Эту ночь шевалье де ла Гравери проспал сном праведника.

Правда, рядом с ним находился его друг Дюмениль в обличье Блека.

В семь часов утра, благодаря заботам парикмахера (за ним было послано на улицу Кастильоне), шевалье был не только одет, но еще и выбрит и причесан с такой тщательностью, с которой он давно не относился к своему туалету, и прохаживался по своей комнате спокойный и почти улыбающийся.

Блек также, казалось, был весел и рад.

По правде говоря, шевалье совершенно не думал о предстоящей дуэли и велел себя выбрить и постричь вовсе не из учтивости по отношению к г-ну Грасьену д’Эльбену, как это можно было предположить.

Нет, шевалье думал о Терезе; о Терезе, которая вернулась к нему и которую в двух оставленных им письмах (адресованных одно г-ну Шалье, а другое — Анри), благодаря акту, переданному г-жой де ла Гравери, он в самом деле признавал своей дочерью и, следовательно, своей прямой и единственной законной наследницей.

Это ради Терезы он приказал привести себя в порядок.

Он думал о том, как счастлива Тереза будет узнать, что она его дочь, ведь он твердо решил ничем не омрачать эту радость и ни слова не говорить дочери об ошибках ее матери.

Он даже решил, что возьмет, если потребуется, вину на себя за то, что бедная сирота столь долго оставалась всеми покинута.

В четверть восьмого в дверь постучали.

Это был Анри д’Эльбен.

Господин де ла Гравери бросил быстрый взгляд на молодого человека и по безмятежному выражению его лица легко догадался, что тот совершенно не подозревает, кто противник шевалье.

— Вы видите, сударь, — сказал Анри с учтивостью, по которой за льё в нем можно было узнать дворянина, — насколько я точен и верен данному мною слову.

Нечто вроде раскаяния укололо шевалье в сердце.

Было ли порядочно с его стороны подобным образом делать Анри своим секундантом в дуэли с Грасьеном и заставлять брата требовать отмщения брату?

Поэтому лицо его слегка помрачнело, когда он отвечал молодому человеку:

— Послушайте, господин Анри, как бы я ни был вам признателен за вашу пунктуальность и за доказательство участия, которое вы проявили ко мне, признаюсь вам, что предпочел бы, чтобы вы не пришли на эту встречу.

— Почему же, сударь? — удивленно спросил барон.

— То, что должно произойти, касается вас гораздо ближе, чем вы это предполагали, и даже ближе, чем вы можете это предположить.

— Что вы имеете в виду?

Шевалье положил руку на плечо молодого человека и с необыкновенным чувством достоинства сказал ему:

— Сударь, несмотря на большую разницу в возрасте между нами, ваш твердый характер, лишенный глупых предрассудков, возвышенность ваших чувств внушили мне глубокое уважение к вам и, позвольте мне это сказать, самую искреннюю дружбу. Однако вовсе не это уважение и не эта дружба послужили причиной того, что на днях я доверил вам мою тайну.

— Но что же в таком случае вами двигало, сударь?

— Послушайте, будет лучше, если вы об этом не узнаете; будет лучше, пока для этого еще есть время, вам сейчас уйти и не сопровождать меня туда, куда я отправляюсь. Я освобождаю вас от вашей клятвы и прошу взять назад ваше обещание: чем больше я об этом размышляю, тем больше считаю не только разумным, но и честным и человечным поступить именно так. Бедное дитя, которое вы любили и которое все еще любит вас, могло бы рассердиться на меня за то, что я заставил вас принять участие в этом наказании.

— Что означают ваши намеки и недоговоренности, господин шевалье? — спросил Анри. — Я умоляю вас, ответьте, о ком вы говорите? Вы сказали, бедное дитя, которое я любил и которое все еще меня любит? Но я в своей жизни любил лишь одну женщину, и эта женщина, это…

Анри заколебался; шевалье докончил за него.

— … это Тереза, не правда ли? — сказал он.

— Откуда вам известно имя Терезы? Откуда вы знаете, что я любил Терезу? — поспешно спросил барон.

— Тереза — моя дочь, сударь, моя единственная дочь, мое обожаемое дитя, а ее соблазнитель, человек, воспользовавшийся своим сходством с братом, чтобы совершить преступление, это… ваш брат.

