XVII
ГРАФ ДЕ МОН-ГОБЕР
Тибо оказался в спальне графини.
Если его поразило великолепие обстановки бальи Маглуара, извлеченной из кладовых его высочества герцога Орлеанского, то свежесть, гармония и изысканность этой комнаты наполнили его душу пьянящим восторгом.
Бедный дикарь никогда и во сне не видел ничего подобного.
Нельзя мечтать о вещах, о которых не имеешь никакого понятия.
Окна этой спальни были занавешены двойными шторами.
Первые — из белой тафты, отделанной кружевами.
Вторые — из голубого китайского атласа, расшитого серебряными цветами.
Постель и туалетный столик, задрапированные той же тканью, тонули в волнах валансьенских кружев.
Стены были затянуты бледно-розовой тафтой, поверх которой дрожал и словно таял от малейшего сквозняка тончайший, будто сотканный из воздуха индийский муслин.
На потолке — медальоны работы Буше, изображавшие туалет Венеры.
Амуры брали из рук своей матери различные предметы, составляющие доспехи женщин; но, поскольку все части этих доспехов были в руках амуров, Венера осталась совершенно безоружной: на ней был только пояс.
Медальон был окружен вымышленными пейзажами Книда, Пафоса и Амата.
Все сиденья: стулья, кресла, диванчики, козетки — были покрыты тем же китайским атласом, из которого сделаны шторы.
По бледно-зеленому фону ковра были рассеяны на большом расстоянии один от другого букеты васильков, розовых маков и белых маргариток.
Столы были из розового дерева, а угловые шкафчики покрыты Коромандельским лаком.
Все это освещалось мягким светом шести свечей розового воска, стоявших в двух канделябрах.
В воздухе витал нежный, тонкий, неуловимый аромат; невозможно было определить, из чего он составлялся.
Это был не запах, это было веяние.
По такому благоуханию герой «Энеиды» догадывался о присутствии матери.
Тибо, которого служанка втолкнула в комнату, сделал шаг вперед и остановился.
Он все охватил одним взглядом, вдохнул одним глотком.
Подобно видению, пронеслись перед ним хижина Аньелетты, гостиная мельничихи, спальня г-жи Маглуар.
Затем все это исчезло, уступив место изысканному гнездышку любви, куда он перенесся словно по волшебству.
Он сомневался в реальности того, что видел перед собой.
Тибо спрашивал себя, неужели действительно существуют баловни судьбы, обитающие в подобных жилищах?
Не оказался ли он во дворце какого-нибудь чародея, в замке некоей феи?
За какие же заслуги получили эти дары те, кто ими владеет?
В чем провинились те, кто этого лишен?
Почему он не пожелал, вместо того чтобы превратиться на двадцать четыре часа в Рауля де Вопарфона, сделаться на всю жизнь маленькой собачкой графини?
Как можно снова стать Тибо после того, что он увидел здесь?
Тибо дошел в своих размышлениях до этого вопроса, когда дверь туалетной комнаты отворилась и вошла графиня.
Она поистине была птичкой в этом прелестном гнездышке, цветком этой благоуханной земли.
Ее распущенные волосы удерживались лишь тремя или четырьмя бриллиантовыми шпильками и свободно падали на спину с одной стороны; с другой же, свитые в один большой локон, они спадали на грудь.
Гибкое и податливое тело, освобожденное от фижм, гармонично обрисовывалось под домашним платьем из розовой тафты с волнами гипюра.
Шелковые чулки были до того тонкими и прозрачными, что казались белой, отливающей перламутром плотью.
Наконец, детские ножки графини были заключены в туфельки из серебряной парчи и с красными каблучками.
Никаких украшений — ни браслетов на запястьях, ни колец на пальцах; только одна нитка жемчуга вокруг шеи, но этот жемчуг достоин был королевы.
Тибо упал на колени перед лучезарным видением.
Он был раздавлен, уничтожен этой роскошью, этой красотой, неотделимыми друг от друга.
— О да, на колени! Ниже, еще ниже… Целуйте мне ноги, целуйте ковер, целуйте землю, но и тогда я вас не прощу… Вы чудовище!
— В самом деле, сударыня, — в сравнении с вами я еще хуже чудовища.
— Да, да, притворяйтесь, что не поняли смысла моих слов и думаете, что я говорила о вашей внешности, тогда как я имела в виду вашу нравственность; да, конечно, вы были бы чудовищно уродливы, если бы ваша вероломная душа проявлялась на вашем лице; но это не так, сударь, несмотря на все ваши дурные поступки, несмотря на все ваши низости, вы остаетесь самым красивым дворянином в округе. Полно, сударь, вам должно быть стыдно!
— Быть самым красивым дворянином в округе? — переспросил Тибо, прекрасно поняв по тону ее голоса, что совершенное им преступление не так уж непростительно.
