Когда г-н де ла Гравери вернулся в гостиницу "Лондон", ему сообщили, что Тереза уже приехала и ждет шевалье в его комнате.

Волнение шевалье было так велико, что ему недостало мужества рассказать девушке о событиях, столь круто изменивших ее жизнь.

Он сообщил г-ну Шалье все, что тому необходимо было ей сказать, и втолкнул его в комнату, а сам остался ждать за дверью.

Тереза была сильно удивлена, увидев, как в комнату вместо г-на де ла Гравери вошел неизвестный ей человек, но г-н Шалье поторопился ее успокоить; к тому же, Блек, учуявший свою юную хозяйку, последовал за негоциантом и теперь всячески ласкался к Терезе.

Но лишь только девушка узнала об опасности, которой ради нее подвергался г-н де ла Гравери, она в страшном волнении вскричала:

— О мой отец! Мой милый добрый отец! Где же вы?

Шевалье не мог устоять перед этим призывом.

Открыв дверь, он бросился в объятия своей дочери и, покрывая ее лоб поцелуями, прижал Терезу к своей груди.

— Черт возьми! — воскликнул он, освободившись из ее объятий. — Вот она плата за все то, что я сделал для тебя, дитя мое. О! Что за счастье увидеться и обняться вновь, после того, как мы были буквально на волосок от того, чтобы навсегда потерять друг друга! Нет, черт побери! Ничто на свете не может сравниться с этим счастьем.

Затем шевалье внезапно остановился, словно испугавшись самого себя, и добавил:

— Бог мой! Похоже, мне уже пора стать самим собой; вот уже два дня я ругаюсь, точно какой-нибудь безбожник; со мной никогда такого не было, даже, когда я был страшно сердит на Марианну. Проклятье! Добрая канонисса меня и не узнала бы сейчас!

— Дорогой отец, — сказал Тереза, снова обнимая и целуя шевалье, — дорогой отец, никогда, даже в моих самых честолюбивых мечтах, я не осмеливалась бы желать того, что происходит сейчас со мной.

Затем мысли ее приняли несколько иной оборот.

— Увы! — промолвила она. — Значит, моя бедная матушка умерла! О! Мы часто будем вспоминать о ней, не правда ли?

Господин Шалье бросил на шевалье взгляд, исполненный беспокойства и сострадания.

Но того, казалось, ничуть не взволновала просьба, высказанная девушкой.

— О! Конечно же, мы будем ее вспоминать, — ответил он. — Она была так добра, так красива, ты вылитый ее портрет, дитя мое. А если бы ты знала, каким счастливым она меня сделала во времена моей молодости! Сколько прелестных воспоминаний она мне подарила о том времени, которое так далеко ушло от нас, но навсегда запечатлелось в моем сердце.

— Значит, она тоже была несчастна?

— Увы, да, моя дорогая малютка. Но что поделаешь! — добавил со вздохом шевалье. — Я был молод и не всегда поступал разумно.

— О! Это невозможно, отец! — вскричала Тереза. — Я могу поклясться, что если моя мать была несчастна, то вашей вины в этом не было.

— Знаете ли вы, что у вас золотое сердце? — прошептал г-н Шалье на ухо шевалье де ла Гравери.

— Вот еще! — подхватил тот. — Мое сердце, мое сердце… Я сердит на него! Если бы оно не было таким ленивым и таким трусливым, то вот уже восемь лет я бы ласкал у себя на коленях это драгоценное крошечное создание. Как должно быть это хорошо, друг мой, когда тебя обнимает и целует девятилетняя девочка, вся белокурая и розовая! — Вот это счастье, которого лишил меня мой эгоизм.

В эту минуту вошел служащий гостиницы и сообщил г-ну де ла Гравери, что на лестнице его ждет молодой человек, тот самый, кто уже приходил сегодня утром.

Шевалье быстро вышел.

Действительно, это был Анри.

— Тереза здесь, — сказал ему г-н де ла Гравери. — Вы хотите ее увидеть?

— Нет, сударь, — отвечал Анри. — Это было бы неприлично как для нее, так и для меня. Я даже не буду присутствовать на церемонии бракосочетания. Мой отец, которому я рассказал обо всем случившемся и который дал свое согласие на это слишком запоздалое искупление вины, мой отец будет представлять нашу семью подле моего несчастного брата.