— Грасьен?

— Он самый.

— Так, значит, вы деретесь с моим братом?

Шевалье промолчал; но само его молчание было красноречивее всяких слов.

— О несчастный! — вскричал Анри, пряча лицо между ладонями.

Затем, спустя мгновение, он спросил:

— Но как же, как же он согласился драться с отцом соблазненной им девушки?

— Он не знает, что я отец Терезы; впрочем, я ему нанес такое оскорбление, что оно ему не оставило выбора: драться или нет.

— О Боже мой, Боже мой! — повторял Анри.

— Ну же, мужайтесь, мой друг! — сказал шевалье. — По правде говоря, мне кажется весьма странным, что мне так скоро пришлось давать подобный совет другим… мужайтесь! Возвращайтесь к себе; но только есть одно ваше обещание, на которое я по-прежнему хотел бы положиться.

Анри сделал знак, что шевалье может рассчитывать на него.

— Если я погибну, что вполне возможно, — продолжал шевалье с нежной и грустной улыбкой, — если я погибну, я завещаю вам мое дитя, мою дочь, мою Терезу… вашу Терезу, Анри! Заботьтесь о ней, утешайте, защищайте ее! Господин Шалье, вот его адрес, предоставит вам документы, которые заставят признать ее права на мое состояние.

— Нет, сударь, нет! — вскричал Анри, выпрямившись и подавляя свое волнение. — Совесть есть совесть, и с ней не заключают сделок. Позорный поступок, совершенный кем бы то ни было, продолжает оставаться таковым, даже если его совершил мой брат. Я не покину вас. Если бы вашим противником был не Грасьен, то я пожелал бы занять ваше место; меня он оскорбил гораздо больше, чем вас. Но какие бы узы ни связывали меня с ним, своим присутствием я дам ему понять, какое отвращение я испытываю к его мерзкому поступку. И если вы должны стать его возмездием, то я буду олицетворять его раскаяние. Идемте же, сударь, идемте!

— Это решение, мой юный друг, продиктовано мужественным и великодушным сердцем. Я не нахожу других слов, чтобы выразить то уважение, которое внушают мне ваши высокие чувства; но повторяю вам, я нанес такое сильное оскорбление вашему брату, что всякая надежда на возможность примирения на месте поединка была бы призрачной, подумайте об этом.

— Ах! Если бы я был свободен, сударь, — вскричал Анри, — Тереза была бы счастлива, честь ее была бы восстановлена… хотя… О! Это воистину ужасно! Брат! Но, сударь, хотя мы и близнецы, наши характеры настолько различны, насколько схожи наши черты: он живет в шуме балов и пирушек; я же веду жизнь, полную одиночества. После его возвращения в Париж я виделся с ним всего дважды… Однако я удалился от темы нашей беседы. Я в некотором роде прошу у вас прощения за преступление, совершенное другим. И когда вы ее снова увидите, шевалье, — а я надеюсь, каким бы противоестественно жестоким вам ни казалось подобное пожелание, что вы увидитесь с ней вновь, — скажите ей, что тот, кто так ее любил и кто все еще продолжает ее любить, не пожелал покинуть ее отца в этот решающий миг, чего бы это ни стоило его сердцу!

Шевалье протянул руку молодому человеку, а затем, бросив взгляд на часы, сказал:

— Час близится, мой дорогой Анри. Это моя первая дуэль, и я пока не получил права заставлять других ждать. Идемте же. Ко мне, Блек!

— Вы берете с собой вашу собаку?

— Конечно… Я не хотел бы расставаться в такую минуту с моим самым старым и лучшим другом. Ах, если бы бедняга Дюмениль был жив!

Анри с удивлением посмотрел на шевалье.

— Не обращайте внимания, — заметил тот. — Я знаю, что говорю.

Спускаясь по лестнице, шевалье и Анри д’Эльбен встретили г-на Шалье: он приехал в своей коляске, великолепном закрытом экипаже, запряженном двумя прекрасными лошадьми.

Все трое сели в карету.

— В Шату! — приказал г-н Шалье кучеру.

Шевалье представил друг другу своих секундантов.