— Нет, сударь, — иметь самую черную душу и самое вероломное сердце из всех, что могут скрываться за позолоченной оберткой. Ну, вставайте и извольте отдать мне отчет в своем поведении.
И графиня протянула Тибо руку, одновременно отпуская грехи и требуя поцелуя.
Тибо взял нежную руку и поцеловал ее.
Никогда его губы не прикасались к такому атласу.
Графиня указала лже-Раулю место на диванчике и села первая.
— Отчитайтесь мне, что вы делали со дня вашего последнего посещения, — приказала графиня.
— Скажите прежде, дорогая графиня, когда я был у вас в последний раз?
— Прекрасно! Так вы это забыли! Право же, в подобных вещах не признаются, если не ищут ссоры.
— Совсем напротив, дорогая Джейн, эта встреча так во мне жива, что мне кажется, будто это было вчера, и, сколько ни перебираю свои воспоминания, — со вчерашнего дня я ничем не грешил, кроме как любовью к вам.
— Неплохо; но комплиментом вы не загладите дурного поступка.
— Милая графиня, что, если нам отложить объяснение?
— Нет, сначала ответьте; я пять дней вас не видела — что вы делали?
— Я жду, что вы мне расскажете об этом, графиня. Как вы хотите, чтобы я сам себя обвинял, когда уверен в своей невиновности?
— Пусть будет так. Прежде всего, я уже не говорю о том, что вы задерживаетесь в коридорах.
— Нет, поговорим об этом; как вы можете предположить, графиня, что я, когда меня ждете вы — алмаз среди алмазов — стану подбирать на дороге фальшивый жемчуг?
— Ах, Боже мой! Мужчины очень непостоянны, а Лизетта такая хорошенькая!
— Нет, поймите, дорогая Джейн, что эта девушка — наша наперсница, она знает все наши секреты, я не могу относиться к ней как к служанке.
— Как это, должно быть, приятно говорить себе: «Я обманываю графиню де Мон-Гобер, и я соперник Крамуази!»
— Хорошо, я больше не буду задерживаться в коридорах, чтобы целоваться с Лизеттой — если вы считаете, что мы целовались.
— О, это еще не все.
— Как! Я совершил более серьезный проступок?
— Откуда вы возвращались ночью по дороге, ведущей из Эрневиля в Виллер-Котре?
— Что? Меня видели на дороге?
— Да, на Эрневильской; откуда вы возвращались?
— Я ловил рыбу.
— Ловили рыбу?
— Да, в бервальских прудах.
— О, это известно: вы большой любитель рыбной ловли, сударь. А что за угорь был у вас в сетях, когда вы шли с рыбалки в два часа ночи?
— Я ужинал с моим другом сеньором Жаном.
— В башне Вез? Я думаю, что вы, скорее всего, утешали прекрасную затворницу: говорят, начальник волчьей охоты ревнив и держит ее взаперти. Но я и это вам прощаю.
— Неужели я поступил еще хуже? — Тибо понемногу стал успокаиваться, видя, с какой легкостью прощение следует за самыми тяжкими обвинениями.
— Да, на балу у его высочества герцога Орлеанского.
— На каком балу?
— Вчера! Не так давно.
— Вчера? Я восхищался вами.
— Чудесно! Я не была на этом балу.
— Неужели вам необходимо присутствовать, чтобы я мог восхищаться вами, Джейн, и не заменяет ли реальности воспоминание? Если вы и отсутствуя выигрываете в сравнении, это лишь возвышает вашу победу.
— Да; так это для того, чтобы как можно лучше видеть разницу, вы четыре раза танцевали с госпожой де Боннёй?
Значит, это очень красиво — брюнетка, покрытая румянами, с бровями, как у китайцев на моих ширмах, и усами, как у гвардейца?
— Знаете ли вы, о чем мы говорили во время этих четырех контрдансов?
— Так это правда, что вы четыре раза танцевали с ней?
— Правда, раз это говорите вы.
— Ловкий ответ!
— Без сомнения; кто же захочет спорить с таким прелестным ротиком? Не я: в ту минуту, когда он произнес бы мне смертный приговор, я благословил бы его.
И Тибо упал на колени перед графиней, как будто в ожидании приговора.
В ту же минуту дверь распахнулась и показалась испуганная Лизетта.
— Ах, господин барон! — сказала она. — Бегите! Здесь господин граф!
— Что? Господин граф? — воскликнула графиня.
— Да, господин граф собственной персоной, и с ним его доезжачий Лесток.
— Это невозможно!
— Госпожа графиня, Крамуази видел их, как я вижу вас; бедный мальчик, на нем лица нет.
— Ах, так эта охота в замке Тюри только ловушка!
— Кто знает, сударыня? Мужчины так коварны!
— Что же делать? — спросила графиня.
