XXXVI О ТОМ, КАК ПРОХОДИЛ БОЛЬШОЙ КОРОЛЕВСКИЙ СОВЕТ - Дюма. Том 05. Графиня де Монсоро - Александр Дюма - RutLib.com - Ваша домашняя библиотека

Книга: Дюма. Том 05. Графиня де Монсоро

Назад: XXXI О ТОМ, КАК МОНАХ ИСПОВЕДОВАЛ АДВОКАТА И КАК АДВОКАТ ИСПОВЕДОВАЛ МОНАХА

Дальше: Часть вторая

XXXVI
О ТОМ, КАК ПРОХОДИЛ БОЛЬШОЙ КОРОЛЕВСКИЙ СОВЕТ

Желание графа де Монсоро, высказанное им герцогу Анжуйскому, исполнилось в тот же день: граф представил молодую супругу ко двору королевы-матери и ко двору королевы.

Генрих лег спать в дурном настроении, так как господин де Морвилье предупредил его о том, что на следующий день следовало бы собрать Большой королевский совет.

Король ни о чем не спросил хранителя печати. Час был уже поздний, и его величество клонило ко сну. Для Совета выбрали самое удобное время, с тем чтобы не помешать ни сну, ни отдыху короля.

Почтенный государственный муж в совершенстве изучил своего повелителя и знал, что, в отличие от Филиппа Македонского, Генрих III, когда он не выспался или проголодался, слушает доклады недостаточно внимательно.

Он знал также, что Генрих, страдающий бессонницей, — не спать самому, таков уж удел человека, который должен следить за сном других, — среди ночи непременно проснется, будет думать о предстоящем заседании Совета и отнесется ко всему с должным вниманием и полной серьезностью.

Все произошло так, как предвидел господин де Морвилье.

После первого сна, продолжавшегося около четырех часов, Генрих проснулся. Вспомнив о просьбе хранителя печати, он уселся на постели и принялся размышлять. Вскоре ему надоело размышлять в одиночестве, и, соскользнув со своих пуховиков, он натянул шелковые панталоны, сунул ноги в туфли и во всем своем ночном облачении, придававшем ему сходство с привидением, направился при свете светильника, который с тех пор как Сен-Люк увез с собой в Анжу дуновение Всевышнего, больше не угасал, направился в комнату Шико, ту самую, где так счастливо провела свою первую брачную ночь Жанна де Бриссак.

Гасконец спал непробудным сном и храпел, как кузнечные мехи.

Король трижды потряс его за плечо, но Шико не проснулся.

Однако, когда на третий раз король не только потряс спящего, но и громко окликнул его, тот открыл один глаз.

— Шико! — повторил король.

— Чего еще? — спросил Шико.

— Ах, друг мой, — сказал Генрих, — как можешь ты спать, когда твой король бодрствует?

— О Боже! — воскликнул Шико, притворяясь, что не 338 узнает короля. — Неужели у его величества несварение желудка?

— Шико, друг мой! — сказал Генрих. — Это я.

— Кто ты?

— Это я, Генрих!

— Решительно, сын мой, это бекасы давят тебе на желудок. Я, однако, тебя предупреждал. Ты их слишком много съел вчера вечером, как и ракового супа.

— Нет, — сказал Генрих, — я их едва отведал.

— Тогда, — сказал Шико, — тебя, должно быть, отравили. Черт возьми, Генрих, да ты весь белый!

— Это моя полотняная маска, дружок, — сказал король.

— Значит, ты не болен?

— Нет.

— Тогда почему ты меня разбудил?

— Потому что у меня неотвязная тоска.

— У тебя тоска?

— И сильная.

— Тем лучше.

— Почему тем лучше?

— Да потому, что тоска нагоняет мысли, а поразмыслив хорошенько, ты поймешь, что порядочного человека будят в два часа ночи, только если хотят преподнести ему подарок. Посмотрим, что ты мне принес.

— Ничего, Шико. Я пришел поболтать с тобой.

— Но мне этого мало.

— Шико, господин де Морвилье вчера вечером явился ко двору.

— Ты водишься с дурной компанией, Генрих. Зачем он приходил?

— Он приходил просить у меня аудиенции.

— Ах, вот человек, умеющий жить. Не то что ты: врываешься в чужую спальню в два часа пополуночи.

— Что он может мне сказать, Шико?

— Как! Несчастный, — воскликнул гасконец, — неужто ты меня разбудил только для того, чтобы задать этот вопрос?

— Шико, друг мой, ты знаешь, что господин де Морвилье ведает моей полицией.

— Да что ты говоришь! — сказал Шико. — Ей-Богу, я ничего не знал.

— Шико! — не отставал король. — В отличие от тебя, я нахожу, что господин Морвилье всегда хорошо осведомлен.

— И подумать только, — сказал гасконец, — ведь я мог бы спать, вместо того чтобы выслушивать подобные глупости.

— Ты сомневаешься в осведомленности хранителя печати? — спросил Генрих.

— Да, черт подери, я в ней сомневаюсь, — сказал Шико, — и у меня на это есть свои причины.

— Какие?

— Ну если я скажу тебе одну-единственную, с тебя хватит?

— Да, если она будет веской.

— И ты меня оставишь в покое?

— Конечно.

— Ну ладно. Как-то днем, нет, постой, это было вечером…

— Какая разница?

— Есть разница, и большая. Итак, однажды вечером я тебя поколотил на улице Фруамантель. Ты был с Келюсом и Шомбергом…

— Ты меня поколотил?

— Да, палкой, палкой, и не только тебя, всех троих.

— А по какому случаю?

— Вы оскорбили моего пажа и получили по заслугам, а господин де Морвилье об этом ничего тебе не донес.

— Как! — воскликнул Генрих. — Так это был ты, негодяй, ты, святотатец?

— Я самый, — сказал Шико, потирая руки, — не правда ли, сын мой, уж коли я бью, то бью здорово?

— Нечестивец!

— Признаёшь, что я сказал правду?

— Я прикажу высечь тебя, Шико.

— Не о том речь; скажи — было это или не было, вот все, что я хочу знать.

— Ты отлично знаешь, что было, негодяй!

— На следующий день вызывал ты господина де Морвилье?

— Ну да, ведь он приходил в твоем присутствии.

— Ты рассказал ему о досадном случае, который произошел накануне с одним дворянином, твоим другом?

— Да.

— Ты приказал ему разыскать виновника?

— Да.

— И он разыскал?

— Нет.

— Ну вот, а теперь иди спать, Генрих, ты видишь, что твоя полиция гроша ломаного не стоит.

И, повернувшись к стене и не желая отвечать больше ни на какие вопросы, Шико снова захрапел. Этот храп, напоминающий грохот тяжелой артиллерии, лишил короля всякой надежды на продолжение разговора.

Генрих, вздыхая, вернулся в свою опочивальню и, за неимением других собеседников, принялся только жаловаться своей борзой Нарциссу на злосчастную судьбу королей, которые всегда узнают истину очень дорогой ценой.

На следующий день собрался Большой королевский совет. Его состав не был постоянным и менялся в зависимости от переменчивых привязанностей короля. На этот раз в него входили Келюс, Можирон, д’Эпернок и Шонберг; все четверо уже свыше полугода оставались в фаворе у Генриха.

Шико, сидевший во главе стола, делал из бумаги кораблики и в строгом порядке выстраивал их на столешнице, приговаривая, что это флот всехристианского величества, который заменит флот всекатолического короля.

Объявили о прибытии господина де Морвилье.

Государственный муж явился одетым в свой самый темный костюм и с совершенно похоронным выражением лица. Отвесив глубокий поклон, на который за короля ему ответил Шико, он приблизился к Генриху III.

— Я присутствую на заседании Большого совета вашего величества? — спросил он.

— Да, здесь собрались мои лучшие друзья. Говорите.

— Простите, государь, я неспроста хотел в этом удостовериться. Ведь я намерен открыть вашему величеству весьма опасный заговор!

— Заговор?! — в один голос воскликнули все присутствующие.

Шико навострил уши и прекратил сооружение великолепного двухпалубного галиота, этот корабль он хотел сделать флагманом своего флота.

— Да, заговор, ваше величество, — сказал господин де Морвилье, понизив голос с той таинственностью, которая предвещает потрясающие откровения.

— О-о! — протянул король. — А, часом, не испанский ли это заговор?

В эту минуту в залу вошел герцог Анжуйский, также призванный на Совет, и двери за ним тотчас же закрылись.

— Вы слышите, брат мой, — сказал Генрих, когда обмен церемонными приветствиями закончился, — господин де Морвилье хочет изобличить перед нами заговор против безопасности государства!

Герцог медленно обвел всех присутствующих проницательным и в то же время настороженным взглядом.

— Возможно ли это?.. — пробормотал он.

— К сожалению, да, ваше высочество, — сказал Морвилье, — опасный заговор.

— Расскажите нам про него, — предложил Шико, запуская законченный им галиот в хрустальную вазу с водой, стоявшую на столе.

— Да, — пролепетал герцог Анжуйский, — расскажите нам про него, господин хранитель печати.

— Я слушаю, — сказал Генрих.

Хранитель печати склонился по возможности ниже и придал своему взгляду возможно большую серьезность, а голосу — самые доверительные интонации.

— Государь, — сказал он, — я уже давно слежу за поведением немногих недовольных…

— О! — прервал Шико. — “Немногих”! Вы слишком скромны, господин де Морвилье.

— Это всякий сброд, — продолжал хранитель печати, — лавочники, ремесленники, мелкие судейские чины… Иной раз среди них попадаются монахи и школяры.

— Ну, это не Бог весть какие принцы, — отозвался Шико и с невозмутимым спокойствием приступил к изготовлению нового двухмачтового корабля.

Герцог Анжуйский принужденно улыбнулся.

— Сейчас вам все будет ясно, государь, — сказал хранитель печати. — Я знал, что недовольные всегда используют две главные опоры: армию и церковь…

— Весьма разумно, — заметил Генрих. — Продолжайте.

Хранитель печати, гордый этой похвалой, продолжал:

— В армии я нашел офицеров, преданных вашему величеству, которые доносили мне обо всем; в церковных кругах это было труднее. Тогда я пустил в дело моих людей…

— Все еще весьма разумно, — сказал Шико.

— И, наконец, с помощью моих доверенных лиц мне удалось склонить одного из людей парижского прево…

— Склонить к чему? — спросил король.

— К тому, чтобы он следил за проповедниками, которые возбуждают народ против вашего величества.

“Ого! — подумал Шико. — Неужели моего друга заприметили?”

— Этих людей, государь, вдохновляет не Господь Бог, а сообщество заклятых врагов короны. Это сообщество я изучил.

— Очень хорошо, — одобрил король.

— Весьма разумно, — добавил Шико.

— И я знаю, на что они рассчитывают, — торжествующе заявил Морвилье.

— Просто превосходно! — воскликнул Шико.

Король сделал гасконцу знак замолчать.

Герцог Анжуйский не сводил глаз с Морвилье.

— В течение более чем двух месяцев, — продолжал хранитель печати, — я содержал за счет королевской казны несколько весьма ловких и безмерно смелых людей; правда, они отличаются также ненасытной алчностью, но я сумел обратить это их качество во благо королю, ибо, щедро оплачивая их услуги, я только выиграл. Именно от них, пожертвовав довольно крупной денежной суммой, я узнал о первом сборище заговорщиков.

