готовым к этому времени.

Луи де Фонтаньё остался один; в руках он держал две рапиры и маску (вторая маска оставалась на его лице).

Повесив рапиры и маски на место, он сел за стол, где находились чернила, бумага и перья.

Не размышляя и не отдавая себе отчета в том, что он делает, Луи протянул руку к перу и принялся писать послание матери.

В это письмо, которое должно было быть отправлено лишь в случае смерти молодого человека, излилось все его сердце, выплеснулись все переполнявшие его нежные чувства.

Когда он писал последние строки, из глаз его потекли слезы.

И не следует заблуждаться: то не были ни страх, ни слабость — то было проявление высочайшего нервного исступления.

Когда письмо было уже сложено и запечатано, Луи де Фонтаньё показалось, что он не успел еще многого сказать матери.

Сорвав печать, он исписал еще две страницы.

Затем он лег и заснул, думая о Маргарите Жели.

Ночь прошла довольно спокойно; ему снилось, что покой его охраняют две женщины: они стояли по обе стороны его постели, и он видел, как у них стали мало-помалу отрастать длинные белые крылья, так что обе женщины в конце концов превратились в ангелов.

Около пяти часов он проснулся. Начинало светать. Через несколько минут после того как он открыл глаза, пробили часы. Ему оставалось еще полчаса грезить о двух ангелах, всю ночь простоявших на страже у его изголовья.

В шесть часов г-н де Морой и г-н д’Апремон постучались в дверь; секунданты нашли его уже одетым и готовым следовать за ними.

Они принесли с собой превосходно подготовленные дуэльные шпаги с ажурными эфесами; эти шпаги были незнакомы как маркизу д’Эскоману, так и Луи де Фонтаньё.

Поскольку было еще рано, они поговорили с четверть часа о каких-то пустяках и лишь затем вышли из дома.

У подъезда их ожидал экипаж г-на де Мороя; молодой хирург, предупрежденный заранее, должен был сам приехать на место дуэли.

Через пять минут Луи де Фонтаньё был на месте.

Спустя еще несколько минут приехали г-н д’Эскоман, Жорж де Гискар и шевалье де Монгла.

Противники приветствовали друг друга легкими, но учтивыми кивками. Четверо секундантов сошлись на переговоры; молодой врач при этом держался в стороне.

Совещание секундантов было непродолжительным, поскольку все условия дуэли были обговорены заранее.

Оставалось только выбрать шпаги среди тех, что были принесены секундантами Луи де Фонтаньё.

Бросили золотую монету, и право выбора оружия досталось маркизу.

Из вежливости он указал на шпаги своего противника, даже не осмотрев их.

Дуэлянты сняли верхнее платье, и секунданты подали им оружие.

Шевалье де Монгла и г-н де Морой заняли места рядом с противниками: каждый из них держал в руке трость, напоминая древних боевых судьей с их жезлами.

— Начинайте! — дали они команду.

Шпаги скрестились.

Маркиз д’Эскоман казался спокойным, и даже более чем спокойным — беззаботным. Легкая насмешливая улыбка кривила его тонкие губы, и, если бы он не хмурил слегка брови, можно было бы подумать, что он находится в фехтовальном зале на обычном состязании.

У Луи де Фонтаньё вид был скорее решительный и волевой, чем спокойный. Ноги его, казалось, были пригвождены к земле. Чувствовалось, что он считал своим долгом чести не отступать ни на шаг; сквозь его чуть приоткрытые губы с маленькими черными усами над ними можно было видеть двойной ряд ровных и белых как жемчуг зубов; его пристальный взгляд выражал одновременно любовь к жизни и непоколебимую решительность; чувствовалось, что человек, который смотрит так — с молодым задором и надеждой, — не хочет умирать и всей своей волей готов держаться за жизнь.

