XXII
КУДА БЛЕК ПРИВЕЛ ШЕВАЛЬЕ
Поскольку шевалье примерно знал, какое направление ему следует избрать, он не потерял ни минуты на поиски пути.
Напротив, не раздумывая, он бросился вперед и шел так быстро, что, огибая собор, в ста шагах от себя, в направлении Осла, Играющего на Виоле, увидел Блека и окликнул его, но Блек, точно как собака Жана де Нивеля, понимая, что его преследуют, свернул на улицу Менял, и г-н де ла Гравери вновь заметил его лишь около предместья Ла-Грапп, где, как он знал, жила прежняя хозяйка спаниеля, хотя номер ее дома и не был ему известен.
Правда, в этом месте шевалье был так близко от собаки, что в какое-то мгновение у него появилась надежда схватить ее.
Либо спаниель вовсе не рассчитывал окончательно скрыться от взора шевалье, либо он не так хорошо, как жители города Шартра, был знаком с этим хитросплетением улиц и, казалось, запутался, но только г-н де ла Гравери вновь увидел Блека, задыхающегося, однако еще сохранившего достаточно сил, чтобы убежать от шевалье.
В самом деле, в то мгновение, когда г-н де ла Гравери протянул руку, желая схватить собаку за великолепный ошейник, сделанный по его заказу, Блек отпрыгнул в сторону и бросился в проход, ведущий к третьему дому слева в этом предместье.
Этот проход был узким, сырым, грязным и темным.
И тем не менее шевалье, не колеблясь, направился туда вслед за своим неблагодарным пансионером.
Он уже не задавал себе вопроса, что ему отвечать в том случае, если животное приведет его к девушке, у которой оно было им украдено.
Некоторое время пробираясь на ощупь в этой мрачной клоаке, шевалье в конце концов рукой наткнулся на веревку.
Веревка, натянутая здесь вместо перил, показывала, как идет лестница.
Шевалье де ла Гравери ногой поискал ступеньки и, обнаружив первую, ведомый слабым проблеском света, пробивавшимся над его головой через безобразное, покрытое пылью окно, в котором недостающие куски стекла были заменены листами промасленной бумаги, принялся взбираться по лестнице.
Так он достиг второго этажа.
Все двери там были закрыты.
Шевалье прислушался.
Из комнат не доносилось ни звука; было ясно, что собака остановилась не здесь.
Шевалье вновь поймал веревку и продолжил свое восхождение.
После второго этажа лестницы сужалась, но это не помешало шевалье добраться до третьего.
Здесь, как и на площадке второго этажа, он прислушался.
Третий этаж бы так же нем, как и второй.
Лестница в предместье Ла-Грапп, ведущая выше третьего этажа, подобно женщинам Вергилия, у которых тело заканчивалось рыбьим хвостом, заканчивалась приставной лесенкой.
Господин де ла Гравери стал опасаться, не воспользовался ли спаниель каким-либо не замеченным им выходом, чтобы выскользнуть из этого дома и проникнуть во двор.
Но в это мгновение он услышал раздавшийся у него над головой печальный и протяжный вой, которым, согласно весьма распространенному поверью, собаки возвещают о смерти своего хозяина.
От такого скорбного зова в этом мрачном доме, казавшемся безлюдным, кровь застыла у шевалье в жилах, волосы встали дыбом, и он почувствовал, как ледяной пот выступил у него на лбу.
Но почти сразу же ему пришло в голову, что Блек, добравшись до двери своей хозяйки и найдя ее запертой, послал ей через дверь этот отчаянный призыв.
По всей вероятности, если такое предположение было верно, его молодой хозяйки не было дома.
Тогда шевалье мог бы настигнуть Блека около двери и, зажатый в тесном коридоре, тот вынужден был бы сдаться.
Эта мысль вернула шевалье мужество.
Он уцепился за перекладины лестницы и предпринял попытку восхождения.