Но Тереза услышала чей-то голос, и, благодаря сверхъестественному чутью, порождаемому глубокой и сильной страстью, она узнала голос Анри.

И прежде чем г-н Шалье смог бы воспротивиться ее намерению, прежде чем он даже смог бы о нем догадаться, она распахнула дверь и, бросившись в объятия молодого человека, произнесла:

— О! Анри, Анри, ты ведь знаешь, что я уступила лишь тебе.

— Я знаю все, моя бедная Тереза, — промолвил Анри.

— Ах! Почему ты меня покинул! — чуть слышно сказала девушка.

— Увы! Я жестоко поплатился за мою слабость, — ответил Анри. — Но встретим, как подобает, наше несчастье, Тереза. Скоро вы станете моей сестрой. Останемся же достойны — и вы, и я, тех новых уз, что вскоре соединят нас. Позвольте мне откланяться и удалиться.

— Не покидайте меня в такую минуту, Анри, я вас умоляю! Останьтесь рядом со мной до тех пор, пока новые клятвы не разлучат нас вторично.

Анри, тоже безумно страдавший от того, что должен расстаться с Терезой, не нашел в себе сил устоять перед ее мольбой и безропотно согласился проводить ее к своему брату.

Каким бы болезненным ни был для него этот путь, Грасьен настоял, чтобы его перевезли в Париж.

Его положили в особняке в предместье Сент-Оноре.

Шевалье, Тереза, Анри и г-н Шалье застали его отца, г-на д’Эльбена, и двух офицеров, что были секундантами, у кровати раненого.

Вызвали хирурга, и он стал оказывать ему помощь.

Грасьен лежал на диване; поддерживаемый подушками, он занимал почти вертикальное положение, чтобы помешать крови скапливаться в легких.

Он был бледен, однако в его глазах было выражение спокойствия и безмятежности, прежде полностью отсутствовавшее в его взгляде.

Увидев вошедшую Терезу, тоже сильно побледневшую и изменившуюся под влиянием беременности, поддерживаемую с одной стороны Анри, а с другой — шевалье, Грасьен медленно вынул свои руки из-под одеяла, испачканного кровью, и сложил их, как будто прося прощения у девушки.

Его дыхание было таким прерывистым и стесненным, что каждое слово давалось ему с большим трудом.

Вместо него взял слово граф д’Эльбен:

— Мой сын страшно виноват по отношению к вам, мадемуазель; и он понес вполне справедливое возмездие, но как оно жестоко! Соблаговолите простить его и облегчите своим состраданием последние минуты моего несчастного сына.

Тереза бросилась на колени перед кроватью Грасьена, взяла в свои ладони уже холодеющие руки умирающего и, рыдая, прижала их к своим губам.

Почувствовав это пожатие, Грасьен собрался с силами и попытался с благодарностью улыбнуться своей печальной невесте.

В это время в комнату вошел служащий, ведающий актами гражданского состояния, а вслед за ним вошли священники, за которыми перед этим посылали слуг.

Первый приступил к официальному бракосочетанию двух супругов.

Затем священник и его помощники, надев свои священнические одежды, начали религиозную церемонию венчания.

В этой комнате разыгрывалось поистине величественное действо.

Повсюду были признаки смерти: белье в пятнах крови, разбросанное по ковру, аптечка и хирургические инструменты на предметах мебели; люди с бледными и удрученными лицами, сидящие по углам или стоящие вокруг кровати; среди всего этого звуки рыданий Терезы, прерывающие монотонное бормотание священника, который читал молитву, и заглушающее все происходящее пронзительное свистящее дыхание раненого; наконец, лица двух супругов: одним из них была эта бедная девушка, едва оправившаяся после ужасной болезни, которую ей удалось побороть; изнемогая от пережитого волнения, она, казалось, продолжала жить лишь для того, чтобы сохранить жизнь ребенку в своем чреве; другой, обручаясь с молодой женщиной, одновременно обручался и со смертью, и брачным ложем ему должен был служить гроб, — все это, освещенное дрожащим светом нескольких восковых свечей, составляло необычайно волнующую картину.

