Книга: Дюма. Том 05. Графиня де Монсоро
Назад: XXXVIII О ТОМ, В КАКОЙ ОБЛАСТИ ГОСПОДИН ДЕ СЕН-ЛЮК БЫЛ ПРОСВЕЩЕННЕЕ ГОСПОДИНА ДЕ БЮССИ, КАКИЕ УРОКИ ОН ЕМУ ПРЕПОДАЛ И КАК ИСПОЛЬЗОВАЛ ЭТИ УРОКИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ПРЕКРАСНОЙ ДИАНЫ
Дальше: LIV ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШИКО ДОГАДЫВАЕТСЯ, ПОЧЕМУ У Д‘ЭПЕРНОНА НА САПОГАХ БЫЛА КРОВЬ, А В ЛИЦЕ НЕ БЫЛО НИ КРОВИНКИ

XLVI
ПРАЗДНИК СВЯТЫХ ДАРОВ

В эту неделю события назревали, как в безветренную и знойную летнюю пору в небесных глубинах назревает гроза.
Монсоро, снова поднявшийся на ноги после суток лихорадки, стал сам подстерегать похитителя своей чести. Но, никого не обнаружив, он еще крепче прежнего уверовал в лицемерие герцога Анжуйского и его дурные намерения относительно Дианы.
Бюсси не прекратил дневных посещений дома главного ловчего. Однако, предупрежденный Одуэном о постоянных засадах, которые устраивал выздоравливающий граф, он воздерживался от ночных визитов через окно.
Шико делил свое время надвое.
Половину времени он проводил, почти безотлучно, со своим возлюбленным господином, Генрихом Валуа, оберегая его, как мать оберегает ребенка.
Другую половину он уделял своему задушевному другу Горанфло, которого неделю назад с большим трудом уговорил возвратиться в келью и сам препроводил в монастырь, где аббат, мессир Жозеф Фулон, оказал королевскому шуту самый теплый прием.
Во время первого визита Шико в монастырь было много говорено о благочестии короля, и приор казался сверх всякой меры признательным его величеству за честь, которую тот сделал аббатству своим посещением.
Честь эта даже превзошла все первоначальные ожидания: Генрих по просьбе почтенного аббата согласился провести в уединении в монастыре целые сутки.
Аббат все еще не мог поверить своему счастью, но Шико утвердил Жозефа Фулона в его надеждах. И поскольку было известно, что король прислушивается к словам своего шута, обитатели монастыря просили Шико снова наведаться к ним в гости, и тот обещал это сделать.
Горанфло вырос в глазах монахов на десять локтей. Ведь именно ему удалось так ловко втереться в полное доверие к Шико. Даже столь тонкий политик, как Макиавелли, не сделал бы это лучше.
Приглашенный наведываться, Шико всегда приносил с собой — в карманах, под плащом, за голенищем — бутылки с самыми редкими и изысканными винами, поэтому брат Горанфло принимал его еще лучше, чем мессир Жозеф Фулон.
Шико на целые часы запирался в келье монаха, разделяя с ним, если говорить в общих чертах, его ученые труды и молитвенные экстазы. За три дня до праздника Святых даров он даже провел в монастыре всю ночь напролет, посте чего по аббатству пронесся слух, что Горанфло уговорил Шико постричься в монахи.
Что до короля, то он в эти дни давал уроки фехтования своим друзьям, изобретая вместе с ними новые удары и стараясь в особенности упражнять д’Эпернона, которому судьба дала такого опасного противника и который ожидал решительного дня с заметным волнением.
Всякий, кто прошел бы ночью, в определенные часы, по улицам, встретил бы в квартале св. Женевьевы странных монахов, уже описанных нами в первых главах и смахивавших больше на рейтаров, чем на чернецов.
И, наконец, чтобы дополнить нашу картину, мы могли бы добавить, что дворец Гизов стал одновременно и самым загадочным, и самым беспокойным обиталищем, какое только можно себе представить. Снаружи он казался совершенно безлюдным, но внутри был густо населен. Каждый вечер в большом зале, после того как все занавеси на окнах были тщательно задернуты, начинались тайные сборища. Этим сходкам предшествовали обеды, на них приглашались только мужчины, и тем не менее обеды возглавляла госпожа де Монпансье.
Мы вынуждены сообщать нашим читателям все эти подробности, извлеченные нами из мемуаров того времени, ибо читатели не найдут их в архивах полиции.
И в самом деле, полиция того беспечного царствования даже и не подозревала, что затевается, хотя заговор, как это можно видеть, был крупным, а достойные горожане, совершавшие свой ночной обход в шлемах и с алебардами в руках, подозревали об этом не больше полиции, не ведали ни о каких опасностях, кроме тех, что проистекают от огня, воров, бешеных собак и буйствующих пьяниц.
Время от времени какой-нибудь дозор все же задерживался возле гостиницы “Путеводная звезда” на улице Арбр-Сек, но мэтр Ла Юрьер слыл добрым католиком, и ни у кого не вызывало сомнений, что громкий шум, доносящийся из его заведения, раздается лишь во имя вящей славы Божьей.
Вот в какой обстановке город Париж дожил наконец, день за днем, до утра того великого, отмененного впоследствии конституционным правительством торжества, которое называют праздником Святых даров.
В этот знаменательный день погода с утра выдалась великолепная, воздух был напоен ароматом цветов, устилавших улицы.
В этот день Шико, который уже в течение двух недель неизменно укладывался спать в опочивальне короля, разбудил Генриха очень рано. Никто еще не входил в королевские покои.
— Ах, Шико, Шико, — воскликнул Генрих, — будь ты неладен! Я еще не встречал человека, который бы все делал так не вовремя. Ты оторвал меня от самого приятного за всю мою жизнь сна.
— Что же тебе снилось, сын мой? — спросил Шико.
— Мне снилось, что мой дорогой К ел юс проткнул Антрагэ насквозь и плавает в крови своего противника. Но вот и утро. Пойдем помолимся Господу, чтобы сон мой исполнился. Зови слуг, Шико, зови!
— А чего ты хочешь?
— Мою власяницу и розги.
— А может, ты предпочел бы хороший завтрак? — спросил Шико.
— Нехристь, — сказал Генрих. — Кто же это слушает мессу праздника Святых даров на полный желудок?
— г Твоя правда.
— Зови, Шико, зови!
— Терпение, — сказал Шико, — сейчас всего лишь восемь часов, до вечера ты еще успеешь себя исхлестать. Сначала побеседуем. Хочешь побеседовать со своим другом? Ты не пожалеешь, Валуа, слово Шико.
— Что ж, побеседуем, — сказал Генрих, — но поторапливайся.
— Как мы разделим наш день, сын мой?
— На три части.
— В честь святой Троицы, прекрасно. Какие же это части?
— Во-первых, месса в Сен-Жермен-л’Осеруа.
— Хорошо.
— По возвращении в Лувр — легкий завтрак.
— Великолепно!
— Затем шествие кающихся по улицам с остановками в главных монастырях Парижа, начиная с доминиканского монастыря и кончая святой Женевьевой, где я обещал приору прожить в затворничестве до послезавтра в келье у некоего монаха, почти святого, который будет ночью читать молитвы за успех нашего оружия.
— Я его знаю.
— Этого святого?
— Прекрасно знаю.
— Тем лучше. Ты пойдешь со мной, Шико. Мы будем молиться вместе.
— Еще бы! Будь спокоен.
— Тогда одевайся, и пошли.
— Погоди!
— Что еще?
— Я хочу узнать у тебя некоторые подробности.