Это ему напомнило тот полный отчаяния день, когда ему пришлось не карабкаться вверх по лестнице, а спускаться вниз по веревке, сделанной им из простыней.
Но он не остановился на этом воспоминании, его память сделала еще один шаг вперед — шевалье вспомнил Матильду, и, каким бы черствым ни стало его сердце в этом отношении, у него вырвался вздох.
Но и вздыхая, он продолжал подниматься.
Когда он преодолел около двадцати ступенек, его тело наполовину высунулось из люка.
Этот люк вел в крохотную чердачную каморку, где царила непроглядная тьма.
На первый взгляд эта каморка казалась такой же пустой, как и весь остальной дом; однако не приходилось сомневаться, что это место служило конечной целью побега спаниеля.
И в самом деле, едва шевалье поставил ногу на пол комнаты, как животное подбежало к нему и стало ласкаться с такой нежностью, какую шевалье у него еще никогда не видел.
Но едва только шевалье протянул в его сторону руку, как будто выказывая свои намерения, Блек проворно отбежал и улегся в изножье какой-то кровати, смутно вырисовывавшейся в темноте.
Это убогое ложе стояло в углу, вдоль ската крыши, так что слабый луч света, проникавший в эту клетушку сквозь узкое оконце, не попадал на него.
Ни малейшего шевеления, ни малейшего движения не чувствовалось в этой чердачной лачуге.
— Есть здесь кто-нибудь? — спросил шевалье.
Никто не ответил; лишь Блек вторично подбежал к нему и потерся о его ноги.
В эту минуту шевалье заметил, что атмосфера этого чердака была перенасыщена едким и резким запахом; у него перехватило горло.
Его страхи вернулись к нему; ему захотелось как можно быстрее убежать отсюда, и он позвал Блека.
Блек завыл снова, еще более зловеще, чем в первый раз, и забился под кровать.
Шевалье не мог пойти на то, чтобы покинуть Блека.
Он стал искать, чем бы посветить.
Во время этих поисков его нога наткнулась на жаровню и опрокинула ее.
И почти тут же его пальцы нащупали фосфорную зажигалку.
В секунду он высек огонь и зажег лампу, замеченную им на стуле.
Затем он подошел к постели.
На ней он увидел лежавшую женщину.
Кожа на лице у этой женщины, или, вернее, молодой девушки, отсвечивала синевой: ее губы почернели, от обильно выступившего пота волосы на висках слиплись, а зубы были плотно сжаты.
Все тело, казалось, уже окоченело от смертного холода и больше не шевелилось.
О том, что душа еще не покинула тела умирающей, можно было догадаться лишь по дрожанию голубоватых век и слабому дыханию, которое вырывалось из сведенного судорогой рта и доказывало, что ее страдания еще не закончились.
В этом теле, наполовину уже похожем на труп, г-н де ла Гравери узнал девушку, которую он преследовал прошлой осенью в одно из воскресений, ту, у которой он затем похитил Блека.
Он заговорил с ней; но она была слишком слаба, чтобы ответить ему.
Однако девушка его услышала, так как веки ее приоткрылись и, обратив блуждающий взгляд на шевалье, она протянула ему руку.
Охваченный жалостью и испытывая некоторые угрызения совести, шевалье де ла Гравери взял ее за руку.
Она была ледяной.
— Боже мой! Боже мой! — размышлял он вслух, ибо такова была его привычка. — Не могу же я оставить умирать это несчастное создание, и, поскольку в погоне за Блеком я пересек весь город с непокрытой головой, точно в таком же виде я могу его вновь пересечь, отправившись за господином Робером.
Шевалье не был знаком с г-ном Робером, но он знал, что этот врач пользовался известностью среди жителей Шартра.
— Я обязан для нее это сделать, я обязан для нее это сделать, — повторял шевалье, глядя на девушку и вновь удивляясь, так же как и в первый раз, странному сходству между ней и Матильдой, когда Матильда была в том же возрасте.