Господин д’Эскоман, отличный фехтовальщик, вначале думал, что он легко разделается с противником, но после первых же выпадов по твердой и вместе с тем гибкой стойке Луи де Фонтаньё, по силе его ответных ударов, по ловкости, с которой он провел контр ответные удары, маркиз распознал в нем если не мастера, то, по крайней мере, искусного ученика.

Тогда он решил действовать осторожнее, изучить тактику своего противника: тот, по-видимому, решил не наносить ударов, а только защищаться.

Через несколько секунд г-н д’Эскоман сделал решительный выпад из четвертой позиции и нанес страшный удар снизу, который, казалось, неминуемо должен был пронзить врага насквозь, но острие его шпаги наткнулось под платьем Луи де Фонтаньё на что-то металлическое и соскользнуло в сторону, лишь слегка задев грудь.

Почувствовав холод оружия на своем теле, Луи де Фонтаньё машинально отразил удар противника, притом с такой силой, что шпага вылетела из рук г-на д’Эскомана и упала на землю; в ту же минуту весь перед рубашки Луи де Фонтаньё окрасился кровью.

Прежде чем маркиз успел нагнуться за упавшей шпагой, Луи проворно и ловко наступил ногой на клинок.

Каким бы храбрым и беззаботным ни был маркиз, однако за те несколько секунд, пока происходил этот внезапный поворот событий, он почувствовал, как холод смерти пробежал по его жилам; должно быть, он подумал, что противник, придя в ярость от раны, по всей видимости серьезной, как можно было судить по большим пятнам крови, обагрившим его рубашку, отплатит ему таким же ударом.

Но, вместо ответного удара, Луи де Фонтаньё поднял шпагу маркиза и подал ее рукояткой вперед противнику, перед этим учтиво отдав ему честь клинком.

Маркиз д’Эскоман снова принял боевую стойку, и их шпаги скрестились опять.

Бой готов был разгореться с новой силой, но тут шевалье де Монгла бросился между дуэлянтами и сильным ударом трости разъединил их клинки.

— Клянусь смертью, господа, — воскликнул он, — что вы не станете продолжать поединок. Как бы ни были вы несговорчивы, честь ваша уже удовлетворена. Послушайте, маркиз, забудьте что господин де Фонтаньё совершил тяжелую ошибку, когда пожелал, за неимением состояния, завоевать себе положение, но не слишком при этом оглядывался на государственные символы, и пожмите от всего сердца эту руку, ведь от нее целое мгновение полностью зависела ваша жизнь.

Остальные секунданты присоединились к г-ну де Монгла и заявили, что они не возражают против завершения поединка.

Господин д’Эскоман с необычайной любезностью уступил их настояниям:

— От всего сердца я делаю то, что вы просите, Монгла; я признаю свою серьезную вину перед господином де Фонтаньё, и он отомстил за нее столь благородно, что мне лишь остается добиваться чести быть его другом.

Луи де Фонтаньё поклонился и пожал руку, протянутую ему г-ном д’Эскоманом.

— Поверьте мне, сударь, — продолжал тот, — хотя я и любитель поединков, однако очень рад, что мой удар снизу из четвертой позиции не имел большего успеха: это жертва, которую мое самолюбие приносит угрызениям моей совести, поскольку я намеревался наилучшим образом осуществить этот удар, которому меня научил учитель фехтования в моем полку, а он был настоящий дуэлянт, из самых опытных. Однако — и если я добиваюсь у вас этого признания, то делаю такое скорее для сохранения репутации моего учителя, чем для удовлетворения собственного мелкого тщеславия, — однако признайтесь, что успеху вашего ответного удара чудесным образом помог не столько перемах, который вы противопоставили моему выпаду, сколько какой-то посторонний предмет под вашей одеждой, на который наткнулась моя шпага, не так ли?

Луи де Фонтаньё, еще находившийся под впечатлением испытанных им ощущений, усмотрел в словах маркиза нечто более, чем простой и малозначительный вопрос. Он решил, что г-н д’Эскоман заподозрил его в нечестности, и потому поспешно разорвал на себе рубашку, чтобы показать свою обнаженную грудь.