— Все это хорошо, — сказал Шико, — плати, мой король, плати денежки!..

— Э, за этим дело не станет! — воскликнул Генрих. — Скажите нам, какова цель этого заговора и на что рассчитывают заговорщики.

— Государь, речь идет о второй ночи святого Варфоломея, не более и не менее.

— Против кого?

— Против гугенотов.

Присутствующие удивленно переглянулись.

— Примерно в какую сумму вам это обошлось? — спросил Шико.

— Семьдесят пять тысяч ливров одному и сто тысяч — другому.

Шико повернулся к королю.

— Хочешь, я всего за тысячу экю выдам тебе тайну, которую узнал господин де Морвилье? — воскликнул он.

Хранитель печати удивленно пожал плечами, а герцог Анжуйский скорчил такую благостную мину, какую на его лице еще не видывали.

— Говори! — приказал король.

— Это — Лига, просто-напросто Лига, она образовалась десять лет назад. Господин де Морвилье выведал тайну, которую всякий парижский буржуа знает, как “Отче наш”…

— Сударь!.. — возмутился хранитель печати.

— Я говорю правду, и я докажу это, — заявил Шико непререкаемым тоном.

— Тогда назовите мне место, где собираются лигисты.

— Охотно: во-первых, на площадях и на улицах; во-вторых, на улицах и на площадях; в-третьих, и на площадях и на улицах.

— Шутить изволите, господин Шико, — сказал хранитель печати, пытаясь изобразить улыбку. — А как они узнают друг друга?

— Они одеты точь-в-точь, как и парижане, и при ходьбе переставляют ноги по очереди, одну за другой, — с важным видом ответил Шико.

Это объяснение было встречено взрывом смеха, и даже сам хранитель печати, подумав, что правила хорошего тона требуют от него присоединиться к общему веселью, засмеялся вместе с другими. Но вскоре государственный муж опять посуровел.

— Мой лазутчик, — сказал он, — присутствовал на одном из их собраний, и оно происходило в том месте, которое господину Шико неизвестно.

Герцог Анжуйский побледнел.

— Где же? — спросил король.

— В аббатстве святой Женевьевы.

Шико уронил бумажную курицу, которую он усаживал на адмиральский корабль.

— В аббатстве святой Женевьевы! — воскликнул король.

— Это невероятно, — пробормотал герцог.

— Однако это так, — сказал Морвилье и победоносно оглядел собравшихся, весьма довольный произведенным им впечатлением.

— И что они делали, господин хранитель печати? Что они решили? — спросил король.

— Что лигисты выберут себе вождей, каждый записавшийся в списки Лиги добудет себе оружие, в каждую провинцию будет направлен представитель от мятежной столицы, и все гугеноты, любимчики вашего величества, так они выражаются…

Король улыбнулся.

— …будут истреблены в назначенный день.

— И это все? — сказал Генрих.

— Чума на мою голову! — воскликнул Шико. — Сразу видно, что ты католик.

— И это действительно все? — осведомился герцог.

— Нет, ваше высочество…

— Чума на мою голову! Я думаю, что это не все! Если бы король за сто семьдесят пять тысяч ливров получил только это, он был бы вправе считать, что его обокрали.

— Говорите, господин де Морвилье! — приказал король.

— Есть вожди…

Шико заметил, что у герцога Анжуйского под камзолом от волнения бурно вздымается грудь.

— Так, так, так, — сказал он, — значит, у заговора есть руководители, удивительно! И все же за наши сто семьдесят пять тысяч ливров нам следовало бы еще чего-нибудь подкинуть.

— Кто эти вожди… их имена? — спросил король. — Как их зовут, этих вождей?

— Во-первых, один проповедник, фанатик, бесноватый изувер, за его имя я заплатил десять тысяч ливров.

— И правильно сделал.

— Некто Горанфло, монах из монастыря святой Женевьевы.

— Бедняга! — заметил Шико с искренним состраданием. — Было ему сказано: не суйся не в свое дело, ничего путного из этого не выйдет.

— Горанфло… — сказал король, записывая, — хорошо… ну дальше…

— Дальше… — повторил хранитель печати, явно колеблясь, — но, государь, это все.

И Морвилье еще раз оглядел собрание пытливым, загадочным взглядом, который, казалось, говорил: “Если бы ваше величество остались наедине со мной, вы узнали бы и еще кое-что”.

— Говорите, господин де Морвилье, здесь только мои друзья, говорите.

— О государь, тот, чье имя я не решаюсь назвать, также имеет могущественных друзей.

— В моем окружении?

— Повсюду.

— Да что, эти друзья сильнее меня?! — воскликнул Генрих, бледнея от гнева и тревоги.

— Государь, тайны не объявляют во всеуслышание. Простите меня, я государственный человек.

— Это верно.

— И весьма разумно, — подхватил Шико. — Но мы здесь все — люди государственные.

— Сударь, — сказал герцог Анжуйский, — ежели ваше известие не может быть оглашено в нашем присутствии, то мы засвидетельствуем королю наше нижайшее почтение и удалимся.

Господин де Морвилье пребывал в нерешительности. Шико следил за малейшим его жестом, опасаясь, что хранителю печати, каким бы наивным он ни казался, удалось разузнать нечто более важное, чем его предыдущие сообщения.

Король знаками приказал Морвилье подойти, герцогу Анжуйскому — оставаться на месте, Шико — замолчать, а трем фаворитам — заняться чем-нибудь другим.

Тотчас же господин де Морвилье стал склоняться к уху его величества, но он не проделал и половины этого размеренного и грациозного телодвижения, выполнявшегося им по всем правилам этикета, как во дворе Лувра раздался сильный шум. Король резко выпрямился, К ел юс и д’Эпернон бросились к окну, герцог Анжуйский положил руку на эфес шпаги, словно эти звуки таили в себе какую-то опасность для его особы.

Шико встал из-за стола и следил за всем происходящим во дворе и в зале.

— Вот как! Герцог де Гиз! — закричал он первым. — Герцог де Гиз пожаловал в Лувр.

Король вздрогнул.

— Это он, — хором подтвердили миньоны.

— Герцог де Гиз? — пролепетал брат короля.

— Удивительно… не правда ли? Каким образом герцог де Гиз оказался в Париже? — медленно произнес король, прочитавший в оторопелом взгляде господина де Морвилье то имя, которое канцлер хотел шепнуть ему на ухо.

— Сообщение, которое вы для меня приготовили, касалось моего кузена де Гиза, не так ли? — тихо спросил он у хранителя печати.

— Да, государь, это он председательствовал на собрании… — в тон ему ответил Морвилье.

— А другие?

— Другие мне не известны.

Генрих кинул на Шико вопросительный взгляд.

— Черт побери! — воскликнул, приосанившись, гасконец. — Введите моего кузена де Гиза.

И, наклоняясь к Генриху, шепнул ему на ухо:

— Вот человек, чье имя ты хорошо знаешь, и, думаю, тебе нет надобности заносить его в свой список.

Лакеи с шумом распахнули двери.

— На одну створку, господа, — сказал Генрих, — на одну створку. Обе створки открывают только для короля.

Герцог де Гиз уже приближался по галерее к залу, где происходил Королевский совет, и слышал эти слова, но он сохранил на своем лице улыбку, с которой был намерен приветствовать короля.

XXXVII
О ТОМ, ЧТО ДЕЛАЛ В ЛУВРЕ ГЕРЦОГ ДЕ ГИЗ

За герцогом де Гизом следовали многочисленные офицеры, придворные, дворяне. За этим блестящим эскортом тянулись толпы народа — эскорт гораздо менее блестящий, но куда более надежный и грозный.

Во дворец пропустили только свиту герцога, народ остался у стен Лувра. Это из рядов народа раздавались крики, не смолкавшие в ту минуту, когда герцог де Гиз, давно уже невидимый для толпы, вступал в галерею.

При виде этой необычной армии, собиравшейся вокруг кумира парижан всякий раз, как он появлялся на улицах столицы, королевские гвардейцы схватились за оружие и, выстроившись за своим бравым полковником, взирали на народ угрожающе, а на триумфатора — с немым вызовом.

Гиз заметил враждебное настроение солдат, которыми командовал Крийон; изящным полупоклоном он приветствовал полковника, стоявшего со шпагой в руке на четыре шага впереди строя своих людей, но тот, прямой и бесстрастный, замер в презрительной неподвижности и не ответил на приветствие.

Подчеркнутый отказ офицера и солдат склониться перед его повсюду признанным могуществом удивил де Гиза. Он нахмурился, но, по мере приближения герцога к дверям королевского кабинета, морщины на его челе разглаживались, и, как мы уже говорили, в зал он вошел с любезной улыбкой на устах.

— А, это вы, мой кузен, — сказал король, — какой шум вы подняли! Словно бы даже и трубы трубили? Или это мне просто послышалось?

— Государь, — отвечал герцог, — трубы славят в Париже только короля, а на поле брани — только полководца. Я слишком хорошо знаю и двор, и военный лагерь, чтобы ошибиться. Здесь трубы были бы слишком громогласны для подданного, там они недостаточно громки даже для принца.

Генрих прикусил губу.

— Черт возьми, — сказал он после минутного молчания, в течение которого не спускал глаз с лотарингского принца, — вы блестяще выглядите, мой кузен. Неужто вы только сегодня прибыли с осады Ла-Шарите?

— Да, только сегодня, государь, — ответил герцог, слегка покраснев.

— Ей-Богу, ваше посещение для нас большая честь, большая честь, большая честь.

Генрих III, когда у него было чересчур много тайных мыслей, имел привычку повторять слова, как бы уплотняя ряды солдат, скрывающих от глаз противника пушечную батарею, которая должна обнаружить себя только в нужную минуту.

— Большая честь! — повторил Шико, столь точно копируя интонацию королевского голоса, что можно было подумать, будто эти слова произнес Генрих.

— Государь, — сказал герцог, — ваше величество изволит шутить: разве может вассал оказать честь суверену, от которого исходят все чести и почести?

— Я имею в виду, господин де Гиз, — возразил Генрих, — что всякий добрый католик, вернувшись из похода, обычно сначала навещает Бога в каком-нибудь храме, а потом уж короля. Почитать Бога, служить королю, вы знаете, кузен — это истина наполовину божественная, наполовину политическая.

При этих словах герцог де Гиз покраснел еще больше. Король, который говорил, глядя гостю в глаза, заметил его смущение; повинуясь какому-то безотчетному порыву, он перевел взор с Гиза на герцога Анжуйского и с удивлением увидел, что его милый брат побледнел столь же сильно, сколь сильно покраснел его дорогой кузен.

Это волнение, проявившееся по-разному, поразило короля. Генрих намеренно отвел глаза и принял любезный вид. Под таким бархатом Генрих III, как никто, умел прятать свои королевские когти.

— В любом случае, герцог, — сказал он, — ничто не сравнится с моей радостью, когда я вижу вас живым и невредимым, счастливо избегшим всех роковых случайностей войны, хотя про вас говорят, что вы не бежите от опасностей, а дерзостно ищете встречи с ними. Но опасности знают вас, мой кузен, и это они бегут от вас.