— Сударь, о чем вы условились с секундантами нашего противника? — спросил Анри у негоцианта.

— Дело улажено по всем правилам, — ответил Шалье. — Эти господа не пожелали извлечь ни малейшей выгоды из того, что являются оскорбленной стороной. Все решит случай. Противники встанут на расстоянии тридцати шагов друг от друга, у каждого в руке будет заряженный пистолет; они имеют право открывать огонь, сделав пять шагов каждый, что сократит дистанцию между ними до двадцати шагов, и производить сколько угодно выстрелов.

— Вы стреляете из пистолета? — с едва заметной дрожью в голосе спросил Анри у шевалье.

— Да, немного, благодаря Дюменилю, — ответил шевалье, нежно поглаживая шелковистые уши собаки.

— Отлично! — сказал г-н Шалье, не подозревая о родственных отношениях Анри и Грасьена. — В Америке шевалье убивал двух попугаев из трех; а человек ведь в четыре раза больше попугая: видите, это дает нам некоторый шанс.

Шевалье заметил помрачневшее лицо Анри и взял его за руку.

— Мой бедный друг, — обратился он к Анри, — если бы за моей спиной не было Терезы, нуждающейся в утешении и любви, я бы вам сказал: "Не беспокойтесь о судьбе моего противника!"

— Исполняйте ваш долг, шевалье, — отвечал Анри. — Моя жизнь и так уже стала мне в тягость, ведь я пытался найти забвение в науках, чтобы только выдержать эту ношу; и, что бы ни случилось, отныне жизнь будет для меня еще более невыносимой, но я буду молить Бога сократить мои муки.

Несмотря на всю свою деликатность, г-н Шалье уже было отважился задать Анри вопрос; однако шевалье сделал ему знак замолчать.

Кучер, следуя указанию своего хозяина, остановился напротив острова Буживаль.

Вторая карета, стоявшая на берегу, свидетельствовала о том, что противник шевалье опередил его и прибыл на место встречи раньше.

Действительно, когда шевалье и два его секунданта спустились в лодку, которая должна была переправить их на остров, среди деревьев они заметили черные силуэты трех офицеров.

Все трое были в штатском.

Лодка причалила.

Господин Шалье, высадившись первым, направился к Лувилю, который курил сигару, сидя на столе из камня (он до сих пор сохранился на оконечности острова).

— Сударь, мы заставили вас ждать, примите наши извинения, — сказал он, вынимая свои часы, — но мы не опоздали, вы это видите сами. Встреча была назначена на девять часов, а сейчас без пяти девять.

И точно, колокола церкви в Шату, на пять минут опережавшие часы г-на Шалье, принялись вызванивать девять часов.

— Не извиняйтесь, сударь, — сказал Лувиль, — напротив, вы точны, как солнечные часы; впрочем, ожидая вас, мы не теряли даром времени: мы отыскали поляну, будто нарочно созданную, чтобы перерезать на ней друг другу горло. Ровная линия тополей, окружающих ее, возможно, послужит дополнительным ориентиром для оружия этих господ, что увеличит вероятность смертельного исхода этой встречи; но, поскольку, в конце концов, они пришли сюда не для того, чтобы бросать друг в друга косточки от вишни, и поскольку это лучшее из того, что мы видели, надеюсь, вы одобрите наш выбор.

Господин Шалье поклонился в знак согласия, но, когда он наклонился, все увидели Анри, стоявшего за его спиной и протягивавшего руку шевалье.

Грасьен заметил своего брата и побледнел как мертвец; но он не сказал ему ни слова.

Небольшая группа в полном молчании отправилась на поляну, о которой говорил Лувиль.

— Ах, мой бедный друг, — говорил шевалье, обращаясь к Анри д’Эльбену, — мне поистине больно видеть вас здесь.

— Не думайте больше об этом, — ответил Анри, — думайте о себе. Давайте поговорим о вас.