— А ты не мог бы спросить о них, пока меня будут одевать?
— Я предпочитаю сделать это, пока мы одни.
— Тогда спрашивай, да поскорей: время идет.
— Что будет делать твой двор?
— Он сопровождает меня.
— А твой брат?
— Он пойдет со мной.
— А твоя гвардия?
— Французская, во главе с Крийоном, будет ждать меня в Лувре, а швейцарцы — у ворот аббатства.
— Чудесно! — сказал Шико. — Теперь я все знаю.
— Значит, можно звать слуг?
— Зови.
Генрих позвонил в колокольчик.
— Церемония будет замечательной, — продолжал Шико.
— Я надеюсь, Бог воздаст мне за нее.
— Это мы увидим завтра. Но ответь мне, Генрих, пока еще никто не пришел, ты больше ничего не хочешь сказать мне?
— Нет, разве я упустил какую-нибудь подробность церемонии?
— Речь не об этом.
— А о чем же тогда?
— Ни о чем.
—. Но ты меня спрашиваешь.
— Уже окончательно решено, что ты идешь в аббатство святой Женевьевы?
— Конечно.
— И проведешь там ночь?
— Я это обещал.
— Ну, раз тебе больше нечего сказать мне, сын мой, то я сам тебе скажу, что эта церемония меня не устраивает.
— То есть как?
— Не устраивает. И после того, как мы позавтракаем…
— После того, как мы позавтракаем?
— … я познакомлю тебя с другим планом, который придумал я.
— Хорошо, согласен.
— Даже если бы ты и не был согласен, это не имело бы никакого значения.
— Что ты хочешь сказать?
— Тс! В переднюю уже входит твоя челядь.
И в самом деле, лакеи раздвинули портьеры, и появились брадобрей, парфюмер и камердинер его величества. Они завладели королем и стали все вместе совершать над его августейшей особой обряд, описанный в начале этой книги.
Когда туалет его величества был на две трети завершен, объявили о приходе его высочества герцога Анжуйского.
Генрих обернулся к брату, приготовив для него свою самую любезную улыбку.
Герцога сопровождали господа де Монсоро, д’Эпернон и Орильи.
Д’Эпернон и Орильи остались позади.
При виде графа де Монсоро, все еще бледного и с выражением лица еще более устрашающим, чем обычно, Генрих не смог скрыть своего удивления.
Герцог заметил, что король удивлен, главный ловчий — тоже.
— Государь, — сказал герцог, — граф де Монсоро явился засвидетельствовать свое почтение вашему величеству.
— Спасибо, сударь, — сказал Генрих, — тронут вашим визитом, тем более что вы были тяжело ранены, не правда ли?
— Да, государь.
— На охоте, как я слышал?
— На охоте, государь.
— Но сейчас вы чувствуете себя лучше, не так ли?
— Я поправился.
— Государь, — сказал герцог Анжуйский, — не угодно ли вам, чтобы, после того как мы исповедуемся и причастимся, граф де Монсоро отправился подготовить нам хорошую охоту в лесах Компьени?
— Но, — возразил Генрих, — разве вы не знаете, что завтра…
Он хотел сказать: “…Четверо моих друзей дерутся с четырьмя вашими”, но вспомнил, что тайна должна быть сохранена, и остановился.
— Я ничего не знаю, государь, — ответил герцог Анжуйский, — и если ваше величество желает сообщить мне…
— Я хотел сказать, — продолжал Генрих, — что поскольку эту ночь мне предстоит провести в молитвах в аббатстве святой Женевьевы, то назавтра я, возможно, не буду готов. Но пусть господин граф все же отправляется: если охота не состоится завтра, то она состоится послезавтра.
— Вы слышите? — обратился герцог к графу де Монсоро, который ответил с поклоном:
— Да, ваше высочество.
Тут вошли Шомберг и Келюс. Король принял их с распростертыми объятиями.
— Еще один день, — сказал Келюс, кланяясь королю.
— Но, к счастью, всего один, — заметил Шомберг.
В это время Монсоро, со своей стороны, говорил герцогу:
— Вы, кажется, добивались моего изгнания, ваше высочество?
— Разве долг главного ловчего не в том, чтобы подготавливать охоту для короля? — со смехом спросил герцог.
— Я понимаю, — ответил Монсоро, — я вижу, в чем дело. Сегодня вечером истекает неделя отсрочки, которую вы попросили у меня, и ваше высочество предпочитает лучше отослать меня в Компьень, чем сдержать свое обещание. Но поостерегитесь, ваше высочество: еще до сегодняшнего вечера я могу одним моим словом…
Франсуа схватил графа за руку.
— Замолчите, — сказал он, — напротив, я выполняю обещание, о котором вы упомянули.
— Объяснитесь.
— О вашем отъезде для подготовки охоты станет известно всем. Ведь вы получили официальный приказ.
— Ну и что?
— А вы не уедете и спрячетесь поблизости от вашего дома. И тогда, думая, что вы уехали, появится человек, которого вы желаете узнать. Остальное ваше дело. Насколько я помню, я ничего больше не обещал.
— А! Если все обстоит так… — сказал Монсоро.
— Я же дал вам слово, — сказал герцог.
— У меня есть больше, чем ваше слово, ваше высочество, — у меня есть ваша подпись.
— Да, черт возьми, мне это хорошо известно.
И герцог направился к своему брату. Орильи тронул д’Эпернона за руку.
— Все в порядке, — сказал он.
— Как? Что в порядке?
— Господин де Бюсси не будет драться завтра.
— Господин де Бюсси не будет драться завтра?
— Я за это отвечаю.
— Кто же ему помешает?
— Не все ли равно, раз он не будет драться?
— Если это случится, вы получите тысячу экю.
— Господа, — сказал Генрих, уже закончивший свой туалет, — в Сен-Жермен-л’Осеруа.
— А потом в аббатство святой Женевьевы? — спросил герцог.
— Разумеется, — ответил король.
— Это уж непременно! — подтвердил Шико, пристегивая шпагу.
Генрих вышел в галерею, где его уже ожидал двор.

XLVII
ГЛАВА, КОТОРАЯ ДОБАВИТ ЯСНОСТИ ГЛАВЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ

Накануне вечером, когда все было решено и сговорено между Гизами и анжуйцами, господин де Монсоро возвратился в свой дом и встретил там Бюсси.
Подумав, что этот храбрый дворянин, к которому он по-прежнему относился очень дружески, может, не будучи ни о чем предупрежден, сильно скомпрометировать себя послезавтра, он отвел его в сторону.
— Дорогой граф, — сказал он молодому человеку, — не позволите ли вы мне дать вам один совет?
— Само собой разумеется, — ответил Бюсси. — Прошу вас об этом.
— На вашем месте я уехал бы завтра из Парижа.
— Мне уехать? А зачем?
— Единственное, что я могу вам сказать: ваше отсутствие убережет вас от крупных неприятностей.
— Крупных неприятностей? — переспросил Бюсси, глядя на графа пронизывающим взглядом. — Каких?
— Разве вы не знаете, что должно произойти завтра?
— Совершенно не знаю.
— По чести?
— Слово дворянина.
— Его высочество герцог Анжуйский ничего вам не сказал?
— Нет. Его высочество герцог Анжуйский посвящает меня только в те дела, о которых он может говорить во весь голос, и добавлю даже — говорить почти любому.
— Что ж, я не герцог Анжуйский, я люблю своих друзей не ради себя, а ради них, и я скажу вам, дорогой граф, что завтра должны произойти важные события и что сторонники герцога Анжуйского и Гизов замышляют удар, последствием которого, вполне возможно, будет низложение короля.