Герцог поклонился в ответ на любезность.

— Поэтому я вам скажу, мой кузен: не гоняйтесь с таким увлечением за смертью, ибо это поистине невыносимо для бездельников вроде нас, грешных, которые спят, едят, охотятся и считают за победу изобретение новой моды дли новой молитвы.

— Да, да, государь, — ухватился герцог за последнее слово короля. — Нам известно, что вы король просвещенный и благочестивый, и никакие плотские утехи не заставят вас позабыть о славе Божией и интересах святой церкви. Поэтому-то мы и прибыли сюда с полным доверием к вашему величеству.

— Полюбуйся на доверие твоего кузена, Генрих, — сказал Шико, показывая королю на свиту герцога, которая, не осмеливаясь перешагнуть порог королевских покоев, толпилась у открытых дверей, — одну его треть он оставил у дверей твоего кабинета, а остальные две — у дверей Лувра.

— С доверием?.. — повторил Генрих. — А разве вы не всегда приходите ко мне с доверием, мой кузен?

— Позвольте мне объясниться, государь. Слово “доверие”, слетевшее с моих уст, относится к одному предложению, которое, я надеюсь, вы не откажетесь выслушать.

— Ага! У вас имеется какое-то предложение ко мне, кузен? Тоща выскажитесь откровенно или, как вы сказали, “с полным доверием”. Что вы имеете нам предложить?

— Одну из самых прекрасных идей, которые могли бы еще взволновать христианский мир, с тех пор как крестовые походы сделались невозможны.

— Говорите, герцог.

— Государь, — продолжал герцог, на этот раз повышая голос так, чтобы его было слышно и в передней, — государь, звание всехристианского короля не пустой звук, оно обязывает ревностно и пылко оборонять религию. Старший сын церкви — а таков ваш титул, государь, — должен быть всегда готов защитить свою мать.

— Вот так да, — сказал Шико, — мой кузен проповедует со шпагой и в шлеме. Забавно! Отныне меня больше не удивляют монахи, рвущиеся в бой. Генрих, я у тебя прошу полк для Горанфло.

Герцог де Гиз сделал вид, что не слышал этих слов. Генрих III положил ногу на ногу и оперся локтем о колено, а подбородком — о ладонь.

— А разве церкви угрожают сарацины? — спросил он. — Или вы мечтаете о титуле короля… иерусалимского?

— Государь, — продолжал герцог, — уверяю вас, что народ, который в огромном стечении следовал за мной до Лувра, благословляя мое имя, оказывал мне такие почести лишь в награду за мои ревностные усилия, направленные на защиту веры. Я уже имел честь говорить вашему величеству, еще до вашего восшествия на престол, о прожекте союза между всеми верными католиками.

— Да, да, — подхватил Шико, — да, я вспоминаю. Это Лига, Генрих. Это Лига, Лига, созданная в честь святого Варфоломея, мой король. Ей-Богу, ты очень забывчив, сын мой, если не можешь вспомнить столь победительную идею.

Герцог де Гиз обернулся на эти слова и презрительно посмотрел на того, кто их произнес, не зная, какое большое значение имели они для короля после недавних сообщений господина де Морвилье.

Но герцог Анжуйский встревожился. Прижав палец к губам, он пристально посмотрел на герцога де Гиза, бледный и неподвижный, как статуя Осторожности.

На сей раз король не заметил бы этого молчаливого предостережения, свидетельствующего об общности интересов обоих принцев, но Шико, делая вид, будто ему вздумалось посадить одну из своих бумажных куриц в цепочки из рубинов, украшавшие шляпу короля, наклонился к Генриху и шепнул ему на ухо.

— Взгляни на своего братца, Генрих.

Генрих быстро поднял глаза, палец герцога Анжуйского опустился с не меньшей быстротой. Однако было уже поздно. Король увидел движение и угадал, что оно означает.

— Государь, — продолжал герцог де Гиз, который заметил, как Шико что-то сказал королю, но не мог расслышать его слов, — католики, действительно, назвали свое сообщество святой Лигой, и эта Лига ставит себе главной целью укрепить трон, защитить его от наших заклятых врагов — гугенотов.

— Хорошо сказано! — воскликнул Шико. — Я одобряю pedibus et rnitu.

— И все же, — продолжал герцог, — одного сплочения еще мало, государь, еще недостаточно создать единое тело, каким бы сплоченным оно ни было; это тело нужно привести в движение, направить его к некоей цели. Ибо в таком королевстве, как Франция, несколько миллионов людей не объединяются без согласия короля.

— Несколько миллионов людей! — воскликнул Генрих, даже не пытаясь скрыть своего удивления, которое с полным основанием можно было принять за испуг.

— Несколько миллионов людей! — повторил Шико. — Ничего себе маленькое семечко недовольства! Если его посадят умелые руки, а уж в этом я не сомневаюсь, оно не замедлит принести премилые плоды.

На этот раз терпение герцога, по-видимому, истощилось, он презрительно сжал губы и чуть было не топнул ногой, но сдержался.

— Меня удивляет, государь, — сказал он, — что вы дозволяете так часто прерывать мою речь, когда я говорю о столь важных материях.

При этом открытом выражении неудовольствия, со справедливостью коего нельзя было не согласиться, Шико обвел всех присутствующих злыми глазами и, подражая пронзительному голосу парламентского глашатая, крикнул:

— Тише, там! Иначе, разрази меня гром, будете иметь дело со мной!

— Несколько миллионов! — повторил король, которого это число, видимо, поразило. — Весьма лестно для католической религии; но сколько человек могут выставить протестанты в моем королевстве против этих нескольких миллионов объединившихся католиков?

Герцог, казалось, пытался вспомнить какую-то цифру.

— Четверых, — сказал Шико.

Эта новая выходка была встречена громким смехом придворных короля, но герцог де Гиз нахмурил брови, а в передней среди его дворян, возмущенных дерзостью шута, послышался громкий ропот.

Король медленно повернулся к двери, откуда доносились недовольные голоса; и так как он умел придавать своему взгляду выражение высокого достоинства, то ропот сразу затих.

Затем король с тем же выражением взглянул на герцога.

— Итак, сударь, — сказал он, — чего вы добиваетесь?.. К делу, к делу…

— Я прошу одного, государь, ибо слава моего короля мне, быть может, дороже моей собственной: я хочу, чтобы вы, ваше величество, который во всем стоите выше нас, выказали свое превосходство над нами также и в своей ревностной приверженности к католической вере и, таким образом, лишили бы недовольных всякого повода к возобновлению войн.

— Ах, если речь идет о войне, мой кузен, — сказал Генрих, — то у меня есть войска; только под вашим командованием, в том лагере, который вы покинули, чтобы осчастливить меня вашими драгоценными наставлениями, насчитывается, если я не ошибаюсь, около двадцати пяти тысяч солдат.

— Государь, может быть, я должен объяснить, что я понимаю под словом “война”?

— Объясните, мой кузен, вы великий полководец, и я всегда, не сомневайтесь в этом, с большим удовольствием слушаю, как вы рассуждаете о подобных материях.

— Государь, я хотел сказать, что в наше время короли призваны вести две войны: войну духовную, если можно так выразиться, и войну политическую — войну с идеями и войну с людьми.

— Черт возьми! — воскликнул Шико. — Как красиво сказано!

— Замолчи, дурак! — приказал король.

— Люди, — продолжал герцог, — существа видимые, осязаемые, смертные; с ними можно соприкоснуться, атаковать их и разбить, а когда они разбиты, их судят или вешают без суда, что еще лучше.

— Да, — сказал Шико, — их можно повесить без всякого суда: это будет и короче, и более по-королевски.

— Но с идеями, — продолжал герцог, — с идеями вы не сможете бороться, как с людьми, государь, они невидимы и проскальзывают повсюду; они прячутся, особенно от глаз тех, кто хочет их искоренить. Укрывшись в тайниках душ человеческих, они пускают там глубокие корни. И чем старательнее срезаете вы неосторожные побеги, показавшиеся на поверхности, там более могучими и неистребимыми становятся невидимые корни. Идея, государь, — это карлик-гигант, за которым необходимо следить днем и ночью, ибо вчера она пресмыкалась у ваших ног, а завтра грозно нависнет над вашей головой. Идея, государь, это искра, упавшая в солому, и только зоркие глаза могут заметить пожар, занимающийся среди бела дня. Вот почему, государь, нам нужны миллионы дозорных.

— Вот и последние четыре французских гугенота летят ко всем чертям! — сказал Шико. — Дьявольщина! Мне их жалко.

— И для того чтобы смотреть за этими дозорными, — продолжал герцог, — я предлагаю вашему величеству назначить главу для святого Союза.

— Вы кончили, мой кузен? — спросил король.

— Да, государь, и, как ваше величество могли видеть, говорил со всей откровенностью.

Шико испустил громкий вздох, а герцог Анжуйский, оправившись от недавнего испуга, улыбнулся лотарингскому принцу.

— Ну, а вы, — сказал король, обращаясь к окружавшим его придворным, — что вы об этом думаете, господа?

Шико, ни слова не говоря, взял свою шляпу и перчатки, затем схватил за хвост львиную шкуру, разостланную на полу, оттащил ее в угол комнаты и улегся.

— Что вы делаете, Шико? — спросил король.

— Государь, — ответил Шико, — говорят, что ночь — хороший советчик. Почему так говорят? Потому, что ночью спят. Я буду спать, государь, а завтра на свежую голову отвечу моему кузену де Гизу.

И он растянулся на шкуре во всю ее длину.

Герцог метнул на гасконца яростный взгляд; Шико, приоткрыв один глаз, перехватил его и ответил храпом, подобным раскату грома.

— Итак, государь, — спросил герцог, — что вы обо всем этом думаете?

— Я думаю, вы правы, как всегда, кузен, соберите же ваших главных лигистов, придите сюда вместе с ними, и я изберу человека, в котором нуждается религия.

— А когда, государь? — спросил герцог.

— Завтра.

И, произнося это слово, король искусно разделил свою улыбку, адресовав одну половину герцогу де Гизу, а другую — герцогу Анжуйскому.

Последний собирался было удалиться вместе с придворными, но только он шагнул к двери, как Генрих сказал:

— Останьтесь, брат мой, я хочу с вами поговорить.

Герцог де Гиз на мгновение сжал рукою лоб, словно желая собрать воедино поток мыслей, а затем вышел вместе со своей свитой и исчез под сводами галереи.

Еще через минуту загремели радостные крики толпы, приветствовавшей выход герцога из Лувра точно так же, как она приветствовала его вступление в Лувр.

Шико продолжал храпеть, но мы не поручились бы за то, что он действительно спал.

XXXVIII
КАСТОР И ПОЛЛУКС

Задержав у себя брата, король отпустил своих фаворитов.

Во время предыдущей сцены герцогу Анжуйскому удалось сохранить для всех, кроме Шико и герцога де Гиза, вид полного равнодушия к происходящему, и теперь он без всякого недоверия отнесся к приглашению Генриха. Он не подозревал, что гасконец заставил короля взглянуть в его сторону и тот увидел палец, неосторожно поднесенный к губам.