— О! Вот это совершенно ни к чему! — заметил шевалье. — Черт возьми! Вы мне собираетесь оказать чрезвычайно плохую услугу, сами того не подозревая. Напротив не будем говорить обо мне и как можно меньше будем думать об этом. Послушайте, вам, дорогой друг, я могу признаться, что я вовсе не храбрец или, точнее, мне удается сохранять бравый вид лишь постольку, поскольку я думаю не о предстоящем мне сейчас деле, а совсем о другом, и только что, когда взгляд мой упал на эти футляры из зеленой саржи, где хранятся пистолеты, один из которых через десять минут уложит меня, возможно, на траву, по мне прошла какая-то зловещая дрожь… Ах, дорогой мой Анри, у меня в Шартре такая прелестная комната, пропитанная насквозь благоуханным ароматом роз, которые цветут под моим окном, что я потихоньку говорю себе: как бы я сейчас хотел быть там, вместо того чтобы быть здесь. Но еще раз повторяю, черт возьми, не будем думать об этом; только не забудьте о моих наказах относительно Терезы.

— Будьте спокойны.

— Вы мне это обещаете?

— Разве должен я вам обещать то, что послужит бальзамом для моего сердца?

— А, — слегка побледнел шевалье, — похоже, мы пришли. Мне кажется, что место действительно выбрано превосходно. Решительно, лейтенант Лувиль в этом разбирается лучше, чем в том, как травить собак, не правда ли, Блек?

Секунданты остановились; из футляров в зеленой сарже были вынуты пистолеты, заставившие вздрогнуть шевалье де ла Гравери; г-н Шалье и один из секундантов Грасьена стали их заряжать.

В это время Грасьен сделал знак г-ну де ла Гравери подойти к группе секундантов; затем, избегая смотреть на своего брата, он сказал:

— Господа, я был жестоко оскорблен господином де ла Гравери; честь мундира, который я ношу, требует удовлетворения; однако между нами слишком большая разница в возрасте, и, если только он согласен объявить, что сожалеет о том, что поддался приступу гнева, я удовлетворюсь его извинениями, хотя уже довольно поздно делать подобные заявления.

— Я принесу вам эти извинения, сударь, я стану на коленях просить у вас прощения, — отвечал шевалье, — я паду лбом в грязь и буду просить вас со слезами на глазах простить меня, если вы в свою очередь захотите признать вину, допущенную вами по отношению к Терезе де ла Гравери, моей дочери, и искупить ее, женившись на ней.

— Ну вот еще! — произнес лейтенант Лувиль.

— Тише, сударь! — сказал Анри д’Эльбен, поспешно схватив молодого человека за руку. — Тише! До сих пор ваше вмешательство имело весьма роковые последствия для этих двух людей, чтобы вы продолжали так вести себя и здесь, где оно не только опасно, но еще и неуместно.

Потом он обратился к Грасьену:

— Отвечайте, брат мой. На предложение, сделанное вам, отвечать должны вы сами, а не посторонние.

— Мне нечего ответить, — сказал Грасьен.

— Подумайте!

— Я молчу именно потому, что думаю об этом. Если я здесь, на поле поединка, приму условия шевалье, скажут, что я испугался.

С этими словами он вежливо, но сухо поклонился, и шевалье вместе с Анри отошли в сторону.

Шалье и Лувиль отмерили тридцать шагов, причем Шалье старался, чтобы они были как можно длиннее; сломанной веткой обозначили границы, до которых могли дойти противники, сближаясь друг с другом; затем приготовились вручить им оружие.

— Господа, — сказал Анри, — клянетесь ли вы вашей честью, что пистолеты незнакомы противнику господина де ла Гравери?

— Клянемся честью, — ответили оба офицера.

Один из них добавил:

— Я лично взял их напрокат у Лепажа.

— Это двуствольные пистолеты? — спросил Анри.

— Нет, сударь.

— Благодарю. Этого достаточно, — сказал Анри.

Пистолеты были вручены противникам.

Те разошлись по своим местам.

Блек последовал за шевалье и прижался к нему; шевалье мог чувствовать его тепло: он поблагодарил его признательным взглядом.

— Сударь, — обратился к нему Лувиль, — отошлите вашу собаку.

— Моя собака меня не покинет, сударь, — ответил шевалье.

— А если ее убьют?

— То она не впервые будет рисковать жизнью из-за своей чрезмерной преданности; вам ведь это хорошо известно, господин Лувиль.

