XVIII
СМЕРТЬ И ВОСКРЕСЕНИЕ
Утренний холод вернул Тибо к жизни.
Он попробовал приподняться, но сильная боль пригвоздила его к земле.
Тибо лежал на спине, он ничего не помнил, а видеть мог лишь низкое серое небо над головой.
С усилием повернувшись на бок, он приподнялся на локте и огляделся.
Вид окружавших его предметов вернул ему память о происшедших событиях: он узнал пролом в стене парка, вспомнил свое любовное свидание с графиней и жестокую дуэль с графом.
В трех шагах от себя он увидел на земле пятно крови.
Но графа не было.
Несомненно, Лесток, пригвоздивший его, Тибо, к земле ударом ножа, помог своему господину вернуться домой.
Тибо же они оставили здесь одного умереть как собака.
У башмачника уже на языке были пожелания всех несчастий, какие только можно придумать для злейшего врага.
Но с тех пор, как Тибо перестал быть Тибо, и на все то время, пока ему предстояло оставаться бароном Раулем, он утратил всю свою волшебную силу.
Оставалось дождаться девяти часов вечера; но доживет ли он до этого часа?
Он испытывал сильнейшее беспокойство. Если он умрет раньше девяти часов, кого же из них не станет: его, Тибо, или барона Рауля? Могло случиться и то и другое.
Но больше всего Тибо злило то, что эта беда приключилась с ним снова по его же собственной вине.
Он помнил, что, перед тем как пожелать сделаться на двадцать четыре часа бароном, он произнес эти или похожие слова: «Я от души посмеялся бы, Рауль, если бы граф де Мон-Гобер застал тебя у своей жены; это прошло бы не так, как вчера у бальи Маглуара, и вам пришлось бы обменяться ударами шпаг».
Как видите, первое пожелание Тибо исполнилось с не меньшей точностью, чем второе; в самом деле, удары были и даны и получены.
Ценой немыслимых усилий, испытав при этом жесточайшую боль, Тибо удалось встать на одно колено.
В этом положении он смог увидеть идущих оврагом людей; они направлялись на рынок в Виллер-Котре.
Он хотел позвать их, но захлебнулся кровью.
Подняв шляпу на острие охотничьего ножа, он стал подавать знаки, как делают потерпевшие кораблекрушение.
Но силы оставили его, и он без чувств упал на землю.
Через некоторое время он опять пришел в сознание.
Ему показалось, что его качает словно на корабле.
Он открыл глаза.
Крестьяне, которые шли на рынок, его заметили; они не знали, кто он такой, но сжалились над красивым молодым человеком, истекавшим кровью, сделали из веток носилки и теперь несли его в Виллер-Котре.
Но, когда они дошли до Пюизе, раненый почувствовал, что не выдержит дороги.
Он попросил оставить его в любом крестьянском доме и прислать врача.
Носильщики оставили его в доме кюре.
Тибо достал из кошелька Рауля два золотых и отдал их крестьянам в благодарность за то, что они уже сделали для него, и за то, что им еще предстояло сделать.
Самого кюре дома не было: он служил мессу. Вернувшись домой и увидев раненого, он вскрикнул от ужаса.
Будь Тибо в самом деле Раулем, он не смог бы выбрать лучшего лазарета: кюре был когда-то викарием в Вопарфоне и ему было поручено обучение маленького Рауля.
Как все сельские священники, он был немного знаком — или считал себя знакомым — с медициной.
Он осмотрел рану своего бывшего воспитанника.
Лезвие, войдя под лопатку, пронзило правое легкое и вышло спереди между вторым и третьим ребрами.
Кюре отдавал себе отчет в том, насколько рана опасна.
Но до прихода врача он ничего не сказал.
Доктор, осмотрев рану, жалостливо покачал головой.
— Вы не пустите ему кровь? — спросил священник.
— Зачем? Это еще могло помочь в первые минуты после того, как он получил рану, но теперь опасно давать крови какое бы то ни было движение.
— Вы думаете, его можно спасти? — спросил кюре, подумав, что, чем меньше может сделать врач, тем больше остается на долю священника.
— Если все будет идти так, как обычно бывает в подобных случаях, — понизив голос, сказал врач, — больной не доживет и до завтра.
— По-вашему, он обречен?
— Врач никогда не выносит приговора, а если это и случается — за природой всегда остается право на помилование. Может образоваться кровяной сгусток — и кровотечение остановится; кашель может этот сгусток разбить — и больной умрет от потери крови.
— Значит, вы считаете, что я должен готовить бедного мальчика к смерти?
— Я думаю, — пожав плечами, ответил врач, — что лучше всего вам оставить его в покое: сейчас он без сознания и вас не услышит, а позже он начнет бредить и вас не поймет.
Доктор ошибался.
Раненый, хоть и был в беспамятстве, слышал этот разговор, оставлявший больше надежды на спасение его души, чем на выздоровление тела.
Сколько всего говорят при больном, считая, что он ничего не слышит, а он не пропускает ни единого слова!
Кроме того, возможно, слух больного обострился оттого, что в теле Рауля бодрствовал дух Тибо.
На собственный дух Рауля рана, вероятно, оказала бы более сильное воздействие.
Врач наложил повязку на спину. Что касается раны на груди — он оставил ее открытой, предписав лишь держать на ней смоченную ледяной водой салфетку. Затем, накапав в стакан с водой несколько капель успокаивающего лекарства, врач посоветовал священнику давать больному ложечку этой микстуры всякий раз, как тот попросит пить.
Приняв эти меры, врач удалился, обещав вернуться завтра, но предупредил, что, вероятнее всего, этот завтрашний визит окажется напрасным.