— Брат мой, — сказал Генрих, большими шагами расхаживая от двери до окна, после того как он убедился, что в кабинете не осталось никого, кроме Шико, — знаете ли вы, что я счастливейший король на земле?

— Государь, — сказал принц, — счастье вашего величества, если только вы действительно почитаете себя счастливым, не более чем вознаграждение, ниспосланное вам Небом за ваши заслуги.

Генрих посмотрел на брата.

— Да, я очень счастлив, — подтвердил он, — потому что, если великие идеи не осеняют мою голову, они осеняют головы тех, кто меня окружает. Мысль, которую только что изложил перед нами мой кузен Гиз, — великая мысль.

Герцог поклонился в знак согласия.

Шико открыл один глаз, словно он плохо слышал с закрытыми глазами или ему было необходимо видеть лицо короля, чтобы постичь подлинный смысл королевских слов.

— Ив самом деле, — продолжал Генрих, — стоит собрать под одним знаменем всех католиков, создать королевство церкви, незаметно вооружить таким образом всю Францию от Кале до Лангедока, от Бретани до Бургундии, и у меня всегда будет армия, готовая выступить против Англии или Испании, а Англия, Фландрия или Испания ничего и не заподозрят. Понимаете ли вы, Франсуа, какая это гениальная мысль?

— Не правда ли, государь? — сказал герцог Анжуйский, 12-2139 обрадованный тем, что король разделяет взгляды его союзника, герцога де Гиза.

— Да, и, признаюсь, я испытываю горячее желание щедро вознаградить автора столь мудрого прожекта.

Шико открыл оба глаза, но тут же закрыл их; он уловил на лице короля одну из тех неприметных улыбок, которые мог увидеть только он, знавший Генриха лучше всех остальных; этой улыбки ему было достаточно.

— Да, — продолжал король, — повторяю, такой прожект заслуживает награды, и я сделаю все для того, кто это задумал. Скажите мне, Франсуа, действительно ли герцог де Гиз — отец этой превосходной идеи или, вернее сказать, зачинатель этого великого дела? Ведь дело уже начато, не так ли, брат мой?

Герцог Анжуйский кивнул, подтверждая, что к исполнению замысла действительно уже приступили.

— Тем лучше, тем лучше, — повторил король. — Я сказал, что я очень счастлив, мне надо было бы сказать — я слишком счастлив, Франсуа, ибо моих ближних не только осеняют великие идеи, но мои ближние, горя желанием послужить своему королю и родственнику, еще и сами претворяют эти идеи в жизнь. Однако я у вас спросил, дорогой Франсуа, — Генрих положил руку на плечо брату, — действительно ли за такую поистине королевскую мысль я должен благодарить моего кузена Гиза?

— Нет, государь, ее выдвинул кардинал Лотарингский более двадцати лет назад, и только ночь святого Варфоломея помешала ее исполнению или, вернее, временно сделала ее ненужной.

— Ах, какое несчастье, что кардинал Лотарингский скончался! — сказал Генрих. — Я бы сделал его папой после смерти его святейшества Григория Тринадцатого. Тем не менее нельзя не признать, — продолжал он с видом полнейшего простодушия, который умел принимать лучше любого французского комедианта, — что его племянник унаследовал эту идею и заставил ее плодоносить. К сожалению, я не в силах сделать его папой, но я его сделаю… Чем бы это его наградить, Франсуа, таким, чего у него еще не было?

— Государь, — сказал Франсуа, обманутый словами брата, — вы преувеличиваете заслуги нашего кузена. Как я уже говорил, для него эта идея — только наследственное владение, и есть человек, который весьма помог ему возделать это владение.

— Его брат, кардинал, не так ли?

— Само собой, он тоже этим занимался, однако это не он.

— Значит, герцог Майенский?

— О государь, вы оказываете ему слишком много чести!

— Ты прав. Не может быть, чтобы какая-нибудь дельная политическая мысль пришла в голову этому мяснику. Но кому же я должен быть признателен, Франсуа, за помощь, оказанную моему кузену?

— Мне, государь, — сказал герцог.

— Вам! — воскликнул Генрих, словно бы не в себе от изумления.

Шико открыл один глаз.

Герцог поклонился.

— Как! — сказал Генрих. — В то время когда весь мир ополчился на меня, проповедники обличают мои пороки, поэты и пасквилянты высмеивают мои недостатки, мудрые политиканы указывают на мои ошибки, когда мои друзья смеются над моей беспомощностью, в то время когда общее положение стало настолько ненадежным и запутанным, что я худею прямо на глазах и каждый день нахожу у себя все новые и новые седые волосы, — подобная идея приходит в голову вам, Франсуа, человеку, в котором, должен признаться (известно, что люди слабы, а короли слепы), я не всегда видел друга. Ах, Франсуа, как я виноват!

И Генрих, растроганный до слез, протянул своему брату руку.

Шико открыл оба глаза.

— Подумайте, — продолжал Генрих, — какая прекрасная идея! Ведь я не могу ни ввести новый налог, ни объявить набор в армию, не вызывая ропота, я не могу ни гулять, ни спать, ни любить, не вызывая смеха. И вот идея господина де Гиза или, скорее, ваша, Франсуа, разом дает мне армию, деньги, друзей и покой. Теперь, чтобы этот покой был длительным, Франсуа, нужно только одно…

— Что именно?

— Мой кузен тут говорил, что великое движение должно иметь своего вождя.

— Да, несомненно.

— Этим вождем — поймите меня правильно, Франсуа, — не может быть ни один из моих фаворитов. Ни один из них не обладает одновременно и умом и сердцем, необходимыми для такого крутого взлета. Келюс храбр, но бедняга занят только своими любовными похождениями. Можирон храбр, но его тщеславие не простирается дальше нарядов. Шомберг храбр, но не отличается умом, даже его лучшие друзья вынуждены это признать. Д’Эпернон храбр, но он насквозь лицемерен, я не верю ни единому его слову, хотя и встречаю его с улыбкой на лице. Ведь вы знаете, Франсуа, — все более и более непринужденно говорил Генрих, — одна из самых тяжких обязанностей короля в том, что он все время должен притворяться. Поэтому, видите, — добавил он, — всякий раз, когда я могу говорить от чистого сердца, как сейчас, я дышу свободно.

Шико закрыл оба глаза.

— Ну так вот, — заключил Генрих, — если мой кузен де Гиз возымел эту идею, идею, в развитии которой вы, Франсуа, приняли такое большое участие, то, вероятно, ему и подобает взять на себя приведение ее в действие.

— Что вы сказали, государь? — воскликнул Франсуа, задыхаясь от тревожного волнения.

— Я сказал, что для руководства таким движением нужен великий принц.

— Государь, остерегитесь!

— Великий полководец, ловкий дипломат.

— Прежде всего — ловкий дипломат, — заметил герцог.

— Полагаю, вы согласитесь, Франсуа, что герцог де Гиз во всех отношениях подходит на этот пост? Не правда ли?

— Брат мой, — сказал Франсуа, — Гиз и так уже слишком могуществен.

— Да, конечно, — сказал Генрих, — но его могущество — залог моей силы.

— У герцога де Гиза — армия и буржуазия, у кардинала Лотарингского — церковь, Майен — орудие своих братьев; вы собираетесь объединить слишком большие силы в руках одной семьи.

— Вы правы, Франсуа, — сказал Генрих, — я об этом уже думал.

— Если бы еще Гизы были французскими принцами, тогда это можно было бы понять; тогда в их интересах было бы возвеличение династии французских королей.

— Нет сомнения, но, к несчастью, они лотарингские принцы.

— Их дом вечно соперничал с нашим.

— Франсуа, вы коснулись открытой раны. Черт побери! Я и не думал, что вы такой хороший политик. Ну да, вот она — причина, почему я худею и до времени покрываюсь сединой. Вот она — возвышение лотарингского дома. Поверьте мне, Франсуа, не проходит и дня без того, чтобы троица Гизов — вы очень верно подметили: у них троих все в руках, — не проходит дня, чтобы либо герцог, либо кардинал, либо Майен, все равно, не один, так другой, дерзостью или ловкостью, силой или хитростью не урвали бы еще какой-нибудь кусочек моей власти, не похитили бы еще какую-нибудь частицу моих привилегий, а я, такой, какой я есть — слабый и одинокий, ничего не могу сделать против них. Ах, Франсуа, если бы наше сегодняшнее объяснение произошло раньше, если бы я раньше мог читать в вашем сердце, как я читаю сейчас! Конечно, имея в вас опору, я мог бы успешнее сопротивляться им, чем до сих пор. Но теперь, вы сами видите, уже поздно.

— Почему поздно?

— Потому, что без борьбы они не уступят, а любая борьба меня утомляет. Посему я и назначу его главой Лиги.

— Вы совершите ошибку, брат, — сказал Франсуа.

— Но кого, по-вашему, я должен назначить, Франсуа? Кто согласится занять этот опасный пост? Да, опасный. Разве вы не понимаете замысел герцога? Он уверен, что главой Лиги я назначу его.

— Ну и что?

— Да то, что всякий другой избранник станет его кровавым врагом.

— Назначьте человека достаточно сильного, который, опираясь на ваше могущество, мог бы не бояться трех лотарингцев.

— Э, мой добрый брат, — сказал Генрих с унынием в голосе, — я не знаю никого, кто отвечал бы вашим условиям.

— Посмотрите вокруг, государь.

— Вокруг себя я вижу только вас да Шико, мой брат, и только вы мои подлинные друзья.

“Ого! — проворчал Шико. — Неужели он и меня собирается одурачить?”

И снова закрыл глаза.

— Ну, — сказал герцог, — вы все еще не понимаете, братец?

Генрих воззрился на герцога Анжуйского, словно бы с его глаз вдруг спала пелена.

— А, вот как! — воскликнул он.

Франсуа молча кивнул головой.

— Нет, нет, — сказал Генрих, — вы никогда на это не согласитесь. Задача слишком тяжелая: это не для вас — изо дня в день подгонять ленивых буржуа, заставляя их обучаться военному искусству; это не для вас — изо дня в день просматривать речи всех проповедников; это не для вас — в случае если разгорится битва и улицы Парижа превратятся в бойню, взять на себя роль мясника. Для этого надо быть одним в трех лицах, как герцог де Гиз, и иметь правую руку, которая звалась бы Карл, и левую руку, которая звалась бы Луи. Вы знаете, что в день святого Варфоломея герцог многих поубивал собственноручно, Франсуа?

— Слишком многих, государь!

— Возможно, он действительно переусердствовал. Но вы оставили без ответа мой вопрос, Франсуа. Как! Неужели вам придется по душе занятие, которое я вам описал? Вы будете заискивать перед этими ротозеями в самодельных кирасах, в кастрюлях, которые они напялят на головы вместо шлемов? И вы будете искать популярности, вы, самый большой вельможа нашего двора? Клянусь жизнью, брат, люди меняются с годами!

— Может быть, я и не стал бы этим заниматься ради самого себя, государь, но, конечно, ради вас я сделаю все.

— Добрый брат, превосходный брат! — растрогался Генрих, пытаясь кончиком пальца смахнуть несуществующую слезу.

— Итак, — сказал Франсуа, — вы не возражаете, Генрих, если я возьмусь за дело, которое вы намеревались поручить герцогу де Гизу?