Оставив умирающую под охраной Блека, г-н де ла Гравери спустился по лестнице быстрее, нежели поднялся по ней, хотя подниматься было легче, чем спускаться.
Врача не оказалось дома; шевалье оставил ему адрес девушки, указав все необходимые подробности, которые позволили бы г-ну Роберу найти ее каморку без дополнительных расспросов.
Затем сам он бегом вернулся в предместье Ла-Грапп.
В убогой комнатушке за время его отсутствия ничего не изменилось; только Блек, чтобы побороть этот ледяной холод, во власти которого находилась его хозяйка, запрыгнул на кровать и улегся на ноги больной.
Когда г-н де ла Гравери увидел, что спаниель изо всех сил старается согреть Терезу, у него родилась мысль сделать все возможное, чтобы помочь собаке довести до конца начатое ею дело.
Он поднял жаровню, подобрал все кусочки угля, разбросанные по плиточному полу, и попытался разжечь огонь.
Мы должны признать, что бедный шевалье проявлял при этом гораздо больше старания, чем умения.
Господин де ла Гравери и сам понимал, сколь он неловок, и решился вступить в это состязание, лишь повинуясь порыву своей доброй души и примеру Блека.
Но, исполняя то, что он считал своим долгом, шевалье не переставал ворчать.
Следуя своей привычке, он бормотал вполголоса:
— Эта чертова собака! И надо же ей было сбежать, что ей еще-то надо? Ее хорошо кормили, она спала на прекрасной волчьей шкуре, мягкой и приятной на ощупь; что за странная мысль пришла ей в голову: сожалеть о жизни в этой ужасной трущобе! Ах! Я был прав, проклиная и избегая всякого рода привязанностей. Если бы ты не сохранил это чувство к твоей бывшей хозяйке, глупое животное, — и, произнеся эти слова, он посмотрел на Блека с невыразимой нежностью, — мы бы пребывали в этот час, счастливые и спокойные, в нашем садике; ты бы играл в траве на лужайке, а я бы обрезал мои розы — они сильно в этом нуждаются… И этот проклятый уголь не желает гореть! Он никогда не загорится, проклятье! Если б только я мог хоть кого-нибудь найти в этом доме, я бы поручил его заботам эту девушку. Деньги спасли бы меня от этой каторги; я не торгуясь заплатил бы столько, сколько от меня потребовали бы. Ну, скажите, только откровенно, разве это не было бы то же самое?
— Нет, шевалье, — произнес голос позади Дьёдонне, — нет, это не было бы то же самое, и вы поймете это, если нам посчастливится спасти больную, к которой вы проявляете участие.
— А! Это вы, доктор! — сказал шевалье; он вздрогнул при первых словах, раздавшихся в каморке, но, обернувшись, увидел серьезное и доброе лицо доктора. — Знаете, вам я могу в этом признаться, дело в том, что я испытываю ужас при виде больных и панически боюсь болезней.
— Ваша заслуга и моральное удовлетворение, которое вы испытаете, от этого только возрастут, — возразил доктор. — И к тому же, поверьте мне, человек ко всему привыкает; стоит вам выходить с дюжину таких, как она, и вы уже не захотите заниматься ничем другим. Ну, так где же больная?
— Вот она, — отвечал шевалье, показывая на постель.
Доктор направился к девушке; но Блек, видя, как этот незнакомец приближается к его юной хозяйке, угрожающе залаял.
— Ну, что ты, Блек, что случилось, мой мальчик? — спросил шевалье. — Что это значит?
И, приласкав спаниеля, он заставил его замолчать.
Доктор взял лампу и поднес мерцающий и дрожащий светильник к лицу больной.
— О-о! — сказал он. — Я подозревал это, но не думал, что случай будет таким серьезным.
— Что же это? — спросил шевалье.
— Что это такое? Это холера-морбус, настоящая холера-морбус, азиатская холера во всем своем отвратительном проявлении!
— Проклятье! — вскричал шевалье.