Бюсси посмотрел на господина де Монсоро с некоторым недоверием, но лицо графа выражало самую полную искренность, в этом нельзя было усомниться.
— Граф, — ответил Бюсси, — вы знаете, я служу герцогу Анжуйскому, следовательно, ему принадлежат моя жизнь и моя шпага. Король, против которого я никогда прямо не выступал, сердит на меня и не упускает случая сказать или сделать мне что-нибудь неприятное. И как раз завтра, — Бюсси понизил голос, — я говорю это вам, но вам одному, понимаете?! Завтра я буду рисковать своей жизнью, чтобы унизить Генриха Валуа в лице его фаворитов.
— Так, значит, вы решили нести все последствия вашей преданности герцогу Анжуйскому? — спросил Монсоро.
— Да.
— Вы, должно быть, знаете, к чему это может вас привести?
— Я знаю, где мне надлежит остановиться! Какие бы ни были у меня основания роптать на короля, никогда я не подниму руку на помазанника Божьего. Пусть этим занимаются другие, а я, никогда не задевая и никому не мешая, буду следовать, не нанося ударов, за герцогом Анжуйским, дабы защитить его в случае опасности.
Монсоро задумался, потом положил руку на плечо Бюсси и промолвил:
— Дорогой граф, герцог Анжуйский — лицемер, трус и предатель, это человек, способный из ревности или страха пожертвовать самым верным своим слугой, самым преданным другом. Дорогой граф, послушайтесь дружеского совета, покиньте его, отправляйтесь на завтрашний день в ваш венсенский домик, отправляйтесь куда хотите, но не принимайте участия в шествии во время праздника Святых даров.
Бюсси внимательно посмотрел на Монсоро:
— Но почему вы сами остаетесь с герцогом Анжуйским?
— Потому, что из-за дел, затрагивающих мою честь, — ответил граф, — я буду в нем нуждаться еще некоторое время.
— Что ж, и я тоже из-за дел, затрагивающих мою честь, останусь с герцогом.
Граф Монсоро пожал руку Бюсси, и они расстались.
Мы уже рассказывали в предыдущей главе о том, что произошло утром во время одевания короля.
Монсоро отправился домой, объявил жене, что уезжает в Компьень, и тут же распорядился подготовить все для отъезда.
Диана с радостью встретила эту весть.
Она знала от мужа о предстоящем поединке между Бюсси и д’Эперноном, но из всех миньонов короля д’Эпернон был известен как наименее храбрый и ловкий, поэтому, когда Диана думала об их поединке, к ее страху примешивалось чувство гордости.
Бюсси с самого утра явился к герцогу Анжуйскому и сопровождал его в Лувр. Там он все время оставался в галерее.
Выйдя от короля, герцог забрал Бюсси с собой, и королевский кортеж направился в Сен-Жермен-л’Осеруа.
При виде Бюсси, надежного, прямого, верного Бюсси, герцог испытал нечто вроде угрызений совести, но два обстоятельства мгновенно загасили в нем это искреннее движение души. Первое было то, что Бюсси забрал над ним слишком явную власть (как всякий сильный человек над человеком слабым), и герцог опасался, как бы тот, находясь вблизи трона, не превратился однажды в настоящего короля; а второе — то, что Бюсси любил госпожу де Монсоро, и любовь эта вызывала у герцога бешеную ревность.
Однако же и Монсоро вызывал у него почти такое же беспокойство, как Бюсси, и принц сказал себе: “Если Бюсси пойдет сегодня со мной и поможет мне своею храбростью завоевать корону, что мне тогда до слов и поступков какого-то там Монсоро?! Если же Бюсси покинет меня, я ему более ничем не обязан и тоже его покину!”
Размышляя так, принц ни на минуту не спускал глаз с молодого человека.
Между тем безмятежно улыбающийся Бюсси вошел в церковь и, любезно пропустив вперед своего будущего противника д’Эпернона, опустился на колени где-то позади принца.
Но при таком положении принц, чтобы все время видеть Бюсси, должен был то и дело вертеть головой.
Тогда принц сделал ему знак приблизиться. Теперь он поместил Бюсси слева от себя, и ему достаточно было скосить глаза, чтобы видеть его.
С начала мессы прошло не более четверти часа, когда в церковь вошел Реми и опустился на колени подле своего господина. При появлении молодого лекаря герцог вздрогнул: ему было известно, что Бюсси поверял Одуэну все свой тайные мысли.
И действительно, через некоторое время, после того как они шепотом обменялись несколькими словами, Реми потихоньку передал своему господину записку.
Принц почувствовал, как кровь леденеет у него в жилах: адрес на записке был написан мелким, изящным почерком.
“Это от нее, — сказал себе принц, — она сообщает, что муж уезжает из Парижа”.
Бюсси опустил листок в свою шляпу, развернул и прочел. Принц больше не видел записки, но зато он видел лицо Бюсси, озаренное светом радости и любви.
— Если ты не пойдешь со мной — берегись! — прошептал он.
Бюсси поднес записку к губам и спрятал на груди.
Герцог огляделся. Будь Монсоро тут, кто знает — возможно, V принца и не хватило бы терпения дождаться вечера, чтобы назвать ему имя Бюсси.
Когда месса кончилась, все снова возвратились в Лувр, где их ожидал легкий завтрак: короля — в его покоях, а дворян — в галерее.
Швейцарцы уже выстроились возле ворот Лувра, готовые отправиться в путь.
Крийон с французской гвардией стоял во дворе.
Так же, как герцог Анжуйский не терял из виду Бюсси, Шико не терял из виду короля.
Когда входили в Лувр, Бюсси подошел к герцогу.
— Простите, ваше высочество, — произнес он, отвешивая поклон, — я хотел бы сказать вам два слова.
— Это спешно? — спросил герцог.
— Очень, ваше высочество.
— А ты не мог бы сказать их мне во время шествия? Мы будем идти рядом.
— О, монсеньор, но я решился оставить ваше высочество именно для того, чтобы испросить позволения не сопровождать вас сегодня!
— Почему? — спросил герцог, с трудом скрывая волнение.
— Вашему высочеству известно, что завтра — великий день, ибо он должен положить конец вражде между Анжу и Францией. Я хочу удалиться в мой венсенский домик и весь сегодняшний день провести там в затворничестве.
— Значит, ты не примешь участия в шествии, в котором участвует весь двор, участвует король?
— Нет, ваше высочество. Разумеется, с вашего разрешения.
— И ты не присоединишься ко мне даже в монастыре святой Женевьевы?
— Ваше высочество, я хотел бы иметь весь день свободным.
— Но вдруг мне сегодня понадобятся мои друзья?
— Так как они вам понадобятся лишь для того, чтобы поднять шпагу на короля, у меня есть двойное основание умолять вас об отпуске, — отвечал Бюсси. — Моя шпага связана моим вызовом д’Эпернону.
Еще накануне Монсоро сказал принцу, что он может рассчитывать на Бюсси. Значит, все переменилось со вчерашнего дня, и перемена эта произошла из-за записки, принесенной Одуэном в церковь.
— Итак, — процедил герцог сквозь зубы, — ты покидаешь своего господина и повелителя, Бюсси?
— Ваше высочество, — сказал Бюсси, — у человека, который завтра рискует жизнью в таком жестоком, кровавом, смертельном поединке, каким, ручаюсь, будет наш поединок, — у человека этого нет больше иного господина, чем тот, к кому будет обращена моя последняя исповедь.
— Ты знаешь, что речь идет о моей короне, и ты покидаешь меня?