— Подождать графа и убить его, — решительно сказал Тибо, придя в ярость оттого, что снова от него ускользала добыча, самая драгоценная из всего, за чем он гнался.
— Убить его? Убить графа? Вы с ума сошли, Рауль! Нет, нет, надо бежать, спасаться… Лизетта! Лизетта! Выведи господина барона через мою туалетную комнату.
И Лизетта, подталкивая упиравшегося Тибо, вышла вместе с ним.
Было самое время: на парадной лестнице уже слышались шаги.
Графиня в последний раз нежно простилась с лже-Раулем и тут же скользнула обратно в спальню.
Тибо следовал за Лизеттой.
Она быстро провела его коридором, другой конец которого сторожил Крамуази.
Они прошли через две комнаты в кабинет, сообщавшийся с башенкой.
Внутри башенки была лестница, подобная той, по которой они поднимались, и беглецы спустились по ней.
Однако внизу они нашли запертую дверь.
Лизетта, поднявшись на несколько ступенек, привела Тибо в какой-то чулан с окном, выходившим в сад, и открыла окно.
До земли было всего несколько футов.
Тибо выпрыгнул из этого окна и упал на землю, не причинив себе никакого вреда.
— Вы знаете, где ваш конь, — крикнула ему вслед Лизетта, — скорей в седло, и не останавливайтесь до самого Вопарфона.
Тибо хотел поблагодарить субретку за добрый совет, но окно было в шести футах над ним, а времени не оставалось.
В два прыжка он преодолел расстояние, отделявшее его от рощицы, которая укрывала развалины хижины, служившие временной конюшней его коню.
Был ли на месте конь? Услышав ржание, Тибо успокоился.
Однако ржание напоминало крик боли.
Войдя в хижину, Тибо ощупью добрался до коня, подобрал поводья и вскочил в седло, не коснувшись стремени.
Как мы уже говорили, Тибо внезапно сделался превосходным наездником.
Но под этим, казалось бы, привычным грузом, ноги у коня подогнулись.
Тибо пришпорил его, чтобы сдвинуть с места, но конь, попытавшись рвануться вперед, едва смог поднять передние ноги, снова жалобно заржал и упал на бок.
Тибо быстро высвободился — это было нетрудно, потому что конь пытался подняться, — и встал на ноги.
Он понял, что граф, чтобы не дать ему скрыться, перерезал или велел перерезать сухожилия его коню.
— Черт возьми! — сказал Тибо. — Если мы с вами встретимся, господин граф де Мон-Гобер, клянусь перерезать вам сухожилия, как вы поступили с этим несчастным животным.
И Тибо выбежал из хижины.
Он узнал дорогу, по которой пришел: она вела к пролому.
Он быстро добрался до отверстия в стене, влез по камням и спрыгнул за ограду.
И здесь он увидел человека, неподвижно стоявшего со шпагой в руке.
Этот человек (Тибо узнал в нем графа де Мон-Гобера) преградил ему путь.
Граф де Мон-Гобер считал, что перед ним Рауль де Вопарфон.
— За шпагу, барон! — сказал граф.
Объяснения были излишни.
Впрочем, Тибо, у которого из зубов и когтей вырвали добычу, был разгневан не меньше самого графа.
Он вытащил не шпагу, а свой охотничий нож.
Они скрестили клинки.
Тибо умел обращаться с палкой, но понятия не имел об искусстве фехтования.
Он очень удивился, взяв, как ему показалось, непроизвольно, оружие и став в оборонительную позицию по всем правилам.
Граф нанес ему подряд два или три удара, которые Тибо отразил с удивительной ловкостью.
— Да, в самом деле, — сквозь зубы пробормотал граф, — мне говорили, что на последнем состязании вы задели Сен-Жоржа.
Тибо не знал, кто такой Сен-Жорж, но он чувствовал такую твердость и гибкость руки, что мог, кажется, поразить самого дьявола.
До сих пор он только защищался; но вдруг, после одного-двух неудачных нападений графа, Тибо сделал выпад и пронзил графу плечо.
Выронив шпагу, граф согнулся влево и упал на колено с криком:
— Лесток, ко мне!
Тибо надо было вложить оружие в ножны и бежать.
К несчастью, он вспомнил, что поклялся, встретившись с графом, перерезать ему сухожилия, как тот поступил с конем.
Просунув лезвие под согнутое колено графа, Тибо потянул его на себя.
Граф вскрикнул.
Но, поднимаясь, Тибо почувствовал резкую боль между лопатками, затем ледяной холод в груди.
Наконец, он увидел, как из его груди, над правым соском, вышло острие ножа.
Затем все заволокло кровавое облако.
Лесток, которого граф, падая, позвал на помощь, воспользовался минутой, пока Тибо выпрямлялся, и воткнул ему между лопаток свой охотничий нож.
