XXXIX
В ЭТОЙ ГЛАВЕ ВЫ НАЙДЕТЕ УЧЕНЫЕ РАССУЖДЕНИЯ ПО СЛЕДУЮЩЕМУ ВОПРОСУ: ЖАБЫ НАУЧИЛИ ВРАЧЕЙ ПОМОГАТЬ ПРИ РОДАХ ИЛИ ВРАЧИ НАУЧИЛИ ЖАБ ПРИНИМАТЬ РОДЫ?
В самом деле, на следующий день вместо восьми яиц нашли всего три, и те в самых высоких корзинках.
Вечером того же дня и в верхних корзинках не нашли ничего.
Ничего подобного не случалось даже в те времена, когда брамы и кохинхинки испытывали самую острую нужду в винограде или листьях салата.
Не знали, на кого и подумать; но отдадим должное Шарпийону: он подозревал всех подряд, прежде чем заподозрить своих кур.
Тень сомнения даже начала омрачать доверие, испытываемое им к мальчику-рассыльному; и тут я увидел, что вокруг нас бродит Мишель.
Я знал его повадки.
— Вы хотите поговорить со мной? — спросил я Мишеля.
— Да, дело в том, что я хотел бы сказать вам несколько слов.
— Наедине?
— Так было бы лучше для чести Причарда.
— A-а!.. Не взялся ли этот разбойник опять за свое?
— Вам, сударь, известно, что говорил вам однажды при мне ваш адвокат.
— Что он говорил мне, Мишель? Мой адвокат — очень умный и здравомыслящий человек; он говорит мне столько остроумного и толкового во время наших бесед, что, как я ни стараюсь запомнить все, в конце концов кое-что всегда забываю.
— Так вот, он говорил вам: "Ищи, кому выгодно преступление, и ты найдешь преступника".
— Я прекрасно помню эту аксиому, Мишель. Но что же дальше?
— Так вот, сударь, кому выгодна кража яиц, если не этому негодяю Причарду?
Мишель, награждая Причарда эпитетом "негодяй", произносил это слово с бельгийским выговором, как Ватрен.
— Причарду! Вы думаете, это Причард ворует яйца? Помилуйте! Причард приносит яйцо, не разбив его!
— Вы хотите сказать "приносил".
— Почему, Мишель?
— У Причарда дурные наклонности, сударь, и я удивлюсь, если это животное не кончит плохо!
— Значит, Причард любит яйца, Мишель?
— В этом виноваты вы, сударь.
— Как, я виноват в том, что Причард любит яйца? Я в этом виноват, именно я?
— Да, именно вы.
— Ну, знаете ли, Мишель, это уж слишком! Мало того, что о моих книгах говорят, будто они развращают моих современников, теперь вы присоединились к клеветникам и говорите, что мой пример развращает Причарда!
— Помните ли, как однажды, когда вы ели на вилле Медичи яйцо всмятку, господин Рускони сказал при вас такую чушь, что вы выронили яйцо?
— Что же, у меня не было подставки для яиц, Мишель?
— Не было, сударь: Алексис все перебил.
— Значит, я выронил яйцо?
— Да, сударь, — на пол.
— Теперь я это ясно вспоминаю, Мишель.
— Помните ли вы также и то, что позвали Причарда, который разорял в саду клумбу фуксий, и велели ему слизать с пола яйцо?
— Не помню, Мишель, разорял ли он клумбу фуксий, но я действительно помню, как велел ему слизать с пола яйцо.
— Так вот, сударь, это его и погубило.
— Кого?
— Да Причарда же! О, его не надо два раза подталкивать к дурным поступкам.
— Мишель, вы так многословны…
— Я не виноват, сударь, вы все время меня перебиваете.
— Действительно, Мишель, это правда. Ну, и на что же дурное я навел Причарда?
— Вы заставили его съесть яйцо. Видите ли, это животное было невинно, как новорожденный младенец; пес не знал, что такое яйцо, и принимал его за плохо выточенный бильярдный шар. Но вот вы приказываете ему съесть яйцо. Прекрасно! Теперь он знает, что это такое… Через три дня к вам приходит господин Александр и жалуется на свою собаку, которая слишком сильно кусает. "А как мягко берет Причард! — сказал я ему. — Посмотрите, как он приносит яйцо!" И я иду за яйцом на кухню. Кладу его на лужайке и говорю Причарду: "Принеси мне это, Причард!" Причард не заставляет повторять ему дважды. Но знаете ли, что делает этот хитрец?.. За несколько дней до того, этот господин как бишь его, у которого челюсть дергается, знаете?
— Да.
— Вы помните, что он заходил к вам?
— Превосходно!