— Ваше высочество, я достаточно для вас потрудился и достаточно потружусь еще и завтра, не требуйте от меня большего, чем моя жизнь.
— Хорошо, — сказал глухо герцог, — вы свободны, ступайте, господин де Бюсси.
Бюсси, ничуть не обеспокоенный это внезапной холодностью, поклонился принцу, спустился по лестнице и, очутившись за стенами Лувра, быстро зашагал к своему дому.
Герцог кликнул Орильи.
Тот немедленно явился.
— Ну как, ваше высочество? — спросил лютнист.
— Он сам себя приговорил.
— Он не идет с вами?
— Нет.
— Он отправляется на свидание, назначенное в записке? — Да.
— Значит, сегодня вечером?
— Сегодня вечером.
— Господин де Монсоро предупрежден?
— О свидании — да, о том, кого он там увидит, — пока нет.
— Итак, вы решили пожертвовать вашим Бюсси?
— Я решил отомстить, — сказал принц. — Теперь я боюсь только одного.
— Чего же?
— Как бы Монсоро не доверился только своей силе и ловкости и как бы Бюсси от него не ускользнул.
— Пусть ваше высочество не беспокоится.
— Почему?
— Господин де Бюсси приговорен окончательно?
— Да, клянусь смертью Христовой! Он взялся меня опекать, лишил воли, навязал мне свою… завладел той, кого я полюбил! Это не человек, а лев, и я не столько его господин, сколько просто сторож при нем. Да, да, Орильи, он приговорен окончательно, без права на помилование.
— Что ж, в таком случае, как я уже сказал, пусть ваше высочество не беспокоится: если Бюсси ускользнет от Монсоро, он не спасется от другого.
— Этот другой — господин д’Эпернон.
— Д’Эпернон! Д’Эпернон, который должен завтра драться с ним?
— Да, ваше высочество.
— Расскажите мне все.
Орильи начал было рассказывать, но тут принца позвали. Король уже сидел за столом и удивлялся, что не видит герцога Анжуйского, или, вернее говоря, Шико обратил его внимание на отсутствие принца, и король потребовал позвать брата.
— Ты расскажешь мне все во время шествия, — решил герцог.
И он пошел за посланцем короля.
А теперь, так как мы, будучи заняты более важным героем, не располагаем временем, чтобы последовать за герцогом и Орильи по улицам Парижа, мы расскажем нашим читателям, что произошло между д’Эперноном и лютнистом.
Ранним утром д’Эпернон явился в Анжуйский дворец и сказал, что хочет поговорить с Орильи. Он давно уже был знаком с музыкантом. Последний учил его игре на лютне, и ученик с учителем много раз встречались, чтобы попиликать на виоле или на скрипке, как это было в моде в те времена не только в Испании, но и во Франции.
Вследствие этого двух музыкантов связывала нежная, хотя и умеренная этикетом дружба. А кроме того, д’Эпернон, хитрый гасконец, подбирался к хозяевам через их слуг, и мало было у герцога Анжуйского таких тайн, о которых миньон не был бы осведомлен своим другом Орильи.
Добавим к этому, что он, как ловкий дипломат, подслуживался одновременно и к королю, и к герцогу, переметываясь от одного к другому из страха нажить себе врага в короле будущем и из желания сохранить благоволение короля царствующего.
Целью его последнего визита к Орильи было побеседовать о предстоящем поединке.
А поединок с Бюсси не переставал тревожить королевского любимца. Храбрость никогда не относилась к главным чертам характера д’Эпернона, а для того чтобы хладнокровно принять мысль о поединке с Бюсси, надо было обладать более чем храбростью — надо было обладать бесстрашием. Драться с Бюсси означало встать лицом к лицу с верной смертью. Некоторые осмелились на это, но были повержены в бою на землю, да так с нее и не встали.
Стоило только д’Эпернону заикнуться музыканту о занимавшем его деле, как Орильи, знавший о тайной ненависти своего господина к Бюсси, тут же стал поддакивать своему ученику и усиленно жалеть его. Он сообщил, что уже неделю господин де Бюсси упражняется в фехтовании, по два часа каждое утро, с горнистом из гвардии, самым коварным клинком, когда-либо известным в Париже, своего рода артистом в деле фехтования, который, будучи путешественником и философом, заимствовал у итальянцев их осторожность и осмотрительность, у испанцев — ловкие, блестящие финты, у немцев — железную хватку пальцев на рукоятке и искусство контрударов и, наконец, у диких поляков, которых тогда называли сарматами, — их вольты, их прыжки, их внезапные расслабления и бой грудь с грудью. Во время этого длинного перечисления преимуществ противника д’Эпернон сгрыз от страха весь кармин со своих крашеных ногтей.
— Вот как! Ну, тогда мне конец, — сказал он, смеясь и бледнея разом.
— Еще бы, черт возьми! — ответил Орильи.
— Но это же бессмысленно, — воскликнул д’Эпернон, — выходить на поединок с человеком, который, вне всяких сомнений, должен тебя убить! Все равно что бросать кости с игроком, который уверен, что он каждый раз выбросит дубль-шесть.
— Надо было думать об этом, прежде чем принимать вызов, сударь.
— Чума меня побери! — воскликнул д’Эпернон. — Как-нибудь выпутаюсь. Недаром же я гасконец. Безумец тот, кто добровольно уходит из жизни, и особенно в двадцать пять лет. По крайней мере, так полагаю я, черт побери! И весьма разумно полагаю. Постой!..
— Я слушаю.
— Ты говоришь, господин де Бюсси уверен, что убьет меня?
— Ни минуты не сомневаюсь.
— Тогда это уже не дуэль, если он уверен, это — убийство.
— Ив самом деле!
— А коли это убийство, то какого черта?
— Ну?
— Закон разрешает предупреждать убийство с помощью…
— С помощью?
— … с помощью… другого убийства.
— Разумеется…
— Раз он хочет меня убить, кто мне мешает убить его раньше?
— О! Бог мой! Никто, разумеется, я об этом уже думал.
— Разве мое рассуждение не ясно?
— Оно ясно, как Божий день.
— И естественно?
— Более чем естественно!
— Но только, вместо того чтобы варварски убить его собственными руками, как он это хочет проделать со мной, я — мне ненавистна кровь — предоставлю позаботиться об этом кому-нибудь другому.
— Значит, вы наймете сбиров?
— Клянусь честью, да! Как герцог де Гиз и герцог Майенский — для Сен-Мегрена.
— Это вам обойдется недешево.
— Я дам три тысячи экю.
— Когда ваши сбиры узнают, с кем они должны иметь дело за три тысячи экю, вам не удастся нанять больше шести человек.
— А разве этого недостаточно?
— Шесть человек! Да господин де Бюсси убьет четверых, прежде чем сам получит хоть одну царапину. Вспомните-ка стычку на улице Сент-Антуан, когда он ранил Шомберга в бедро, вас — в руку и чуть не прикончил Келюса.
— Я дам шесть тысяч экю, если надо, — сказал д’Эпернон. — Дьявольщина! Если уж я берусь за дело, я хочу сделать его хорошо, так, чтобы он не ускользнул.
— У вас есть люди на примете? — спросил Орильи.
— Проклятье! — ответил д’Эпернон. — Кое-кто есть, из тех, кому делать нечего: солдаты в отставке, разные удальцы. В общем-то, они стоят венецианских и флорентийских молодцов.
— Прекрасно! Прекрасно! Но будьте осторожны.
— Почему?
— Если они потерпят неудачу, они вас выдадут.
— За меня король.