На этой груди виднелась кровавая рана, нанесенная шпагой маркиза.

Господин д’Эскоман составил себе верное представление о намерении, с каким это было сделано: он угадал мысль своего противника.

— Ах, сударь, — обратился маркиз к молодому человеку, — неужели вы можете предположить, что после вашего рыцарского поступка мне в голову может закрасться подобное подозрение? Да я просто имел в виду, что острие моей шпаги могло наткнуться на ваши часы или на какую-нибудь безделушку вроде талисмана или амулета, какие часто носят при себе молодые люди, и даже я, хотя уже и не молод, по-ребячески ношу.

— Да, на этот раз д’Эскоман прав, — сказал шевалье де Монгла, — и позволительно искать объяснение такому странному случаю. Послушайте, что я вам расскажу: я лично видел — это было в тысяча восемьсот четырнадцатом году, — как о топаз, вправленный в мой брелок, сломалась шпага офицера драгунов узурпатора, и, не случись этого, она пропорола бы мне живот. Обломок остался в оправе брелока, и, клянусь честью, поскольку моему противнику не пришло в голову запастись такими же латами, я ответил прямым ударом…

Краска, покрывшая щеки г-на де Монгла, завершила фразу: он вспомнил, хотя и несколько поздно, что ему также предстояла дуэль и что рассказ о его подвигах был сейчас весьма неуместен.

— Я полагаю, вы правы, господин маркиз, — сказал Луи де Фонтаньё, который, в то время как шевалье де Монгла предавался воспоминаниям о своих подвигах, ощупывал карман жилета.

— Убедитесь в этом сами, прошу вас.

Молодой человек обшарил свои карманы, и маленький кошелек, который принадлежал даме, остановленной им накануне, — кошелек, о котором он совершенно забыл, по крайней мере на время, — выскользнул из его пальцев, влажных от крови, и упал на траву.

Господин де Монгла подобрал его, вынул луидор из тонкой ткани, забрызганной в нескольких местах кровью, и внимательно осмотрел его.

— Тот же случай, что и с моим топазом! — торжествующе воскликнул он. — Посмотрите-ка, маркиз: золото, несмотря на его твердость, в одном месте повреждено. Тут вполне уместно повторить слова человека, тем более заслуживающего право считаться остроумным, что остроумие сегодня уже не в моде: "Молодой человек, вы удачно поместили деньги!"

И шевалье передал кошелек и монету г-ну д’Эскоману.

Наблюдая, как маркиз рассматривает их с не меньшим интересом, чем это делал шевалье де Монгла, Луи де Фонтаньё то краснел, то бледнел. Он боялся, как бы г-н д’Эскоман не узнал предмет, принадлежавший, по его мнению, любовнице маркиза.

Желая поэтому предупредить опасность, он произнес:

— Случай тем более удивителен, что этот кошелек мне не принадлежит.

— В самом деле?

— Черт возьми! — воскликнул шевалье. — Такое часто бывает; конечно, эта вещица была связана не для рыцаря; это какой-то подарок на память о платонической любви.

— Вы ошибаетесь, сударь, — сказал Луи, — эго даже и не подарок: я нашел этот кошелек вчера на проезжей дороге.

— В таком случае, — заметил шевалье, — нужно отыскать его владельца или владелицу и на коленях умолять его или ее уступить вам этот талисман, который отныне вы должны носить на шее, словно это "Agnus Dei".

— Черт побери! Вы правы, Монгла, — произнес г-н д’Эскоман, продолжая вертеть в руках кошелек, — я провожу господина де Фонтаньё к его владелице и, если понадобится, присоединю к его мольбам свои.

— Вы, маркиз?

— Да, я.

Затем, обернувшись к Луи, маркиз спросил:

— Не на берегах ли реки Луар нашли вы эту принесшую вам счастье безделушку, сударь?

— Да, кажется, там, — пробормотал Луи.