— Причард как будто бы не обращал на него внимания, но от этих горчичных глаз ничто не ускользнет! Вдруг он притворился, что у него такой же тик, как у того господина. Раз! И яйцо раздавлено. Он, словно устыдившись своей неловкости, поспешил проглотить все — белок, желток и скорлупу. Я решил, что это случайность, принес другое яйцо; едва он прошел с ним в пасти три шага, как у него снова появился тот же тик. Хлоп! И второе яйцо проглочено. Я начал кое-что подозревать! Пошел за третьим… Если бы я не остановился, сударь, все двадцать пять яиц были бы там! Так что господин Александр, такой насмешник, сказал мне: "Мишель, возможно, вы сделаете из Причарда хорошего музыканта или астронома, но наседка из него плохая!"
— Почему вы никогда не рассказывали мне об этом, Мишель?
— Потому что мне было стыдно, сударь.
— О Мишель, не надо до такой степени отождествлять себя с Причардом!
— Но это еще не все!
— Как, это еще не все?
— Этот негодяй до безумия любит яйца.
— Ну и что же!
— Он съедал все яйца у господина Акуайе! Господин Акуайе сообщил мне об этом. Где, вы думаете, Причарду отрезали лапу?
— Вы же сами мне сказали, в каком-то парке, где он забыл прочитать табличку.
— Не шутите так, сударь: я думаю, негодяй умеет читать.
— Мишель… Причарда обвиняют во многих преступлениях, но такого обвинения еще не выдвигали!.. Но вернемся к отрезанной лапе Причарда. Где же, по-вашему, с ним случилось это несчастье, Мишель?
— Конечно, в каком-нибудь курятнике, сударь.
— Это произошло ночью, Мишель, а ночью курятники заперты.
— Какое значение это для него имеет?
— Ну, вы не заставите меня поверить, что он пролезет в отверстие, в какое проходит курица!
— Но, сударь, ему незачем входить в курятник для того, чтобы есть яйца.
— Что же он делает?
— Он зачаровывает кур. Видите ли, Причард — что называется обольститель.
— Мишель, вы все больше удивляете меня!
— Да, сударь! Да, сударь! Он околдовывал кур на вилле Медичи… Я думал, что куры господина Шарпийона, о которых я столько слышал как о курах необыкновенных, будут не так глупы, как куры с виллы Медичи; но я вижу, что куры везде одинаковы.
— И вы думаете, что Причард…
— Он околдовал кур господина Шарпийона: вот почему они не несутся или, вернее, вот почему теперь они несутся только для Причарда.
— Черт возьми! Мишель, мне очень хотелось бы взглянуть, каким образом он околдовывает кур Шарпийона!
— Может быть, вы незнакомы с нравами земноводных?
Я уже говорил, что восхищался познаниями Мишеля в естественной истории.
— Так, — сказал я, — теперь мы занялись жабами! Какое отношение, черт возьми, Причард имеет к жабам?
— Вам известно, что именно жабы дали врачам уроки родовспоможения, как лягушки научили людей плавать.
— Ни одна, ни другая истина для меня не доказана, Мишель.
— И все же существует жаба-акушерка. Вы считаете, что это врачи научили ее принимать роды?
— Нет, в этом я уверен.
— И все же, — продолжал Мишель, — либо жабы должны были научить врачей принимать роды, либо врачи должны были научить этому жаб; но, поскольку жабы существовали прежде врачей, вполне вероятно, что врачи брали уроки у жаб.
— В конце концов, это возможно, Мишель.
— О, это так и есть, сударь, я уверен.
— Ну, и что же дальше? Что общего у Причарда с жабой-акушеркой?
— Общее то, сударь, что таким же образом, как жаба-акушерка помогает своей подруге, Причард помогает своим курам.
— Ну, Мишель, это уже что-то невероятное, друг мой.
— Нет, сударь! Нет, нет, нет! Встаньте завтра пораньше; ваше окно выходит на курятник: взгляните сквозь жалюзи. Вы такое увидите, чего никогда еще не встречали!
— Мишель, ради этого я, повидавший столько всего, в том числе шестнадцать смен правительства, не только встану когда вам угодно, но готов не спать всю ночь.
— Нет необходимости ждать всю ночь; если хотите, я разбужу вас.
— Разбудите меня, Мишель, тем более что мы отправляемся на охоту в шесть часов утра и, следовательно, вы не причините мне большого беспокойства.
— Так это решено?
— Решено, Мишель; но каждый вечер, — упорствовал я, стыдясь, что так легко поверил в галлюцинацию Мишеля, — каждый вечер калитку, отделяющую маленький двор от большого, запирают, как же Причард входит? Он прыгает через забор?
— Увидите, увидите.