— Не возражаю! — воскликнул Генрих. — Клянусь рогами дьявола! Нет, я не только не возражаю, наоборот, меня просто пленяет ваше предложение. Значит, и вы тоже, и вы думали о Лиге? Тем лучше, — черт подери! — тем лучше! Значит, и вы тоже были немножко причастны к этой идее? Да что я — немножко! Весьма и весьма основательно. А потом все, что вы мне тут наговорили, ей-Богу, это просто восхитительно! Поистине меня окружают только великие умы, меня, величайшего осла в королевстве.

— О! Ваше величество изволит шутить.

— Я? Да Боже сохрани! Положение слишком серьезное. Я говорю то, что думаю, Франсуа. Вы оказываете мне большую услугу, особенно большую потому что, видите ли, Франсуа, с некоторых пор я чувствую себя нездоровым. Я стал хуже соображать. Мирон без конца мне твердит об этом. Но давайте вернемся к более важным вещам; да и зачем мне мой собственный жалкий умишко, если я могу освещать себе путь светом вашего ума? Значит, мы договорились, и я назначу вас главой Лиги?

Франсуа охватила радостная дрожь.

— О, — сказал он, — если ваше величество считает меня достойным такого доверия!

— Доверия! Ах, Франсуа, зачем говорить о доверии? Если герцог де Гиз не будет главой Лиги, то кого мне, по-твоему, опасаться? Может быть, самой Лиги? Неужто Лига будет представлять для меня опасность? Объяснись, мой добрый Франсуа, скажи мне все.

— О, государь, — сказал герцог.

— Какой же я дурак! — продолжал Генрих. — Будь так, мой брат не согласился бы стать ее главой, или, еще лучше, с той минуты, когда мой брат станет ее главой, опасности больше не будет. А! Как это логично, видно, наш учитель логики не даром брал деньги. Нет, ей-Богу, я не испытываю опасений. К тому же у меня во Франции всегда в достатке острых шпаг, и я могу выступить против Лиги в хорошей компании в тот день, когда Лига начнет наступать мне на пятки.

— Ваша правда, государь, — ответил герцог с простодушием, почти столь же хорошо разыгранным, как и простодушие его брата, — король всегда король.

Шико открыл один глаз.

— Черт подери! — сказал Генрих. — Но, как назло, и мне пришла в голову одна мысль. Просто невероятно, какой у меня сегодня урожай на мысли. Бывают же такие дни!

— Какая мысль, братец? — спросил герцог, сразу обеспокоившись, ибо он не мог поверить, что такое огромное счастье достанется ему без всяких помех.

— Э, наш кузен Гиз, отец или, вернее, человек, считающий себя отцом этой идеи, уже вбил себе в голову, что он должен руководить Лигой. Он тоже захочет командовать.

— Командовать, государь?

— Без сомнения, даже без всякого сомнения. По-видимому, он вынашивал эту идею лишь для того, чтобы она ему служила. Берегись, ты говоришь, вы вынашивали ее вместе. Берегись, Франсуа, этот человек не захочет оставаться в дураках. Sic vos non vobis — вы помните Вергилия? — nidificatis, aves.

— О государь!

— Франсуа, бьюсь об заклад, что он об этом помышляет. Он знает, какой я беспечный.

— Да, но как только вы объявите ему вашу волю, он смирится.

— Или сделает вид, что смирился. Повторяю: берегитесь, Франсуа, у него длинные руки, у нашего кузена Гиза. Я скажу даже больше — скажу, что у него длинные руки и никто в королевстве, даже сам король, не может дотянуться туда, куда он дотягивается. Одну руку он протягивает королевству обеих Испаний, другую — Англии, дону Хуану Австрийскому и королеве Елизавете. У Бурбона шпага была короче руки моего кузена Гиза, и все же Бурбон доставил немало хлопот Франциску Первому, нашему деду.

— Однако, — сказал Франсуа, — если ваше величество считает Гиза столь опасным, значит, у вас есть еще одна причина доверить руководство Лигой мне. Таким путем мы зажмем Гиза между нами и, при первой же измене с его стороны, устроим судебный процесс.

Шико открыл второй глаз.

— Судебный процесс! Судебный процесс, Франсуа! Хорошо было Людовику Одиннадцатому, богатому и могущественному королю, устраивать судебные процессы и возводить эшафоты, а у меня не хватит денег даже на покупку черного бархата, который может потребоваться в подобном случае.

И Генрих, несмотря на все свое самообладание, в глубине души сильно взволнованный, бросил на брата острый, проницательный взгляд, блеска которого герцог не смог вынести.

Шико закрыл оба глаза.

В комнате воцарилось молчание, но вскоре король нарушил его.

— Стало быть, надо все устроить так, мой милый Франсуа, — сказал он, — чтобы не было междоусобных войн и распрей между моими подданными. Я сын Генриха Воителя и Екатерины Хитрой, и от моей доброй матушки унаследовал чуточку коварства. Я призову к себе герцога де Гиза и наобещаю ему столько разных благ, что мы уладим наше дело полюбовно.

— Государь, — воскликнул герцог Анжуйский, — ведь вы поставите меня во главе Лиги?

— Я так думаю.

— Вы согласны, что я должен получить этот пост?

— Вполне.

— Наконец, вы сами-то этого хотите?

— Это мое самое горячее желание. Однако не следует вызывать чрезмерное неудовольствие кузена де Гиза.

— Коли так, будьте спокойны, — сказал герцог Анжуйский. — Если на пути к моему назначению вы не видите других препятствий, то я беру на себя лично уладить все с герцогом.

— И когда?

— Сегодня же.

— Неужто вы поедете к нему? Вы нанесете ему визит? О брат, подумайте хорошенько, не слишком ли много чести.

— Нет, государь, я не поеду к нему.

— Ну а тогда как?

— Он меня ждет.

— Где?

— Здесь, в Лувре, в моих покоях.

— В ваших покоях? Но я слышал крики, его приветствовали при выезде из Лувра.

— Выехав через главные ворота, он вернется через потайную дверь. Король имеет право на первый визит герцога де Гиза, но я имею право на второй.

— Ах, брат мой, — сказал Генрих, — как я вам признателен за то, что вы строго блюдете наши привилегии, которые я, по слабости характера, иной раз упускаю из виду. Идите же, Франсуа, и договаривайтесь.

Герцог взял руку брата и наклонился, собираясь запечатлеть на ней поцелуй.

— Что вы делаете, Франсуа? Придите в мои объятия, я прижму вас к сердцу! — воскликнул король. — Здесь ваше настоящее место.

И братья несколько раз крепко обнялись. Обретя, наконец, свободу, герцог Анжуйский вышел из кабинета, быстрым шагом миновал галерею и поспешил в свои покои.

Ему, как первому мореходу, надо было иметь “грудь из дуба иль меди”, дабы сердце его не разорвалось от радости.

После ухода брата король заскрежетал зубами от злости, бросился в потайной коридор, ведущий к спальне Маргариты Наваррской, которую теперь занимал герцог Анжуйский, и вошел в узенькую каморку, откуда можно было слышать беседу между двумя герцогами — Анжуйским и Гизом — так же отчетливо, как Дионисий из своего тайника мог слышать разговоры пленных.

— Черт побери! — сказал Шико, открывая оба глаза и усаживаясь на полу. — До чего трогательны эти картины семейного согласия! В какое-то мгновение мне даже показалось, что я на Олимпе и присутствую при встрече Кастора и Поллукса после шестимесячной разлуки.

XXXIX
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПОДСЛУШИВАНИЕ — САМЫЙ НАДЕЖНЫЙ ПУТЬ К ПОНИМАНИЮ

Герцог де Гиз поджидал герцога Анжуйского в бывших покоях Маргариты Наваррской, где некогда Беарнец и де Муи шепотом, на ухо друг другу, разрабатывали планы бегства. Осторожный Генрих Наваррский знал, что в Лувре почти в каждом помещении можно было подслушать все разговоры, даже ведущиеся вполголоса. Герцог Анжуйский также не пребывал в неведении относительно такого немаловажного обстоятельства, но, очарованный простодушием и ласковым обращением короля, либо не придал ему должного значения, либо просто забыл о нем.

Генрих III, как мы уже сказали, занял свой наблюдательный пост в ту самую минуту, когда его брат вошел в комнату; таким образом, ни одно слово из беседы двух принцев не могло ускользнуть от королевских ушей.

— Ну как, ваше высочество? — с живостью спросил герцог де Гиз.

— Все хорошо, герцог, заседание состоялось.

— Вы были очень бледны.

— Это бросалось в глаза? — обеспокоился герцог Анжуйский.

— Мне бросилось, ваше высочество.

— А король ничего не заметил?

— Ничего, по крайней мере, мне так кажется. Его величество задержал ваше высочество у себя?

— Как вы видели, герцог.

— Он, конечно, хотел поговорить с вами о моем предложении?

— Да, сударь.

Наступило неловкое молчание, смысл которого король, не упускавший ничего, хорошо понял.

— И что же сказал его величество? — спросил герцог де Гиз.

— Сама идея королю понравилась, однако чем более гигантский размах она грозит принять, тем более опасным кажется ставить во главе всего дела такого человека, как вы.

— Тогда мы близки к поражению.

— Боюсь, что так, любезный герцог, и Лигу, по-моему, могут распустить.

— Вот дьявольщина! — огорчился герцог де Гиз, — Это значит умереть, не родившись, кончить, не начав.

“Оба они завзятые остряки, что тот, что другой,” — раздался над самым ухом Генриха, прижавшегося к слуховому отверстию, чей-то тихий и ехидный голос.

Король резко обернулся и увидел большое тело Шико, скрючившееся у другого отверстия.

“Ты посмел пойти за мной, негодяй!” — вскипел король.

“Замолчи, — сказал Шико, махнув рукой, — ты мешаешь мне слушать, сын мой”.

Король пожал плечами, но, поскольку шут, что ни говори, был единственным человеческим существом, которому он полностью доверял, снова приник ухом к отверстию.

Герцог де Гиз заговорил опять.

— Ваше высочество, — сказал он, — мне кажется, что, если бы дело обстояло так, как вы сказали, король прямо объявил бы мне об этом. Принял он меня довольно сурово и, конечно, не стал бы сдерживаться и высказал бы мне в лицо все свои мысли. Может быть, он просто хочет отстранить меня от Лиги.

— Мне тоже так кажется, — промямлил герцог Анжуйский.

— Но тогда он погубит все дело.

— Непременно, — подтвердил герцог Анжуйский, — и так как мне было известно, что вы уже приступили к исполнению своей идеи, то я бросился вам на выручку.

— И чего вы добились, ваше высочество?

— Король предоставил вопрос о Лиге, то есть о том, вдохнуть ли в нее новую жизнь или навсегда ее уничтожить, почти на полное мое усмотрение.

— Ну и что вы решили? — спросил герцог Лотарингский.

— Слушайте, вы же прекрасно понимаете, что все зависит от утверждения королем главных заправил. Если вместо того, чтобы устранить вас и распустить Лигу, он изберет ее главой человека, понимающего значение всего дела, если он назначит на этот пост не герцога де Гиза, а герцога Анжуйского…

— Ах, вот как! — вырвалось у герцога де Гиза, который не смог сдержать ни восклицания, ни внезапного прилива крови к лицу.