Тибо хотел бы вставить слово в этот разговор и объяснить, что он думает о себе самом, но его дух, заточенный в умирающее тело, невольно поддавался воздействию этой темницы.
Все же он слышал, что священник с ним говорил, чувствовал, как он тряс его, стараясь вывести из похожего на летаргию оцепенения; больного все это очень утомило.
К счастью для достойного кюре, Тибо, не будучи самим собой, лишен был своей волшебной власти: не меньше десяти раз раненый мысленно послал его ко всем чертям.
Вскоре Тибо стало казаться, что под ногами, под поясницей, под головой у него раскаленные угли.
Кровь в его жилах задвигалась быстрее, потом вскипела, словно вода в поставленном на огонь котелке.
Он почувствовал, что мысли его путаются.
Его стиснутые челюсти разжались, сведенный язык освободился, и у больного вырвалось несколько бессвязных слов.
— А, вот, кажется, и то, что милейший доктор назвал бредом, — произнес он.
Это была его последняя ясная мысль.
Вся его жизнь — а по-настоящему он жил лишь с момента появления черного волка — прошла перед ним.
Он увидел, как преследует и упускает оленя.
Он увидел, как его, привязав к дубу, осыпают ударами перевязи.
Он увидел, как заключает с черным волком тяготеющий над ним договор.
Он увидел, как пытается надеть адское кольцо на палец Аньелетте.
Он увидел, как старается вырвать красные волосы, захватившие уже треть его шевелюры.
Он увидел, как идет к прекрасной мельничихе, встречается с Ландри, избавляется от соперника; как его преследуют подручные и служанки вдовы, а потом сопровождают волки.
Он увидел, как знакомится с г-жой Маглуар, охотится для нее, ест свою долю добычи, прячется за занавеской в спальне дамы; как его находит метр Маглуар, высмеивает сеньор Жан, выгоняют все трое.
Он увидел, как сидит в дупле дуба, ствол которого окружен лежащими волками, а на ветвях сидят сычи и совы.
Он увидел, как, высунув голову, прислушивается к звукам скрипок и гобоя, смотрит из своей норы на веселую свадьбу Аньелетты.
Он снова терзался бешеной ревностью и пытался заглушить ее вином; сквозь туман в голове он различал Франсуа, Шампаня, трактирщика; он слышал стук подков коня барона Рауля; чувствовал, как, сбитый с ног, катится в дорожную грязь.
Затем он перестал видеть себя, Тибо.
Он увидел красавца-всадника, облик которого принял.
Он обнимал Лизетту.
Он прикасался губами к руке графини.
Затем он хотел убежать; но он стоял на перекрестке трех дорог, и каждую из дорог стерегла одна из его жертв.
Первую — призрак утопленника: это был Маркотт.
Вторую — Ландри, умирающий в горячке на больничной койке.
Третью — тщетно пытающийся встать с перерезанными сухожилиями раненый граф де Мон-Гобер.
Тибо казалось, будто он рассказывает все, что видит, и священник, выслушивающий эту странную исповедь, все сильнее дрожит, бледнеет и больше похож на умирающего, чем тот, кого он исповедует. Ему казалось, что священник все же хочет отпустить ему грехи, но он сам отказывается от этого, трясет головой, смеется так, что страшно становится, и кричит:
— Мне нет отпущения! Я проклят! Проклят! Проклят!
И во время этого бреда, этих галлюцинаций, этого безумия Тибо слышал бой стенных часов кюре и считал удары.
Только часы казались ему огромными, циферблатом было не что иное, как голубой купол неба, цифры на нем были огненные; имя этим часам — вечность, и чудовищный маятник с каждым взмахом произносил:
— Никогда!
И при возвратном движении:
— Всегда!
Так прошел день, час за часом.
Часы пробили девять.
В половине десятого истекали двадцать четыре часа, которые Тибо провел в облике Рауля, а Рауль — в облике Тибо.
С девятым ударом башмачник почувствовал, как его лихорадка сменяется ознобом.
Он, дрожа, открыл глаза, узнал стоявшего на коленях кюре, который молился об умирающем у его постели, и увидел настоящие часы, показывающие девять с четвертью.
Его чувства так обострились, что он мог наблюдать незаметное движение большой и даже маленькой стрелки.
Обе продвигались к роковому часу: к половине десятого!
Хотя никакой свет не падал на циферблат, он казало, освещенным изнутри.
По мере того как большая стрелка придвигалась к цифре шесть, судороги все сильнее сотрясали грудь умирающего.
Ноги у него были ледяными, и холод медленно, но неумолимо поднимался от ступней к коленям, от колен к бедрам, охватывал внутренности.
Пот струился у него по лбу.
У него не было сил ни самому отереть лоб, ни попросить священника это сделать.
Он чувствовал смертельную тоску: наступала агония.
Перед ним проплывали всевозможные странные фигуры, в которых не было ничего человеческого.
Освещение изменилось.
Ему казалось, что он поднимается на крыльях летучей мыши куда-то в сумерки, которые не являются ни жизнью, ни смертью, но где одна встречается с другой.
Наконец сумерки стали сгущаться.
Глаза его закрылись; подобно бредущему во тьме слепому, он наталкивался своими перепончатыми крыльями на неведомые предметы.
Затем он покатился в неизмеримую глубину, в бездонную пропасть, где все же был слышен звон часов.
Часы пробили один раз.
Едва угас последний отзвук, раненый вскрикнул.
Священник поднялся с колен и подошел к изголовью.
С этим криком отлетел последний вздох барона Рауля.
Было девять с половиной часов вечера и одна секунда.