— Что я увижу?
— Истинность пословицы: "Скажи мне, кого ты впускаешь, и я скажу тебе, кто ты".
Мишель, как вы помните, производил некоторые перемены в правописании и в построении пословиц. Только что он снова проявил свою фантазию.
На следующий день, ранним утром, Мишель меня разбудил.
— Если вы желаете занять свой наблюдательный пост, — сказал он, — мне кажется, пора.
— Я здесь, Мишель! Я готов! — живо соскочил я с постели.
— Подождите, подождите!.. Дайте мне потихоньку открыть окно; если негодяй только заподозрит, что за ним подсматривают, он не выйдет из конуры. Вы себе представить не можете, до чего он порочен.
Мишель со всеми возможными предосторожностями открыл окно. Между пластинками жалюзи все было ясно видно — и дворик с курятником, и конуру Причарда.
Негодяй, как называл его Мишель, лежал в своей конуре, с невинным видом положив голову на лапы.
Как ни старался Мишель действовать осторожно, Причард приоткрыл свой горчичный глаз и посмотрел в ту сторону, откуда послышался шум.
Но, поскольку шум был слабым и мимолетным, Причард решил не обращать на него внимания.
Через десять минут закудахтали куры.
С первым же звуком Причард открыл уже не один, а оба глаза, потянулся, как делают собаки просыпаясь, встал на три лапы, снова потянулся, огляделся и, убедившись, что двор совершенно пуст, вошел в дровяной сарай и в следующее мгновение высунул голову в слуховое окно.
Двор был по-прежнему безлюден.
Тогда Причард выбрался из слухового окна на крышу.
Наклон крыши был небольшим, и Причард без труда перебрался на ту ее сторону, которая нависала над птичьим двором.
Для того, чтобы оказаться на птичьем дворе, ему надо было только совершить прыжок в шесть футов сверху вниз. Подобный прыжок Причарда не смущал: он прыгнул бы снизу вверх на такую высоту, будь у него все четыре лапы.
Оказавшись на птичьем дворе, он растянулся на земле, раскинув лапы, носом в сторону курятника, и дружески тявкнул.
Услышав зов, одна курица высунула голову и, нисколько не испуганная появлением Причарда, поспешила к нему.
Дальше произошло нечто, вызвавшее у меня величайшее удивление.
Я прекрасно знал, хотя и не был силен в естествознании, как Мишель, манеру собак здороваться при встречах.
Но я никогда не видел, чтобы собака засвидетельствовала таким образом свое почтение курице.
То, чего я никогда не видел, произошло.
Курица очень охотно — и это доказывало, что она не лишена чувственности — позволяла Причарду себя ласкать, разъяичиваясь (прошу прощения за слово, которое только что изобрел для этого случая) в его лапах, а Причард тем временем, подобно жабе-акушерке, облегчал роды.
Курица при этом пела, как Жанна д’Альбре, когда та разрешалась Генрихом IV.
Но мы не успели увидеть яйцо: оно даже не коснулось земли, как уже было проглочено.
Освободившись от бремени, курица встала, встряхнулась, весело поскребла свой помет и уступила место подруге, которая незамедлительно его заняла.
Причард проглотил таким образом четыре еще теплых яйца, совершенно так же, как Сатурн в сходных обстоятельствах пожирал потомство Реи.
Правда, у Причарда было моральное преимущество перед Сатурном. Он губил не своих детей, а существа не своей, а другой породы; возможно, он считал, что имеет на них столько же прав, сколько люди.
— Ну вот, теперь вы не станете удивляться, что у Причарда такой звонкий голос? — спросил Мишель. — Ведь вам известно, что певцы, чтобы сохранить свой голос, каждое утро выпивают по два яйца только что из-под курицы?
— Да, но вот чего я не знаю, Мишель, это каким образом Причард выберется с птичьего двора.
— Вы думаете, это представляет для него трудность? Взгляните.
— Но, Мишель…
— Видите, видите, что он делает, негодяй?
Действительно, Причард, поняв, что утренний сбор закончился, а возможно, услышав какой-то шум в доме, встал на заднюю лапу, одну из передних просунул сквозь решетку, приподнял щеколду и вышел.
— Подумать только, — сказал Мишель, — если спросить его, почему калитка птичьего двора открыта, он бы ответил, что Пьер забыл ее запереть с вечера!
— Вы думаете, он мог бы совершить такую подлость, ответить так?
— Может быть, не сегодня и не завтра, потому что он еще не вполне сформировался — вы знаете, собаки растут до четырех лет — но когда-нибудь, в один прекрасный день, не удивляйтесь, если он заговорит!.. Ах, негодяй! Его следует называть не Причардом, а Ласенером!