“Добро! — сказал Шико. — Два дога сейчас подерутся из-за кости”.

Но, к немалому удивлению гасконца и к еще большему удивлению короля, который гораздо менее своего шута разбирался в тайных пружинах разыгрывавшегося перед ним действа, герцог де Гиз внезапно перестал удивляться и гневаться и сказал спокойным, почти веселым голосом:

— Вы ловкий политик, ваше высочество, если вы этого добились.

— Я этого добился, — ответил герцог Анжуйский.

— И как быстро!

— Да. Но надо вам сказать, что сложились благоприятные обстоятельства, и я этим воспользовался. Однако, любезный герцог, — добавил Франсуа, — еще ничего окончательно не решено, я не пожелал дать окончательного ответа, пока не увижу вас.

— Почему, ваше высочество?

— Потому что не знаю, куда это нас приведет.

“Зато я знаю,” — сказал Шико.

“Тут пахнет небольшим заговором,” — улыбнулся король.

“О котором, однако, господин де Морвилье, по твоему мнению, всегда и во всем прекрасно осведомленный, ни словом не обмолвился. Но давай послушаем дальше, дело становится интересным”.

— Ну что ж, я скажу вам, ваше высочество, не о том, куда это нас приведет, ибо только один Господь Бог это знает, а о том, для чего это нам нужно, — ответил герцог де Гиз. — Лига — вторая армия, и поскольку первая у меня в руках, а брат мой, кардинал, держит в руках церковь, то, пока мы все трое едины, ничто не может устоять против нас.

— Не следует забывать и того, — сказал герцог Анжуйский, — что я вероятный наследник престола.

“Ах! ” — вздохнул король.

“Он прав, — сказал Шико, — и это твоя вина, сын мой. Ты все еще не удосужился соединить рубашки Шартрской Богоматери”.

— Однако, ваше высочество, как бы ни были велики ваши шансы на наследование престола, вы должны также считаться и с шансами ваших противников.

— А вы думаете, герцог, я этим не занимался и не взвешивал по сто раз на дню возможности каждого из них?

— Прежде всего подумайте о короле Наваррском.

— О, этот меня совсем не беспокоит. Он всецело занят своими амурами с Ла Фоссез.

— А именно он, сударь, именно он будет оспаривать у вас даже завязки вашего кошелька. Он обносился, он исхудал, он изголодался. Он напоминает бездомного кота, который, заслышав всего лишь запах мыши, целыми ночами будет дежурить у чердачного окна, в то время как жирный, пушистый, ухоженный хозяйский кот и не шелохнется, и не подумает выпустить когти из своих бархатных лапок. Король Наваррский за вами следит. Он настороже. Он не теряет из виду ни вас, ни вашего брата. Он жаждет вашего трона. Подождите, пока случится несчастье с тем, кто сидит на этом троне, и вы увидите, как эластичны мышцы у этого худого кота, как он одним прыжком перемахнет из По в Париж и даст вам почувствовать свои острые когти. Вы увидите, ваше высочество, вы все увидите.

— Случится несчастье с тем, кто сидит на троне? — медленно повторил Франсуа, вперившись в герцога де Гиза вопрошающим взглядом.

“Эге! — сказал Шико. — Слушай, Генрих. Гиз говорит или, вернее, сейчас наговорит много чего поучительного, советую тебе намотать его слова на ус”.

— Да, ваше высочество, — повторил герцог де Гиз. — Несчастный случай! Несчастные случаи не столь уж редки в вашем семействе, вы это знаете не хуже меня, а, может быть, даже и лучше. Бывает, что монарх, наделенный цветущим здоровьем, вдруг истаивает, как свеча. Другой монарх рассчитывает жить долгие годы, а жизни ему осталось несколько часов.

“ Ты слышишь, Генрих? Ты слышишь?” — сказал Шико, беря короля за руку. Рука короля, влажная от пота, дрожала.

— Да, вы правы, — сказал герцог Анжуйский голосом настолько глухим, что королю и Шико пришлось до предела напрячь слух. — Короли нашей династии рождаются под роковой звездой. Однако мой брат Генрих Третий, благодарение Господу, крепок телом. В былые времена он перенес тяготы войны и выдюжил, тем больше оснований полагать, что выстоит он и теперь, когда его жизнь — сплошные развлечения. Он переносит их так же стойко, как ранее переносил бранный труд.

— И все же, ваше высочество, не забывайте об одном, — возразил герцог де Гиз, — развлечения, которым предаются короли Франции, порой таят в себе опасность. К примеру, помните, как умер ваш отец, король Генрих Второй? Ведь ему тоже удалось счастливо избежать опасностей войны, а смерть принесла ему одно из тех развлечений, о которых вы упоминали. Железный наконечник на копье Монтгомери, несомненно, был турнирным оружием, брони он пробить не мог, но зато пробил глаз: король Генрих Второй был убит. Вот вам и несчастный случай, один из тех, о которых я говорил. Вы скажете, что пятнадцать лет спустя королева-мать приказала схватить и обезглавить Монтгомери, хотя он думал, что за давностью лет ему уже нечего бояться. Все это так, однако смерть Монтгомери не могла воскресить вашего родителя. А вспомните вашего брата, покойного короля Франциска. Подумайте, как дорого поплатился он за свое слабоумие. Этот достойный принц умер также из-за несчастного случая. Согласитесь со мной, ваше высочество: болезнь уха — самое простое дело и, казалось бы, никакая, к дьяволу, не роковая случайность. И тем не менее это была роковая случайность, и одна из самых пагубных. Правда, мне не раз и в поле, и в городе, и даже при дворе приходилось слышать, что смертельный недуг был влит в ухо короля Франциска Второго, а того, кто это сделал, вряд ли можно назвать “случайностью”. У него есть другое имя, всем известное.

— Герцог… — краснея, пробормотал Франсуа.

— Да, ваше высочество, да, — продолжал герцог, — слово “король” с некоторых пор приносит несчастье: тот, кто говорит “король”, этим самым говорит “подвергающийся опасности”. Вспомните Антуана Бурбонского: несомненно, не будь он королем, не было бы и аркебузного выстрела угодившего в плечо, — несчастного случая, который для вся ого другого, кроме короля, ни в коей мере не был бы смертелен. Однако короля этот выстрел отправил на тот свет. Глаз, ухо и плечо не раз погружали Францию в траур, и я даже вспоминаю премилые стишки, сочиненные по этому поводу вашим господином де Бюсси.

“Какие стишки?” — шепотом поинтересовал Генрих.

“Полно! — ответил Шико. — Да неужто ты их не знаешь?”

“Нет”.

“Нет, решительно, быть тебе настоящим королем, раз от тебя прячут подобные произведения. Я сейчас скажу их, слушай:

Через ухо, плечо и глаз Три короля погибли у нас.

Через ухо, глаз и плечо Трех королей у нас недочет.

Но тс-с! Тс-с! Думается, твой братец собирается сказать что-то еще более интересное”.

“Ну а последнее двустишие?”

“Я тебе его прочту позже, когда господин де Бюсси из своего шестистишия сделает десятистишие.”.

“Что ты хочешь этим сказать?”

“Я хочу сказать, что на семейном портрете не хватает двух лиц. Но слушай, герцог де Гиз сейчас заговорит — уж он-то их не забудет.”

Действительно, беседа возобновилась.

— А ведь история ваших родственников и ваших союзников, ваше высочество, — продолжал герцог де Гиз, — далеко не полностью вошла в стихи господина де Бюсси.

— Что я тебе говорил! — сказал Шико, подталкивая Генриха локтем в бок.

— Не надо забывать Жанну д’Альбре, мать Беарнца, она умерла из-за носа, потому что надышалась запахом пары надушенных перчаток, купленных у Флорентинца, на мосту Сен-Мишель. Совершенно неожиданная роковая случайность. Она удивительно совпала с желаниями неких важных персон, кровно заинтересованных в смерти королевы Наваррской, и это странное совпадение чрезвычайно поразило весь двор. А вас, ваше высочество, разве не поразила эта смерть?

Вместо ответа герцог Анжуйский только нахмурился: насупленные брови придали взгляду его глубоко посаженных глаз еще более мрачное выражение.

— А разве вы, ваше высочество, позабыли, по какой роковой случайности умер король Карл Девятый? — продолжал гeрцог. — Однако не лишне будет вспомнить. На сей раз причиной несчастья был не глаз, не ухо, не плечо, не нос, а рог.

— Что вы сказали? — воскликнул Франсуа.

И Генрих услышал гулкие шаги брата, отступившего в испуге.

— Да, ваше высочество, рот, — повторил Гиз. — Особую опасность для королей таят книги об охоте, у которых страницы склеиваются одна с другой; перелистывая их, приходится то и дело подносить палец ко рту. Эти старые книги портят слюну, а человек с испорченной слюной, будь он даже король, не заживется на свете.

— Герцог! Герцог! — дважды повторил принц. — По-видимому, вам нравится измышлять преступления.

— Преступления? — удивился Гиз. — Да кто вам говорит о преступлениях, ваше высочество? Я рассказываю только о роковых случайностях, не более того. О роковых случайностях, поймите меня правильно; ни о чем другом и речи нет, кроме как о случайностях. А разве нельзя назвать случайностью то, что приключилось на охоте с королем Карлом Девятым?

“Черт возьми, — сказал Шико, — вот что-то новенькое для тебя, Генрих, ведь ты охотник; слушай, слушай же, это должно быть любопытно! ”

“Я знаю об этом,” — сказал Генрих.

“Да, но я не знаю; в то время я еще не был представлен ко двору. Дай мне послушать, сын мой”.

— Вам известно, ваше высочество, какую охоту я имею в виду? — продолжал лотарингский принц. — Я имею в виду ту охоту, когда вы, побуждаемый великодушным желанием убить кабана, напавшего на вашего старшего брата, выстрелили с такой поспешностью, что попали не в зверя, в которого целились, а в коня, в которого вовсе и не метили. Этот аркебузный выстрел, ваше высочество, весьма наглядно показывает, как коварен случай. И в самом деле, ваша необычайная меткость известна всем при дворе. Ваше высочество всегда стреляли без промаха, и этот неожиданный промах, наверное, вас очень удивил, тем более что злые языки тут же принялись болтать: дескать, падение короля, придавленного лошадью, неминуемо привело бы к его гибели, не вмешайся король Наваррский и не заколи он так удачно кабана, в которого вы, ваше высочество, не попали.

— Полноте, — сказал герцог Анжуйский, пытаясь вернуть себе уверенность, в которой беспощадная ирония герцога де Гиза пробила зияющую брешь. — Какую пользу я мог извлечь из смерти короля, моего брата, если Карлу Девятому должен был наследовать Генрих Третий?

— Погодите, ваше высочество, давайте разберемся: в те годы уже был один незанятый трон — польский. Смерть Карла Девятого оставляла вакантным еще один — французский.

Нет сомнения, ваш брат, я это отлично понимаю, не колеблясь, выбрал бы французский трон. Но, на худой конец, и Польское королевство — весьма лакомый кусочек. Говорят, что некоторые принцы питали честолюбивые помыслы даже насчет жалкого маленького престолишка короля Наваррского. К тому же смерть Карла Девятого на одну ступень приближала вас к французскому трону, значит, все эти роковые случайности были вам наруку. Королю Генриху Третьему потребовалось десять дней, чтобы вернуться из Варшавы. Почему бы вам не сделать то же самое, если вдруг произойдет новая роковая случайность?