— Вы увидите, — заговорил шевалье, не в силах сдержать свое желание позлить маркиза, — вы увидите, что это прекрасная Маргарита, развеивая свою грусть, всем нам известную, прогуливалась под сенью дерев, столь милой для чувствительных душ, и потеряла свой кошелек со всем его содержимым. Осторожно, маркиз! Вам что-то сегодня не везет, и вы несколько опрометчиво забываете заповедь Писания: "Тот, кто ищет опасности, от нее и погибает".

— Господин де Монгла, — с улыбкой отвечал маркиз, — я в самом деле знаком с хозяйкой этого кошелька; однако, если уж я оказал честь протянуть кому-нибудь руку и назвать своим другом, то, вопреки Писанию и вашим неблагоприятным предсказаниям, все, чем я владею, — к его услугам.

— О! Только то, что находится не дальше порога известной мне комнаты, — промолвил шевалье.

— Вы ошибаетесь, сударь, — возразил маркиз, которого шевалье прижал к стене, — и, чтобы доказать это, я приглашаю вас вместе с господином Луи де Фонтаньё отужинать сегодня вечером у Маргариты Жели.

При этих словах г-н д’Эскоман снова подан своему противнику руку.

Разговор принял столь затруднительный для Луи де Фонтаньё оборот, что, желая сохранить самообладание, он подошел к молодому хирургу, приведенному господами де Мороем и д’Апремоном, и показал ему свою рану.

Ученик Эскулапа объявил, что это безобидная царапина, и наложил на рану легкую повязку.

Господам де Гискару и де Монгла также предстояло сегодня драться, и они, предполагая, что кто-нибудь из первых дуэлянтов может погибнуть или будет серьезно ранен, пригласили на роль секундантов двух своих приятелей, и те, уже предупрежденные об исходе первой дуэли, приближались к месту поединка.

Господин д’Эскоман неоднократно и настоятельно убеждал шевалье примириться с г-ном де Гискаром, да и тот прекрасно сознавал, что этот поединок поставит его в смешное положение, и не желал ничего лучшего, как полюбовно договориться со старым дворянином. Но все усилия г-на д’Эскомана оказались напрасны из-за упрямства шевалье, и маркиз уехал, увозя с собой Луи де Фонтаньё, которого он вынудил занять место в своей карете.

Когда экипаж, въезжая в город, миновал окраину предместья, Луи де Фонтаньё заметил за полуразвалившейся стеной какого-то сада женщину, лицо и фигура которой привлекли его внимание; он быстро высунул голову из окна и узнал пожилую даму, накануне вечером советовавшую ему не щадить маркиза.

Казалось, она поджидала этот экипаж, потому что при его приближении поспешно нагнулась вперед, вглядываясь внутрь кареты, и, когда она увидела Луи де Фонтаньё сидящим рядом с маркизом, ее лицо выразило гнев и презрение.

Затем женщина скрылась за стеной.

Господин д’Эскоман, заслоненный Луи де Фонтаньё, не заметил Сюзанны Мотте, и молодой человек решил скрыть от маркиза свое изумление, вызванное странным поведением этой женщины.

Луи де Фонтаньё полагал, что г-н д’Эскоман отвезет его домой; поэтому он очень удивился, когда экипаж остановился перед высокой стеной одного из самых старинных особняков города. Услышав скрип отворяющихся массивных ворот, он обратился к г-ну д’Эскоману:

— Куда же вы меня привезли, господин маркиз?

— Туда, где я могу выполнить данное вам обещание.

— О каком обещании вы говорите?

— Неблагодарный, неужели вы уже забыли о маленьком кошельке?

— Конечно, нет.

— Разве я не должен вас представить той особе, которой он принадлежит?

— Как! Разве мадемуазель Жели живет в этом доме?

— Ах! Боже мой! Да кто говорит вам о мадемуазель Жели? Вы что, сговорились с шевалье? Мы приехали, выходите.

И маркиз, подавая пример Луи де Фонтаньё, проворно выпрыгнул из экипажа.