— Это кое-что, но король не может помешать господину де Бюсси убить вас.
— Справедливо, совершенно справедливо, — сказал задумчиво д’Эпернон.
— Я мог бы подсказать вам другой выход.
— Говори, мой друг, говори.
— Но, может быть, вам не захочется действовать совместно с другим лицом?
— Я не откажусь ни от чего, что может удвоить мои надежды на избавление от этой бешеной собаки.
— Так вот, один враг вашего врага ревнует к вашему врагу.
— О!
— Ив этот самый час!..
— Ну-ну, в этот час… кончай же!
— … он расставляет ему западню.
— Дальше!
— Но у него нет денег. С вашими шестью тысячами экю он может обделать одновременно и ваше и свое дело. Вы ведь не настаиваете, чтобы честь нанесения удара осталась за вами, не правда ли?
— Боже мой, конечно, нет! Я ничего другого и не хочу, как остаться в тени.
— Тоща пошлите к нему ваших людей, не открываясь им, кто вы. Он их использует.
— Но если мои люди не будут знать, кто я, мне все же хотелось бы знать, кто он.
— Я покажу его вам нынче утром.
— Где?
— В Лувре.
— Так он дворянин?
— Да.
— Орильи, шесть тысяч экю поступят в твое распоряжение немедленно!
— Значит, мы договорились?
— Окончательно и бесповоротно.
— Тогда в Лувр!
— В Лувр.
В предыдущей главе мы слышали, как Орильи сказал д’Эпернону:
— Все в порядке, завтра господин де Бюсси драться не будет.

XLVIII
ШЕСТВИЕ

Как только завтрак закончился, король вместе с Шико удалился в свои покои и через некоторое время вышел оттуда босой, в рясе, подпоясанной веревкой, в низко надвинутом на лицо капюшоне.
Придворные за это время успели облачиться в такие же одежды.
Погода стояла прекрасная, мостовая была устлана цветами. Говорили, что переносные алтари будут один богаче другого, и особенно тот, который монахи монастыря св. Женевьевы устроили в подземном склепе часовни.
Необъятная толпа народу расположилась по обе стороны дороги, ведущей к четырем монастырям, возле которых король должен был сделать остановки, — к монастырям якобитов, кармелитов, капуцинов и монахов святой Женевьевы.
Шествие открывал клир церкви Сен-Жермен-л’Осеруа. Архиепископ Парижа нес святые дары. Между архиепископом и клиром двигались, пятясь задом, юноши, размахивавшие кадилами, и молодые девушки, разбрасывавшие лепестки роз.
Затем шел король, босой, как мы уже сказали, в сопровождении своих четырех друзей, тоже босых и тоже облаченных в монашеские рясы.
За ними следовал герцог Анжуйский, но в обычном костюме, а за герцогом — его анжуйцы вперемежку с важными сановниками, которые шли в свите принца в порядке, предусмотренном этикетом.
Процессию замыкали буржуа и простонародье.
Шел уже второй час пополудни.
Крийон и французская гвардия приготовились последовать за королем, но он сделал им знак, что в этом нет нужды, и они остались охранять дворец.
Было около шести часов вечера, когда, после остановки у нескольких переносных алтарей, первые ряды шествия увидели портик старого аббатства с его кружевной резьбой и монахов св. Женевьевы во главе с их приором, выстроившихся на трех ступенях крыльца для встречи его величества.
Во время перехода к аббатству от места последней остановки в монастыре капуцинов герцог Анжуйский, с утра находившийся на ногах, от усталости почувствовал себя дурно и спросил разрешения у короля удалиться в свой дворец. Разрешение это было ему даровано.
Дворяне герцога отделились от процессии и ушли вместе с ним, как бы желая высокомерно подчеркнуть, что они сопровождали герцога, а не короля.
У порога аббатства король, под тем предлогом, что Келюс, Можирон, Шомберг и д’Эпернон нуждаются в отдыхе не меньше Ливаро, Рибейрака и Антрагэ, отпустил и их тоже.
Архиепископ с утра совершал богослужение и, так же как и другие священнослужители, еще ничего не ел и падал от усталости. Король пожалел этих святых мучеников и, дойдя, как мы уже говорили, до выхода в аббатство, отослал их всех.
Потом, обернувшись к приору Жозефу Фулону, он сказал гнусавым голосом:
— Вот и я, отец мой. Я пришел сюда как грешник, жаждущий обрести покой в вашей мирной обители.
Приор поклонился.
Затем, обращаясь к тем, кто выдержал этот тяжелый путь и вместе с ним дошел до аббатства, король сказал:
Но в действительности дело было в том, что трое из них собирались на следующий день драться и не хотели утомлять себя сверх меры.
— Благодарю вас, господа, ступайте с миром.
Каждый отвесил ему низкий поклон, и царственный грешник, покаянно бия себя в грудь, медленно взошел по ступеням в аббатство.
Как только Генрих переступил через порог, двери за ним закрылись.
Король был столь глубоко погружен в свои размышления, что, казалось, не заметил этого обстоятельства, в котором к тому же ничего странного и не было: ведь свою свиту он отпустил.
— Сначала, — сказал приор королю, — мы проводим ваше величество в склеп. Мы украсили его, во славу властителей небесного и земного, как могли лучше.
Генрих молча склонил голову в знак согласия и последовал за аббатом.
Но как только король прошел под мрачной аркадой между двумя неподвижными рядами монахов, как только монахи увидели, что он свернул за угол двора, ведущего к часовне, откинулись двадцать капюшонов и в полутьме засверкали глаза, горящие радостью и гордым торжеством.
Открывшиеся лица не были физиономиями монахов, ленивых и робких: густые усы, загорелая кожа свидетельствовали о силе и энергии.
Многие лица были иссечены шрамами, и рядом с самым гордым лицом, отмеченным самым знаменитым, самым прославленным шрамом, виднелось радостное и возбужденное лицо женщины, облаченной в рясу.
Женщина эта воскликнула, помахивая золотыми ножницами, которые были подвешены на цепочке к ее поясу:
— Ах, братья, наконец-то, Валуа у нас в руках!
— По чести, сестра, я думаю так же, как вы, — ответил Меченый.
— Еще нет, еще нет, — прошептал кардинал.
— Почему же?
— Достанет ли у нас городского ополчения, чтобы выдержать натиск Крийона и его гвардии?
— У нас есть кое-что получше ополчения, — возразил герцог Майенский, — и поверьте моему слову: ни один мушкет не выстрелит ни с той, ни с другой стороны.
— Погодите, — сказала герцогиня де Монпансье, — что вы хотите этим сказать? По-моему, небольшая потасовка была бы не лишней.
— Ничего не поделаешь, сестра, к сожалению, вы будете лишены этого развлечения. Когда короля схватят, он закричит, но на крики никто не отзовется. А потом мы заставим его — убеждением ли, силой ли, но не открывая ему, кто мы, — подписать отречение. Город будет тут же извещен об этом отречении, и оно настроит в нашу пользу горожан и солдат.
— План хорош, теперь он уже не может сорваться, — ответила герцогиня.
— Он несколько жесток, — сказал кардинал де Гиз, склонив голову.
— Король откажется подписать отречение, — добавил Меченый.
— Он храбр и предпочтет умереть.
— Тогда пусть умрет! — воскликнули герцог Майенский и герцогиня.
— Ни в коем случае, — твердо возразил Меченый, — ни в коем случае! Я хочу наследовать монарху, который отрекся и которого презирают, но я вовсе не хочу занять трон человека, которого убили и поэтому будут жалеть. Кроме того, вы в ваших планах позабыли о герцоге Анжуйском; если король будет убит, он потребует корону себе.