И он побежал в сторону лестницы.
Но, прежде чем он успел добежать до люка, ноги у него подкосились, и он упал на скамеечку.
— Да что с вами, шевалье? — спросил доктор.
— Холера-морбус! — повторял тот, едва переводя дух и не имея сил подняться. — Холера-морбус! Но ведь холера-морбус — это заразная болезнь, доктор!
— Одни говорят, что она хроническая, другие признают ее заразной. У нас нет согласия по этому вопросу.
— Но ваше-то мнение каково? — спросил Дьёдонне.
— Мое мнение состоит в том, что она заразна, — ответил доктор. — Но сейчас это не должно нас заботить.
— Как! Нас это не должно заботить? Но поверьте, доктор, я не в силах думать ни о чем другом.
И действительно, шевалье был бледен как мертвец, крупные капли пота блестели у него на лбу; зубы стучали.
— Смотрите-ка, — сказал доктор, — вы, кто так храбро ведет себя, когда речь идет о желтой лихорадке, неужели вы боитесь холеры, шевалье?
— О желтой лихорадке! — запинаясь, пробормотал Дьёдонне. — Откуда вы знаете, что я храбро веду себя, когда речь идет о желтой лихорадке?
— Разве я не видел вас в деле? — ответил доктор.
— Когда это? — спросил шевалье растерянно.
— Когда вы ухаживали за вашим другом, бедным капитаном Дюменилем, в Папеэте; разве меня там не было?
— Там? Вас? Вы были там? — произнес совершенно ошеломленный шевалье.
— Я понимаю; вы не узнаете молодого доктора с «Дофина». Тогда мне было двадцать шесть, а теперь сорок один. Четырнадцать или пятнадцать лет сильно меняют человека; вот и вы, шевалье, заметно округлились.
— Как! Это вы, доктор? — произнес шевалье.
— Да, это я. Я оставил службу и обосновался в Шартре. Гора с горой не сходятся, шевалье, а человек с человеком всегда встретятся, и вот тому доказательство: мы с вами стоим у постели другой больной, которая чувствует себя не лучше, чем бедняга-капитан.
— Но ведь это холера, доктор, холера!
— Она двоюродная сестра желтой лихорадки, черного мора, черной рвоты; бойтесь ее не больше, чем вы боялись той, другой; все они из породы бешеных собак, которые кусают лишь тех, кто бежит от них. Смелее, черт возьми! В вашей петлице я вижу красную ленту — свидетельство того, что вы бывали подогнем; вспомните ваши славные дни старого вояки, и марш вперед, на холеру, так же, как вы ходили когда-то в атаку под огнем неприятеля.
— Но, — пробормотал старый солдат, — не кажется ли вам, что мы бесполезно подвергаем себя опасности, и верите ли вы, что у нас есть хоть какой-то шанс спасти эту несчастную девушку?
Шевалье, самолюбие которого было уязвлено, смирился, по-видимому, с необходимостью употребить слово «мы».
— Признаюсь, шансов почти нет, — отвечал доктор, — у больной уже появились признаки, предвещающие близкий конец: ногти синеют, глаза ввалились, конечности холодеют, и могу поспорить, что язык уже одеревенел. Ну и что же! Она ведь еще жива, и надо сражаться с курносой… Я привык, и вы это знаете, не отступать перед смертью; я, шевалье, из породы бульдогов: до тех пор пока у меня в зубах есть хоть какой-то клочок, я держу его мертвой хваткой; но мы уже потеряли много времени… Задело!
Не приходя еще в себя от ужаса, испытанного им при слове «холера», шевалье вначале был бессилен чем-либо помочь доктору. Но, к счастью, тот по нескольким словам, сказанным шевалье его домашнему слуге, догадался, что речь идет о приступе холеры, и захватил с собой из аптечки эфир и чемеричную воду: с помощью этих двух лекарств он стал сражаться с холерой.