На вопрос священника, согласен ли Грасьен взять в жены Терезу, тот ответил "да" так ясно и так отчетливо, что его расслышали и в другом конце комнаты; затем, подперев руками голову, он, казалось, с тревогой стал ждать ответа Терезы на тот же самый вопрос.

В ту минуту, когда совершающий богослужение произнес слова, скрепляющие перед Богом супружеский союз, Грасьен откинул голову на подушку, его рука нежно пожала руку Терезы, которую священник вложил в его ладонь; затем, отыскав глазами г-на де ла Гравери, стоящего на коленях в изножье кровати и страстно возносившего Господу свои молитвы, он чуть слышно произнес слабеющим голосом:

— Вы удовлетворены, сударь?

Но усилие, предпринятое им, чтобы ответить "да" и чтобы обратиться с этим вопросом к шевалье, истощили силы раненого. Конвульсивная дрожь сотрясла его тело; остатки румянца на его щеках и блеска в глазах окончательно исчезли.

— Сударыня, — сказал священник, — если вы хотите принять последний вздох вашего мужа, то это время наступило.

Молодая женщина припала к телу Грасьена, но, прежде чем ее губы коснулись губ раненого, его душа простилась с телом.

Грасьен издал последний вздох.

Блек, забытый всеми, протяжно и заунывно завыл, и от этого воя у присутствующих дрожь пробежала по жилам.

Шевалье де ла Гравери долго не приходил в себя от страшного потрясения, вызванного этим несчастьем и предшествовавшими ему событиями.

Лишь другие заботы, другие волнения помогали ему отвлечься от того, что произошло.

Госпожа баронесса д’Эльбен стала матерью, и для столь впечатлительного сердца, каким было сердце шевалье, рождение нового существа — а это был мальчик — не было заурядным переживанием.

Он одновременно занимался и выбором кормилицы и заботами о здоровье роженицы и ее ребенка; и ему как будто не хватало этих хлопот, его воображение, по всей видимости, стремившееся наверстать то время, что оно провело в оцепенении, открывало перед ним сразу младенчество, детство, отрочество и период возмужания ребенка. Шевалье размышлял о тех средствах, что он употребит, чтобы уберечь от возможных опасностей в жизни это бедное крошечное существо, у которого еще не прорезались зубки.

Однажды, когда Тереза уже поправлялась, шевалье настоял, чтобы она его сопровождала в его традиционной прогулке, прерванной столькими событиями.

Баронесса д’Эльбен ни в чем не могла отказать такому нежному и такому заботливому отцу и с радостью на это согласилась.

Шевалье отвел ее на скамейку на валу Ла-Куртий; здесь в прежние времена он ежедневно подолгу сидел, любуясь пейзажем.

Он сел первым, усадил справа от себя Терезу, слева кормилицу; затем, поместив у себя между коленями Блека, он сказал:

— Подумать только, господин Шалье полностью отрицает, что под этой черной шкурой скрывается Дюмениль… И однако же это именно он все устроил!

— Нет, отец, — ответила, улыбаясь, молодая женщина, — причиной всему те кусочки сахара, что вы клали в ваш карман.

Шевалье несколько минут пребывал в молчании, устремив свой взор на два величественных шпиля собора: на каждом из них, скрываясь в облаках, возвышался крест из бронзы и из золота.

— Конечно, — воскликнул он, показывая на Небо, — гораздо легче думать, что все случившееся произошло по воле того, кто находится там на Небесах… Но в любом случае ты нам помог, мой бедный Блек!

И, целуя спаниеля в нос, он тихо добавил:

— Мой дорогой Дюмениль!

В это время добропорядочные жители Шартра, праздно гуляющие на валах, наблюдали за шевалье и обменивались впечатлениями:

— Посмотрите-ка на господина де ла Гравери, он прямо весь сияет!

— Охотно верю! Не в состоянии больше ублажать свой желудок — трюфели больше не поступают, омаров также не найти, — он как раз вовремя предался новому греху, чтобы заменить им старый…

— Как вы осмеливаетесь говорить подобное! Ведь утверждают, эта молодая женщина — его дочь.

— Его дочь! И вы этому верите? О! Вы слишком доверчивы, моя дорогая! Вы даже не подозреваете, какие они повесы, эти старые волокиты прежнего порядка!