— Пусть требует, черт побери! Пусть требует! — сказал герцог Майенский. — Наш брат кардинал предусмотрел это. Герцог Анжуйский замешан в свержении собственного брата, герцог Анжуйский имел сношения с гугенотами, он недостоин царствовать!!!
— С гугенотами? Вы в этом уверены?
— Клянусь Господом! Ведь ему помог бежать король Наваррский.
— Отлично!
— Кроме статьи о потере права на престол, есть еще одна статья в пользу нашего дома, она сделает вас регентом королевства, а от регенства до королевского трона один шаг.
— Да, да, — сказал кардинал, — я все это предусмотрел. Но, может случиться, французская гвардия вломится сюда, чтобы удостовериться, что отречение действительно произошло и в особенности что оно было добровольным. С Крийоном шутки плохи, он из тех, кто может сказать королю: “Государь, ваша жизнь, конечно, под угрозой, но прежде всего спасем вашу честь”.
— Это дело нашего главнокомандующего, — ответил герцог Майенский, — и он уже принял меры предосторожности. На случай осады нас здесь двадцать четыре дворянина. Да я еще приказал раздать оружие сотне монахов. Мы продержимся месяц против целой армии. Не считая того, что, если наших сил будет недостаточно, у нас есть подземный ход, через который можно скрыться вместе с нашей добычей.
— А что сейчас делает герцог Анжуйский?
— В минуту опасности он, как обычно, пал духом. Герцог вернулся к себе и ждет от вас известий в компании Бюсси и Монсоро.
— Ему следовало быть здесь, а не у себя.
— Я думаю, вы ошибаетесь, брат, — сказал кардинал, — народ и дворянство усмотрели бы в этом соединении двух братьев ловушку для всей семьи. Как мы только что говорили, нам надо прежде всего избежать роли узурпаторов. Мы наследуем, вот и все. Оставив герцога Анжуйского на свободе, сохранив независимость королеве-матери, мы добьемся всеобщего благословения и восхищения наших приверженцев, и никто нам слова худого не скажет. В противном же случае нам придется иметь дело с Бюсси и сотней других весьма опасных шпаг.
— Ба! Бюсси завтра дерется с миньонами.
— Клянусь Господом, достойное дело! Он их убьет! А потом примкнет к нам, — сказал герцог де Гиз. — Что до меня, то я сделаю его командующим армии в Италии, где, без всякого сомнения, разразится война. Этот сеньор де Бюсси — человек выдающийся, я к нему отношусь с большим уважением.
— А я, в доказательство того, что уважаю его не меньше вашего, брат, как только овдовею, выйду за него замуж, — сказала герцогиня де Монпансье.
— Замуж за него? Сестра! — воскликнул Майен.
— Почему бы нет? — ответила герцогиня. — Дамы поважнее меня пошли на большее ради него, хотя он и не был командующим армии.
— Ну ладно, ладно, — сказал Мейен, — об этом потом, а сейчас — за дело!
— Кто возле короля? — спросил герцог де Гиз.
— Приор и брат Горанфло, должно быть, — сказал кардинал. — Надо, чтобы он видел только знакомые лица, иначе мы его вспугнем до времени.
— Да, — сказал герцог Майенский, — мы будем вкушать плоды заговора, а срывают их пускай другие.
— А что, он уже в келье? — спросила госпожа де Монпансье. Ей не терпелось украсить короля третьей короной, которую она уже так давно ему обещала.
— О! Нет еще. Сначала он посмотрит большой алтарь склепа и поклонится святым мощам.
— А потом?
— Потом приор обратится к нему с прочувствованным словом о бренности мирских благ, после чего брат Горанфло, знаете, тот, который произнес такую пылкую речь во время собрания представителей Лиги?..
— Да. И что же?
— Брат Горанфло попытается добиться от него убеждением того, что нам претит вырывать силой.
— В самом деле, такой путь был бы во сто крат лучше, — задумчиво произнес Меченый.
— Да что там! Генрих суеверен и изнежен, — сказал герцог Майенский, — я ручаюсь: под угрозой ада он сдастся.
— Я не так убежден в этом, как вы, — сказал герцог де Гиз, — но наши корабли сожжены, назад пути нет. А теперь вот что: после приора, после речей Горанфло, если и тот и другой потерпят неудачу, мы испробуем последнее средство, то есть запугивание.
— И уж тогда-то я постригу голубчика Валуа! — воскликнула герцогиня, возвращаясь снова и снова к своей любимой мысли.
В эту минуту под монастырскими сводами, где уже затаились первые ночные тени, тихо звякнул колокольчик.
— Король спускается в склеп, — сказал герцог де Гиз. — Давайте-ка, Мейен, зовите наших друзей, и превратимся снова в монахов.
В одно мгновение гордые лбы, горящие глаза и красноречивые шрамы скрылись под капюшонами. Затем три, а то и четыре десятка монахов во главе с тремя братьями направились ко входу в склеп.

XLIX
ШИКО ПЕРВЫЙ

Король был погружен в глубокую задумчивость, сулившую планам Гизов легкий успех.
Он вошел в склеп вместе со всею братией, приложился к раке и, в завершение церемонии, стал усиленно бить себя кулаками в грудь, бормоча самые печальные из псалмов.
Приор приступил к своим увещаниям, которые король выслушал с тем же глубоко покаянным видом.
Наконец, по сигналу герцога де Гиза, Жозеф Фулон склонился перед королем и сказал ему:
— Государь, а теперь не угодно ли будет вам сложить вашу земную корону к ногам вечного владыки?
— Пойдемте, — просто ответил король.
И тотчас же все монахи, стоявшие шпалерами по пути короля, двинулись к кельям, в видневшийся слева главный коридор.
Генрих был само раскаяние! Он по-прежнему ударял себя кулаками в грудь, крупные четки, которые он торопливо перебирал, со стуком ударялись о черепа из слоновой кости, подвешенные к его поясу.
Наконец подошли к келье; на пороге ее возвышался Горанфло, раскрасневшийся, с глазами, сверкающими, подобно карбункулам.
— Здесь? — спросил король.
— Здесь… — откликнулся толстый монах.
Королю было от чего заколебаться, потому что в конце коридора виднелась таинственного вида дверь или, вернее, решетка, за ней крутой скат, тонувший в кромешной тьме.
Генрих вошел в келью.
— Hie portus salutis? — прошептал он взволнованным голосом.
— Да, — ответил Фулон, — спасительная гавань здесь!
— Оставьте нас, — сказал Горанфло с величественным жестом.
Дверь тотчас же затворилась. Шаги монахов смолкли вдали.
Король, заметив скамеечку в глубине кельи, сел и сложил руки на коленях.
— А вот и ты, Ирод, вот и ты, нехристь, вот и ты, Навуходоносор! — сказал, без всякого перехода, Горанфло, упершись в бока своими толстыми руками.
Король, казалось, был удивлен.
— Это вы ко мне обращаетесь, брат мой? — спросил он.
— Ну да, к тебе, а к кому же еще? Сыщется ли такое бранное слово, которое бы не сгодилось для тебя?
— Брат мой! — пробормотал король.
— Ба! Да у тебя тут нет братьев. Давно уже я размышляю над одной проповедью… ты ее услышишь… Как всякий хороший проповедник, я делю ее на три части. Во-первых, ты тиран, во-вторых, — сатир и, наконец, — низложенный монарх. Вот об этом-то я и буду говорить.
— Низложенный монарх! Брат мой.. — возмутился король из темноты.