Генрих III посмотрел на Шико. Тот, в свою очередь, посмотрел на короля, но на этот раз во взгляде шута не было обычно присущего ему выражения лукавой иронии или сарказма — нет, на его лице, ставшем бронзовым под лучами южного солнца, промелькнула тень ласкового сочувствия.

— И к какому заключению вы приходите, герцог? — спросил Франсуа Анжуйский, чтобы покончить или хотя бы сделать попытку покончить с этим неприятным разговором, в который герцог де Гиз вложил всю свою обиду.

— Ваше высочество, я пришел к заключению, что каждого короля подстерегает роковая случайность, как мы в этом сейчас убедились. И вот вы, вы и воплощаете роковую случайность короля Генриха Третьего, особенно если вы являетесь главой Лиги, поскольку быть главой Лиги — почти то же, что быть королем короля; и это не говоря о том, что, сделавшись главой Лиги, вы уничтожаете роковую случайность своего собственного царствования, которое уже не за горами, то есть Беарнца.

“ Уже не за горами! Ты слышал?” — воскликнул Генрих III.

“ Черт побери! Своими ушами слышал!” — сказал Шико.

— Итак?.. — спросил герцог де Гиз.

— Итак, — повторил герцог Анжуйский, — я приму предложение короля. Ведь вы советуете мне его принять, не правда ли?

— Ну еще бы! — сказал лотарингский принц. — Я умоляю вас принять его, ваше высочество.

— А вы сегодня вечером?..

— О! Будьте спокойны, уже с утра мои люди действуют, и нынче вечером Париж будет являть собой любопытное зрелище.

“А что будет нынче вечером в Париже?” — спросил король.

“ Как, разве ты не догадываешься?”

“ Нет.”

“ О, как ты глуп! Сегодня вечером, сын мой, будут записывать в Лигу. Само собой, открыто записывать, тайная запись ведется уже давно; ждали только твоего согласия, чтобы начать открытую запись, ты его дал нынче утром, и вечером запись начнется. Черт побери, Генрих, гляди хорошенько — вот они, твои роковые случайности, ведь у тебя их две… и они не теряют времени даром.”

— Хорошо, — сказал герцог Анжуйский, — до вечера, герцог.

— Да, до вечера, — повторил король.

— То есть как? — удивился Шико. — Ты что, Генрих, намерен слоняться нынче по улицам Парижа, подвергаясь опасности?

— Конечно.

— Ты совершишь ошибку.

— Почему?

— Берегись роковых случайностей!

— Не беспокойся, я буду не один; хочешь, пойдем со мной?

— Полно, ты принимаешь меня за гугенота, сын мой. Ну нет, я добрый католик и нынче вечером хочу записаться в Лигу, и даже не один раз, а десять, нет, лучше не десять, а сто раз.

Голоса герцога Анжуйского и герцога де Гиза затихли.

— Еще одно слово, — сказал король, останавливая Шико, собравшегося было уходить. — Что ты обо всем этом думаешь?

— Я думаю, что все короли, наши предшественники, ничего не знали о своей роковой случайности: Генрих Второй не опасался своего глаза, Франциск Второй — уха, Антуан Бурбон — плеча, Жанна д’Альбре — носа, Карл Девятый — рта. У вас перед ними одно огромное преимущество, мэтр Генрих, ибо — клянусь святым чревом! — вы знаете своего братца, не правда ли, государь?

— Да, — сказал Генрих, — и скоро это всем станет ясно.

XL
ВЕЧЕР ЛИГИ

Народные празднества в современном Париже — это всего лишь толпа, более или менее густая, и шум, более или менее громкий. В былые времена праздники в Париже носили совсем иной характер. Любо было смотреть, как в узких улицах, у стен домов, украшенных балконами, резными балками или коньками, кишели мириады людей, как людские потоки со всех сторон стекались к одному и тому же месту. По пути парижане оглядывали друг друга, восхищались или фыркали; порой раздавался и презрительный свист — это означало, что наряд какого-то парижанина или парижанки показался согражданам чересчур уж диковинным. В былые времена одежда, оружие, язык, жесты, голос, походка — словом, все у каждого было своим и особенным; тысячи ни на кого не похожих личностей, собранных воедино, представляли собой весьма любопытное зрелище.

Таким и был Париж в восемь часов вечера в тот день, когда герцог де Гиз, нанеся визит королю и побеседовав с герцогом Анжуйским, побудил, как он полагал, жителей славной столицы записываться в Лигу.

Толпы горожан, разодетых по-праздничному, нацепивших на себя все свое оружие, словно они шли на парад или в бой, хлынули к церквам. Вид у этих людей, влекомых одним и тем же порывом и шагавших к одной и той же цели, был одновременно и радостный и грозный, последнее особенно бросалось в глаза, когда они проходили мимо караула швейцарцев или разъезда легкой конницы. Этот независимый вид в сочетании с криками, гиканьем и похвальбой мог бы встревожить господина де Морвилье, если бы почтенный хранитель печати не знал своих добрых парижан: задиры и насмешники, они не были способны стать зачинщиками кровопролития, на это их должен был подвигнуть какой-нибудь мнимый друг или вызвать недальновидный враг.

На сей раз парижские улицы представляли собой зрелище более живописное, чем обычно, а шум, производимый толпой, был особенно громок, ибо множество женщин, не желая в столь великий день остаться дома, последовали за своими мужьями, и с их согласия, и без оного. Некоторые матери семейств поступили и того лучше: они прихватили с собой все свое потомство, и было весьма занятно видеть малышей, впрягшихся, как в повозку, в страшные мушкеты, гигантские сабли или грозные алебарды своих отцов. Парижский мальчишка во все времена, во все эпохи, во все века самозабвенно любил оружие. Когда он был еще не в силах поднять это оружие, он волочил его по земле, а если и на это силенок не хватало — восхищенно глазел на оружие, которое несли другие.

Время от времени какая-нибудь особенно возбужденная компания извлекала из ножен старые шпаги. Такое проявление воинственных чувств обычно происходило перед дверями дома, хозяина которого подозревали в кальвинизме. При этом дети вопили во весь голос: “Приди, святой Варфоломей-мей-мей!”, а отцы кричали: “Гугенотов на костер, на костер, на костер!”

В ответ на крики сначала в оконной раме показывалось бледное лицо старой служанки или гугенотского священника в черном, затем слышался лязг засовов, задвигаемых на входной двери. Тогда буржуа, счастливый и гордый, подобно ла-фонтеновскому зайцу, тем, что напугал еще большего труса, чем он сам, торжествующе шествовал дальше и выкрикивал под другими окнами свои шумные, но не представляющие реальной опасности угрозы, наподобие того, как торговец вразнос выкликает свой товар.

Особенно большое скопление людей образовалось на улице Арбр-Сек. Она была буквально запружена народом. Плотная толпа с криком и гомоном текла к большому, ярко горящему фонарю, подвешенному над вывеской, которую многие наши читатели вспомнят, если мы скажем, что на ней была намалевана курица, поджариваемая на вертеле, а под ней надпись: “Путеводная звезда”.

На пороге этой гостиницы разглагольствовал человек в модном в те времена квадратном хлопчатобумажном колпаке, прикрывавшем совершенно лысую голову. Одной рукой он потрясал обнаженной шпагой, другой — размахивал большой конторской книгой; листы ее наполовину были уже испещрены подписями.

Человек в колпаке кричал:

— Сюда, сюда, бравые католики! Входите в гостиницу “Путеводная звезда”, вас ждут доброе вино и радушный прием! Сюда, сюда! Время самое подходящее. Этой ночью чистые будут отделены от нечистых, и завтра поутру мы будем знать, где доброе зерно и где плевелы. Подходите, господа! Те, кто умеет писать, подходите и сами внесите свои имена в список! Те, кто писать еще не научился, тоже подходите и доверьте расписаться за вас мне, мэтру Ла Юрьеру, либо моему помощнику, господину Крокантену.

Крокантен, юный шалопай из Перигора, одетый в белое, как Близким, подпоясанный шнурком, на котором висели кухонный нож и чернильница, заранее записал в свою книгу всех соседей, открыв список именем своего достойного патрона, мэтра Ла Юрьера.

— Господа, во имя мессы! — горланил что было сил хозяин гостиницы “Путеводная звезда”.— Господа, во имя нашей святой веры!

— Да здравствует святая религия, господа! Да здравствует месса! Ух!..

И он задохнулся от волнения и усталости, ибо уже четыре часа пребывал в восторженном состоянии. Призывы Ла Юрьера находили отклик в сердцах, охваченных не меньшим рвением, и очень многие записывались в его книгу, если они умели писать, или в книгу Крокантена, если писать они не умели. Этот успех особенно льстил Ла Юрьеру еще и потому, что соседняя церковь Сен-Жермен-л’Осеруа была для него опасным соперником. К счастью, в ту эпоху насчитывалось такое множество правоверных католиков, что оба эти заведения — гостиница и церковь — не вредили, а помогали друг др>угу: те, кому не удалось пробиться в церковь, где сбор подписей шел у главного алтаря, пытались проскользнуть к подмосткам Ла Юрьера с его двойной записью, а те, кто не протолкался к подмосткам, сохраняли надежду, что в Сен-Жермен-л’Осеруа им посчастливится больше.

Когда обе книги — и Ла Юрьера и Крокантена — были заполнены, хозяин гостиницы “Путеводная звезда” немедленно затребовал два новых реестра, с тем чтобы сбор подписей не прерывался ни на минуту; и оба зазывалы удвоили старания, гордясь, что их достижения наконец-то вознесут мэтра Ла Юрьера в глазах герцога де Гиза на недосягаемую высоту, о коей Ла Юрьер так давно мечтал.

Потоки верующих, уже расписавшихся или желающих расписаться в новых книгах Л а Юрьера, переливались из одной улицы в другую, из одного квартала в другой, когда в этом многолюдий возник высокий худой человек, который, пробивая себе дорогу щедрыми ударами локтей и пинками, вскоре добрался до книги Крокантена.

Добравшись, он взял перо из рук какого-то честного буржуа, только что поставившего свою подпись, завершенную дрожащим хвостиком, открыл чистую белую страницу и сразу всю ее измарал, начертав на ней свое имя буквами величиной в полдюйма и перечеркнув ее решительным росчерком, украшенным кляксами и закрученным, как лабиринт Дедала. Затем он передал перо стоявшему за ним новому претенденту на место в рядах защитников святой веры.

— Шико, — прочел будущий лигист. — Разрази меня гром, вот господин с превосходным почерком!

И действительно, это был Шико. Он, как мы уже слышали, не пожелал сопровождать Генриха и теперь самостоятельно поддерживал Лигу.

Запечатлев свое усердие в книге господина Крокантена, он тотчас же перешел к книге мэтра Ла Юрьера. Последний, увидев подпись Шико в книге своего подручного, пожелал иметь и в своем списке образчик столь вдохновенного росчерка и встретил гасконца если не с распростертыми объятиями, то, во всяком случае, с раскрытой книгой. Шико принял перо от торговца шерстью с улицы Бетизи и вторично начертал свое имя с росчерком, в сто раз великолепнее первого, после чего спросил у Л а Юрьера, нет ли у него третьей книги.