Бедный Дьёдонне метался по комнате как безумный; но в конце концов спокойствие и уверенность, с которыми знаток своего дела обращался с больной, прислушивался к ее дыханию, ощупывал ее, успокоили его опасения, уменьшили его испуг.
Его привязанность к бедному спаниелю уже пробила брешь в том чувстве эгоизма, каким он заполнил свое сердце; а его задетая гордость и, главное, жалость, испытываемая им при виде страданий больной, в конце концов постепенно одержали над ним верх.
В свою очередь он приблизился к ложу умирающей и стал помогать доктору обкладывать ее теплыми кирпичами (тот выломал их из стены, чтобы нагреть).
Спаниель, несомненно, понял цель забот, которыми окружали ее хозяйку; он спрыгнул с кровати, чтобы освободить поле деятельности для этих двух человек и, подойдя к шевалье, стал лизать ему руки.
Этот знак признательности горячо растрогал шевалье; мысли о переселении душ вновь пришли ему на ум, и он с воодушевлением воскликнул:
— Будь спокоен, мой бедный Дюмениль, мы ее спасем!
Врач был слишком занят заботами о больной, чтобы придать значение странным словам Дьёдонне, обращенным к черной собаке; до него дошел лишь их общий смысл.
— Да, шевалье, — сказал он, — да, спасем! Вот уже и конечности становятся теплее; однако, если ей удастся выкарабкаться, этим она будет обязана именно вам.
— Неужели? — вскричал шевалье.
— Да, черт побери! Но вы не должны останавливаться на полдороге; прошу меня извинить, шевалье, но я собираюсь послать вас кое за чем.
— О! Располагайте мной, как вам будет угодно!
— Вы понимаете, что мое присутствие здесь необходимо.
— Проклятье! Полагаю, я это отлично понимаю.
Доктор достал из кармана маленький блокнот, вырвал из него листок и написал на нем карандашом несколько строк.
— Отправляйтесь к аптекарю, шевалье, и принесите мне это лекарство.
— Все что хотите, доктор, лишь бы я ее спас, — воскликнул шевалье, очертя голову вступая в борьбу и сжигая свои корабли.
Шевалье потребовалось не более десяти минут, чтобы сходить туда и обратно, и когда он вернулся на чердак, то нашел доктора улыбающимся, и это щедро оплатило все его труды.
— Так, значит, ей лучше? — спросил шевалье и подошел к кровати, чтобы взглянуть на больную, чье лицо в самом деле утратило свой мертвенный оттенок.
— Да, ей лучше, и я надеюсь, если Господь нам поможет, то через три месяца мадемуазель подарит нам младенца, похожего на вас, как две капли воды.
— На меня! На меня! Мадемуазель, ребенок?
— Ах, какой же вы молодец, шевалье; я все знаю о ваших похождениях в Папеэте: прекрасная Маауни мне все рассказала.
— Доктор, я вам клянусь…
— Говорите же, шевалье, не таите от меня секретов; рано или поздно вы все равно будете вынуждены мне все рассказать; разве моя профессия не заключается в том, чтобы облегчить человеку появление на свет, точно так же, как помочь ему покинуть его?
— Но позвольте, доктор, что же вас навело на эту мысль?..
— А вот что, черт возьми! — сказал доктор, протягивая шевалье золотое обручальное кольцо, которое он снял с пальца больной, остававшейся все такой же неподвижной и безучастной. — Во время вашего отсутствия, движимый любопытством, я решил открыть это кольцо и осмотреть его. И больше не отрицайте ваше отцовство, любезный сударь; ваш секрет в надежных руках; врач призван еще строже хранить тайну, чем исповедник.
Как пораженный громом, не веря своим ушам, шевалье взял это кольцо, ногтем большого пальца разъединил его вдоль окружности и на внутренней его поверхности прочел:
«Дьёдонне де ла Гравери — Матильда фон Флорсхайм».
Его волнение было так велико, что он пал на колени, рыдая и молясь одновременно.