— Вот именно. Тут тебе не Польша, удрать тебе не удастся…
— Это западня!
— Э! Валуа, знай, что король всего лишь человек, пока он еще человек.
— Это насилие, брат мой!
— Клянусь Спасителем, уж не думаешь ли ты, что мы заперли тебя, чтобы с тобой нянчиться?
— Вы злоупотребляете религией, брат мой.
— А разве религия существует? — воскликнул Горанфло.
— О! — произнес король. — Чтобы святой отшельник говорил такие слова?!
— Черт побери, я это сказал.
— Вы погубите свою душу.
— А разве можно погубить душу?
— Вы говорите, как безбожник, брат мой.
— Ладно, без глупостей! Ты готов, Валуа?
— Готов к чему?
— К тому, чтобы отречься от короны. Мне поручили предложить тебе это; я предлагаю.
— Но вы совершаете смертный грех.
— Э, — произнес Горанфло с циничной улыбкой, — я имею право отпускать грехи и заранее даю себе отпущение. Ну ладно, отрекайся, брат Валуа.
— От чего?
— От французского трона.
— Лучше смерть!
— Ну что ж, тогда ты умрешь… Ага! Вот и приор. Он возвращается… решайся.
— У меня есть гвардия, друзья. Я буду защищаться.
— Возможно, но сначала тебя убьют.
— Дай мне, по крайней мере, подумать минуту.
— Ни минуты, ни секунды.
— Вы слишком усердствуете, брат мой, — сказал приор, входя в келью.
И он сделал королю знак рукой, который говорил: “Государь, ваша просьба удовлетворена”.
После чего приор снова вышел за дверь.
Генрих глубоко задумался.
— Что ж, — сказал он, — принесем эту жертву.
Генриху дали десять минут на размышление. В окошечко в дверях кельи постучали.
— Готово, — сказал Горанфло, — он согласен.
Из коридора до короля донесся шепот, выражавший радость и удивление.
— Прочтите ему акт, — сказал голос. Звук его заставил короля вздрогнуть и даже бросить взгляд на решетку, которой было заделано дверное окошечко.
Рука какого-то монаха протянула Горанфло через прутья свернутый трубкой пергамент.
Горанфло с большим трудом прочитал этот акт королю; страдания того были так велики, что он закрыл лицо руками.
— А если я откажусь подписать? — воскликнул король.
— В таком случае вы себя погубите дважды, — откликнулся голос герцога де Гиза, приглушенный капюшоном. — Считайте, что вы уже мертвы для мира, и не вынуждайте подданных проливать кровь человека, который был их королем.
— Вам не заставить меня, — сказал Генрих.
— Я предвидел это, — шепнул герцог сестре. Лоб ее был нахмурен, а в глазах читался страшный замысел.
— Ступайте, брат, — добавил он, обращаясь к Майену, — пусть все вооружатся и будут готовы!
— К чему? — спросил жалобно король.
— Ко всему, — ответил Жозеф Фулон.
Король пришел в еще большее отчаяние.
— Проклятье! — воскликнул Горанфло. — Я ненавидел тебя, Валуа, но теперь я тебя презираю. Давай подписывай, иначе я убью тебя своими собственными руками.
— Погодите, — сказал король, — погодите, пока я вверю себя воле Всевышнего и он ниспошлет мне смирение.
— Он опять собирается думать! — возмутился Горанфло.
— Оставьте его в покое до полуночи, — сказал кардинал.
— Благодарю, милосердный христианин! — воскликнул исполненный отчаяния король… — Бог воздаст тебе!
— А у него действительно размягчение мозга, — сказал герцог де Гиз. — Мы оказываем Франции услугу, свергая его с трона.
— Все равно, — заметила герцогиня, — каким бы он ни был слабоумным, я буду иметь удовольствие его постричь.
Во время этого диалога Горанфло, скрестив на груди руки, осыпал Генриха самыми грубыми ругательствиями и перечислял все его прегрешения.
Внезапно за стенами монастыря раздался глухой шум.
— Тише! — послышался голос герцога де Гиза.
Воцарилась глубочайшая тишина. Вскоре они поняли, что это гудят двери аббатства под чьими-то сильными и равномерными ударами.
Прибежал Майен со всей быстротой, какую допускала его толщина.
— Братья, — сказал он, — у главного входа отряд вооруженных людей.
— Это за ним, — сказала герцогиня.
— Тем более ему надо поторопиться с подписью, — заметил кардинал.
— Подписывай, Валуа, подписывай! — закричал громовым голосом Горанфло.
— Вы дали мне срок до полуночи, — сказал король.
— А ты уже и обрадовался, рассчитываешь на помощь!
— Конечно, у меня еще есть возможность…
— …умереть, если вы сию же минуту не подпишете, — прозвучал повелительный и резкий голос герцогини.
Горанфло схватил короля за руку и протянул ему перо.
Шум на улице усилился.
— Еще один отряд, — сказал прибежавший монах. — Они окружают паперть и обходят слева..
— Скорей, — нетерпеливо вскричали Майен и герцогиня.
Король обмакнул перо в чернила.
— Швейцарцы! — явился с сообщением Жозеф Фулон. — Они занимают кладбище справа. Аббатство полностью окружено.
— Ну что же, мы будем обороняться, — ответил решительно герцог Майенский. — Ни одна крепость не сдается на милость победителя, имея такого заложника.
— Подписал! — взвыл Горанфло, вырывая лист из рук Генриха. Генрих, сраженный, закрыл лицо капюшоном, а поверх него — руками.
— Значит, ты — король, — сказал кардинал герцогу. — Забери поскорее этот драгоценный пергамент.
Король, в порыве горя, опрокинул единственную маленькую лампу, освещавшую эту сцену, но пергамент был уже в руках у герцога де Гиза.
— Что делать? Что делать? — спросил прибежавший со всех ног монах, под рясой которого угадывался самый настоящий дворянин в самом полном вооружении. — Явился Крийон с французской гвардией и вот-вот высадит двери. Прислушайтесь!..
— Именем короля! — донесся мощный голос Крийона.
— Чего там! Нет больше короля, — ответил Горанфло через окно кельи.
— Какой разбойник это сказал? — откликнулся Крийон.
— Я! Я! Я! — выкрикнул из темноты Горанфло с самой вызывающей надменностью.
— Попытайтесь разглядеть этого дурня и всадите ему парочку пуль в брюхо, — приказал Крийон.
А Горанфло, видя, что гвардейцы взяли мушкеты наизготовку, немедленно нырнул обратно в келью и плюхнулся на свой мощный зад посреди нее.
— Ломайте двери, господин Крийон, — приказал среди всеобщей тишины голос, от которого встали дыбом волосы у настоящих и мнимых монахов, находившихся в коридоре.
Тот, кому принадлежал этот голос, отделившись от остальных, подошел к ступеням аббатства.
— Повинуюсь, государь, — ответил Крийон и со всего размаха ударил по главной двери топором.
От этого удара содрогнулись стены.
— Что вам надо? — спросил дрожащий приор, выглядывая в окно.
— А! Это вы, мессир Фулон, — произнес все тот же высокомерный и спокойный голос. — Верните-ка мне моего шута, он решил заночевать тут у вас в одной из келий. Мне нужен мой Шико. Я скучаю без него в Лувре.
— Зато я очень весело провожу время, сын мой, — ответил Шико, сбрасывая капюшон и рассталкивая толпу монахов, отшатнувшихся от него с воплями ужаса.