Ла Юрьер шуток не понимал и вне стен гостиницы терял все свое радушие. Он покосился на Шико, тот посмотрел ему прямо в глаза. Ла Юрьер пробормотал что-то о проклятых гугенотах — Шико процедил сквозь зубы несколько слов о зазнавшихся кабатчиках, Ла Юрьер отложил свою книгу и взялся за шпагу — Шико положил перо, готовясь, в случае необходимости, обнажить свою. По-видимому, дело шло к стычке, в которой владельцу гостиницы “Путеводная звезда” суждено было бы понести одни убытки, но тут Шико почувствовал, что сзади его ущипнули за локоть, и обернулся.

Перед ним стоял король в платье простого буржуа, а за королем — Келюс и Можирон, также переодетые. Миньоны были вооружены шпагами и, кроме того, держали на плече по аркебузе.

— Ну-ну, — сказал король, — что тут происходит? Добрые католики спорят между собой! Клянусь смертью Христовой! Вы подаете дурной пример!

— Сударь, — ответил Шико, не показывая виду, что узнал Генриха. — Обращайтесь к зачинщику. Вот этот ворюга кричит, требуя, чтобы прохожие расписались в его книге, а когда они распишутся, он орет на них еще громче.

Внимание Ла Юрьера отвлекли новые желающие поставить свою подпись, толпа оттеснила Шико, короля и миньонов от заведения фанатичного лигиста, они забрались на какое-то крыльцо и, таким образом, заняли выгодную позицию.

— Какой пыл! — сказал Генрих. — Каким теплом согрета нынче наша религия на улицах моего доброго города!

— Да, государь, но зато еретикам слишком жарко, — заметил Шико, — а вашему величеству известно, что вас принимают за еретика. Взгляните-ка налево, кого вы там видите?

— О! Широкую рожу герцога Майенского и лисью мордочку кардинала.

— Тс-с!.. Играть наверняка, государь, можно только при условии, что ты знаешь, где твои враги, а твои враги не знают, где ты.

— Значит, по-твоему, я должен чего-то опасаться?

— Э, Боже милостивый! В такой толпе ни за что нельзя поручиться. У кого-нибудь в кармане завалялся раскрытый нож, и он вдруг сам собой втыкается в живот соседа. Сосед испускает проклятие, ну а затем ему не остается ничего другого, как отдать Богу душу. Пойдемте в другую сторону, государь.

— Меня узнали?

— Не думаю, но вас, несомненно, узнают, если вы здесь еще задержитесь.

— Да здравствует месса! Да здравствует месса! — с этими криками людская толпа, двигающаяся со стороны рынка, хлынула, словно прилив, в улицу Арбр-Сек.

— Да здравствует герцог де Гиз! Да здравствует кардинал! Да здравствует герцог де Гиз! Да здравствует кардинал! Да здравствует герцог Майенский! — отвечала ей толпа, теснившаяся у дверей Ла Юрьера, она, видимо, заметила лотарингских принцев.

— Что это за крики? — нахмурившись, спросил Генрих III.

— Эти крики доказывают, что каждый хорош на своем месте и там и должен оставаться: герцог де Гиз — на улицах, а вы — в Лувре. Идите в Лувр, государь, идите в Лувр.

— А ты пойдешь с нами:

— Я? Ну нет, сын мой, ты во мне не нуждаешься, с тобой твои обычные защитники. Вперед, К ел юс! Вперед, Можирон! А я хочу посмотреть спектакль до конца. Мне он кажется любопытным, даже развлекательным.

— Куда ты пойдешь?

— Пойду расписываться в других списках. Я хочу, чтобы завтра тысяча моих автографов путешествовала по улицам Парижа. Ну вот мы и на набережной, спокойной ночи, сын мой, иди направо, а я поверну налево — каждому своя дорога. Я побегу в Сен-Мери послушать знаменитого проповедника.

— Ого! Что там еще за шум? — заволновался король. — И что это за толпа бежит сюда от Нового моста?

Шико поднялся на цыпочки, но не увидел ничего, кроме вопящего, толкающегося народа, который, по-видимому, с триумфом волочил не то человека, не то какой-то предмет.

Толпа достигла того места, где перед улицей Лавандьер набережная расширяется, и людские волны, распространившись направо и налево, расступились и вытолкнули к королю человека; он, очевидно, и был главным действующим лицом этой бурлескной сцены. Так некогда море вынесло чудовище к ногам Ипполита.

Виновник переполоха оказался монахом, сидевшим верхом на осле; монах ораторствовал и жестикулировал. Осел кричал.

— Черт побери! — воскликнул Шико, узнав и всадника и осла. — Я тебе говорил о знаменитом проповеднике, который выступает в Сен-Мери. Теперь нет надобности ходить так далеко, послушай-ка вот этого.

— Проповедник на осле? — усомнился Келюс.

— А почему нет, сын мой?

— Но ведь это Силен, — сказал Можирон.

— Который из двух проповедник? — спросил король. — Они оба кричат в один голос.

— Тот, что внизу, более громогласен, — сказал Шико, — но тот, что наверху, лучше изъясняется по-французски. Слушай, Генрих, слушай.

— Тише! — раздалось со всех сторон. — Тише!

— Тише! — рявкнул Шико, перекрыв своим голосом крики толпы.

Все замолчали. Народ окружил монаха и осла.

Монах приступил к проповеди.

— Братие, — сказал он. — Париж — превосходный город. Париж — гордость Французского королевства, а парижане — преумнейший народ. Недаром в песне говорится…

И монах затянул во все горло:

Парижанин, милый друг,

Сколько знаешь ты наук!

Услышав эти слова или, скорее, мелодию, осел взялся аккомпанировать. Он кричал с таким усердием и на таких высоких нотах, что заглушил голос своего хозяина.

Толпа загоготала.

— Замолчи, Панург, сейчас же замолчи, — рассердился монах, — ты возьмешь слово, когда придет твоя очередь, а сейчас дай мне высказаться первому.

Осел замолчал.

— Братие! — продолжал проповедник. — Земля наша есть юдоль скорби, где человек большую часть своей жизни утоляет жажду одними слезами.

— Да он пьян, мертвецки пьян! — возмущенно воскликнул король.

— Пропади он пропадом! — поддакнул Шико.

— К вам я обращаюсь, — продолжал монах, — такой, каким вы меня видите, как еврей, я вернулся из изгнания, и уже неделю мы с Панургом живем только подаяниями и постом.

— А кто такой Панург? — спросил король.

— По всей видимости, настоятель его монастыря, — ответил Шико. — Но дай мне послушать, этот добряк меня трогает.

— И кто меня довел до этого, друзья мои? Ирод! Вы знаете, о каком Ироде я говорю.

— И ты знаешь, сын мой, — сказал Шико. — Я тебе объяснил анаграмму.

— Каналья!

— Кого ты имеешь в виду — меня, монаха или осла?

— Всех троих.

— Братие! — с новой силой возопил монах. — Вот мой осел, которого я люблю, как ягненка. Он вам расскажет, как мы три дня добирались сюда из Вильнев-ле-Руа, чтобы нынче вечером присутствовать на великом торжестве. И в каком виде мы добрались!

Кошелек опустел,

Пересохла глотка.

Но мы с Панургом шли на все.

— Но кого, черт его побери, он зовет Панургом? — спросил Генрих, которого заинтересовало это пантагрюэлистическое имя.

— Мы пришли, — продолжал монах, — посмотреть, что здесь творится; и мы смотрим, но ничего не понимаем. Что тут творится, братие? Случаем, не свергают ли нынче Ирода? Не заточают ли нынче брата Генриха в монастырь?

— Ого! — сказал К ел юс. — У меня руки чешутся продырявить эту пузатую бочку. А у тебя как, Можирон?

— Оставь, Келюс, — возразил Шико, — ты кипятишься из-за пустяков. Разве наш король сам не затворяется чуть ли не каждый день в монастыре? Поверь мне, Генрих, если тебе грозит только монастырь, то у тебя нет причин жаловаться, не правда ли, Панург?

Осел, уловив свое имя, поднял уши и ужасающе закричал.

— О, Панург! — сказал монах. — Уймите ваши страсти, господа, — продолжал он, — я выехал из Парижа с двумя спутниками: Панургом, моим ослом, и господином Шико, шутом его величества короля. Господа, кто знает, что сталось с моим другом Шико?

Шико поморщился.

— Ах, вот как! — сказал король и повернулся к Шико: — Значит, это твой друг?

Келюс и Можирон дружно захохотали.

— Он прекрасен, твой друг, — продолжал король, — и внушает большое почтение. Как его зовут?

— Это Горанфло, Генрих. Знаешь, тот милый Горанфло, о котором господин де Морвилье уже сказал тебе пару слов.

— Подстрекатель из монастыря святой Женевьевы?

— Он самый.

— Раз так, я велю его повесить.

— Невозможно.

— Почему это?

— Потому что у него нет шеи.

— Братие! — продолжал Горанфло. — Братие! Перед вами подлинный мученик. Братие, сегодня народ поднялся на защиту моего дела или, вернее сказать, дела всех добрых католиков. Вы не знаете, что происходит в провинции, какую кашу заваривают гугеноты. В Лионе нам пришлось убить одного из них, заядлого подстрекателя к мятежу. До тех пор пока во Франции останется хотя бы один гугенотский выродок, добрые католики не будут знать ни минуты покоя! Истребим же гугенотов, всех до последнего. К оружию, братие, к оружию!

Множество голосов повторило: “К оружию!”

— Черт подери! — сказал король. — Заткните глотку этому пьянице, иначе он нам устроит вторую Варфоломеевскую ночь.

— Подожди, подожди, — отозвался Шико.

И, взяв из рук Келюса сарбакан, он зашел за спину монаха и что было силы вытянул его по спине.

— Убивают! — завопил Горанфло.

— Ах, да это ты! — сказал Шико, высунув голову из-под руки монаха. — Как поживаешь, отец постник?

— На помощь, господин Шико, на помощь! — кричал Горанфло. — Враги святой веры хотят меня убить! Но, прежде чем я умру, пусть все услышат мой голос. В огонь гугенотов! На костер Беарнца!

— Замолчишь ты, скотина!

— К дьяволу гасконцев! — продолжал Горанфло.

В эту секунду уже не сарбакан, а дубинка опустилась на его плечо, исторгнув из глотки монаха непритворный крик.

Удивленный Шико оглянулся, но увидел только, как мелькнула дубинка. Нанесший удар человек, на ходу покарав Горанфло, тут же затерялся в толпе.

— Ого! — сказал Шико. — Какому дьяволу вздумалось вступиться за гасконцев? Может, это мой земляк? Надо проверить. — И он устремился вслед за человеком с дубинкой, который уходил вдоль по набережной в сопровождении спутника.

Назад: XXXI О ТОМ, КАК МОНАХ ИСПОВЕДОВАЛ АДВОКАТА И КАК АДВОКАТ ИСПОВЕДОВАЛ МОНАХА

Дальше: Часть вторая