И, обращаясь к г-ну Шалье, который давал ему последние наставления, он совсем тихо сказал ему:

— Ах! Вы не знаете, какое странное действие на меня оказывает необходимость выстрелить в человека: мне кажется, что я никогда не смогу на это решиться.

Действительно, в лице у шевалье не было ни кровинки, пистолет дрожал у него в руке, а его мертвенно-бледные губы судорожно подрагивали; время от времени он вскидывал голову и поводил плечами, как бы пытаясь избавиться от волнения, охватывавшего его против воли.

— Сударь, — сказал второй секундант Грасьена, подойдя к шевалье и пожав ему руку, — вы настоящий храбрец и гораздо больше достойны этого определения, чем кто-либо другой, окажись он на вашем месте.

Секунданты уже удалились, когда Грасьен, вот уже в течение нескольких минут, казалось, охваченный сильным волнением, сделал знак своему брату, что хочет с ним говорить.

Анри подбежал к молодому офицеру.

Тот отвел его в сторону и сказал ему на ухо несколько слов.

Анри казался глубоко взволнованным тем, что ему говорил брат.

И когда тот закончил говорить, он обнял его, прижал к сердцу и несколько раз поцеловал.

Затем, оставив брата, он сел на землю слева от шевалье, повернувшись спиной к обоим противникам и обхватив голову обеими руками.

Лувиль спросил, готовы ли противники.

— Да, — ответили те одновременно.

— Внимание! — сказал Лувиль и стал считать: — Раз… Два… Три…

Следуя совету г-на Шалье, шевалье де ла Гравери при счете "три" быстро устремился вперед.

И в тот миг, когда шевалье пошел ему навстречу, Грасьен выстрелил.

Пуля, выпущенная молодым человеком, пробила лишь воротник сюртука шевалье де ла Гравери, даже не оцарапав ему кожи.

Анри живо обернулся; он увидел обоих противников, стоящими на ногах, дуло пистолета Грасьена дымилось.

Анри вздохнул и отвел глаза.

Шевалье, совершенно ошеломленный и оглушенный, продолжал неподвижно стоять на месте.

— Стреляйте же, сударь! Чего вы ждете?! Стреляйте! — закричали секунданты.

По всей видимости, не отдавая себе никакого отчета в том, к чему это может привести, шевалье поднял руку с пистолетом, плетью висевшую вдоль его бедра, вытянул ее и, не целясь, выстрелил.

— Господи, твоя воля! — воскликнул он.

Грасьен повернулся вокруг себя и упал лицом на землю.

Анри обернулся и увидел брата распростертым на траве.

Он вскрикнул, а затем тихо промолвил:

— Это действительно суд Божий!

Все подбежали к Грасьену.

Анри приподнял раненого и удерживал его у себя на руках.

Шевалье, буквально раздавленный случившимся, рыдал и просил у Бога прощения за совершенное им убийство.

Рана была из числа самых серьезных.

Пуля пробила грудь справа, чуть ниже шестого ребра и, должно быть, застряла в легком.

Кровь едва сочилась: видимо, произошло большое внутреннее кровоизлияние.

Раненый задыхался.

Господин Шалье вытащил из кармана ланцет и пустил Грасьену кровь; за время своих длительных путешествий он освоил эту операцию, так необходимую во множестве случаев.

Раненый почувствовал облегчение, и дыхание его стало свободнее.

Тем не менее на губах у него показалась кровавая пена.

На скорую руку соорудив носилки, раненого перенесли в лодку.

В это время Анри, мертвенно-бледный, но сдерживающий свое волнение, приблизился к шевалье.

— Сударь, — сказал он, — перед началом поединка, от которого мой брат, повинуясь предрассудку, не пожелал отказаться, о чем я горько сожалею, он поручил мне, каким бы ни был исход этой дуэли, просить вас дать разрешение на его брак с мадемуазель Терезой де ла Гравери, вашей дочерью.

Услышав эти слова, шевалье бросился в объятия молодого человека и, изнемогая от волнения, лишился чувств.

Когда он пришел в себя, Анри, секунданты раненого и сам раненый были уже далеко; шевалье остался в обществе г-на Шалье, похлопывающего его по ладоням, и Блека, лизавшего ему лицо.