В это мгновение герцог де Гиз, по приказу которого был принесен светильник, прочел с таким трудом добытую и еще не просохшую подпись под актом об отречении: “Шико I”.
— Шико Первый, — воскликнул он, — тысяча чертей!
— Мы погибли, — сказал кардинал, — бежим!
— Вот тебе, — приговаривал Шико, стегая веревкой, заменявшей ему пояс, полубесчувственного Горанфло. — Вот тебе!

L
ПРОЦЕНТЫ И КАПИТАЛ

 

По мере того как король говорил и по мере того как заговорщики узнавали его, изумление их сменялось страхом. Подпись “Шико I” под отречением превратила страх в ярость.
Шико сбросил рясу, скрестил руки на груди, и пока Горанфло улепетывал со всех ног, он, неподвижный и улыбающийся, встретил первый натиск.
Положение его было ужасным.
Разъяренные дворяне надвигались на гасконца, твердо решив отомстить ему за жестокий обман, жертвой которого они стали.
Но вид этого безоружного человека, грудь которого обороняли одни лишь скрещенные руки, вид его смеющегося лица, словно подзадоривающего столь грозную силу обрушиться на столь беззащитную слабость, подействовал на них, быть может, куда вернее, нежели увещевания кардинала, который говорил, что смерть Шико ничего им не даст, а, напротив, навлечет на них страшную месть короля, устроившего вместе со своим шутом всю эту зловещую буффонаду.
В результате кинжалы и шпаги опустились перед Шико, который, может, в порыве самоотречения — а Шико на это был способен, — может, оттого, что он разгадал мысли своих врагов, продолжал смеяться им в лицо.
Тем временем угрозы короля становились все страшнее, а удары топора — все чаще.
Было очевидно, что дверь не выдержит долго подобного натиска, которому никто даже и не пытался дать отпор.
Поэтому, после короткого совещания, герцог де Гиз отдал приказ об отступлении.
Услышав этот приказ, Шико усмехнулся.
Во время своих ночных затворничеств с Горанфло он изучил подземный ход, узнал, куда он выходит, и указал это место королю. Король поставил там Токено, лейтенанта швейцарской гвардии.
Было совершенно ясно, что лигисты один за другим попадут прямо в пасть к волку.
Кардинал, вместе с двумя десятками дворян, скрылся первым.
Затем Шико увидел, как в подземном ходе исчез герцог де Гиз, примерно с таким же числом монахов, а потом — Майен: из-за своей толщины и огромного живота он был лишен возможности бегать, и на его долю выпало прикрывать отступление.
Когда этот последний, то есть герцог Майенский, на глазах у Шико волочил свое грузное туловище мимо кельи Горанфло, гасконец уже не улыбался — он покатывался со смеху.
Однако же Шико тщетно напрягал слух, ожидая услышать, что лигисты бегут по подземному ходу обратно. К его величайшему изумлению, шум их шагов, вместо того чтобы приближаться к нему, все более и более удалялся.
Внезапно Шико осенила мысль, от которой он перестал смеяться и заскрежетал зубами.
Как же так?! Время идет, а лигисты не возвращаются. Не заметили ли они, что выход из подземного хода находится под охраной, и ушли через какой-нибудь другой выход?
Шико уже бросился было вон из кельи, но тут дорогу ему преградила какая-то бесформенная масса. Она ползала в ногах у Шико и рвала на себе волосы.
— Ах я несчастный! — вопил Горанфло. — О! Мой добрый сеньор Шико, простите меня! Простите меня!
Почему Горанфло возвратился, возвратился один из всех, ведь он убежал первым и должен был бы находиться уже далеко отсюда?
Вот вопрос, который, вполне естественно, пришел в голову Шико.
— О! Мой добрый господин Шико, дорогой мой сеньор! — продолжал стенать Горанфло. — Простите вашего недостойного друга, он сожалеет о случившемся и приносит публичное покаяние у ваших ног.
— Однако, — спросил Шико, — почему ты не удрал с остальными, болван?
— Потому, что я не мог пройти там, где проходят остальные, мой добрый сеньор: Господь Бог во гневе своем покарал меня тучностью. О, несчастный живот! О, презренное брюхо! — кричал монах, хлопая кулаками по той части тела, к которой он взывал. — Ах, почему я не худой, как вы, господин Шико?! Как это прекрасно быть худым! Какие они счастливцы, худые люди!
Шико ничего не понимал в сетованиях монаха,
— Но, значит, другие где-то проходят? — вскричал он громовым голосом. — Значит, другие удирают?
— Клянусь Господом! — ответил монах. — А что же им еще остается делать — петли дожидаться, что ли? О, проклятое брюхо!
— Тише! — крикнул Шико. — Отвечайте мне.
Горанфло встал на колени.
— Спрашивайте, господин Шико, — сказал он, — вы имеете на это полное право.
— Как удирают остальные?
— Во всю прыть.
— Понимаю, но каким путем?
— Через отдушину.
— Черт подери! Через какую еще отдушину?
— Через отдушину кладбищенского склепа.
— Это тот путь, который ты называешь подземным ходом? Отвечай скорее!
— Нет, дорогой господин Шико. Выход из подземного хода охраняется снаружи. Когда великий кардинал де Гиз открыл дверь, он услышал, как какой-то швейцарец сказал: “Mich durstet”, что значит, как мне кажется: “Я хочу пить”.
— Дьявольщина! — воскликнул Шико. — Я и сам знаю, что это значит. Итак, беглецы отправились другой дорогой?
— Да, дорогой господин Шико, они спасаются через кладбищенский склеп.
— Который выходит?..
— С одной стороны — в подземный склеп часовни, с другой — под ворота Сен-Жак.
— Ты лжешь!
— Я, дорогой сеньор?
— Если бы они спасались через склеп, ведущий в подземелье часовни, они бы снова прошли перед твоей кельей, и я бы их увидел.
— То-то и оно, дорогой господин Шико, что у них не было времени делать такой большой крюк, и они пролезли через отдушину.
— Какую отдушину?..
— Ну через отдушину, что ведет в сад и через которую освещается проход.
— Ну, а ты, значит?..
— Ну, а я — я слишком толст…
— Ну и…
— …и не смог протиснуться, и меня вытянули обратно за ноги, потому что я преграждал путь другим…
Тут Шико издал радостное восклицание, и лицо его озарилось загадочным восторгом:
— Так ты говоришь, что не мог протиснуться?
— Не мог, хотя и очень старался. Посмотрите на мои плечи, на мою грудь.
— Значит, тот, кто еще толще тебя…
— Кто “тот”?
— О Боже! — взмолился Шико, — О Господи, если Ты пособишь мне, Господи, в этом деле, я обещаю поставить Тебе отличнейшую свечу. Значит, он тоже не сможет протиснуться?
— Господин Шико…
— Поднимайся же, долгополый!
Монах встал так быстро, как только смог.
— Хорошо! Веди меня к отдушине.
— Куда вам будет угодно, дорогой мой сеньор.
— Иди вперед, несчастный, иди!
Горанфло побежал рысцой со всей доступной ему скоростью, время от времени воздевая руки к небу и сохраняя взятый им аллюр благодаря ударам веревки, которыми подгонял его Шико.
Они пробежали по коридору и выбежали в сад.
— Сюда, — сказал Горанфло, — сюда.
— Беги и молчи, болван!
Горанфло сделал последнее усилие и добежал до густой чащи, откуда слышалось что-то вроде жалобных стонов.
— Там, — сказал он, — там.
И в полном изнеможении шлепнулся задом на шелковистый дерн.
Шико сделал три шага вперед и увидел нечто шевелящееся на земле.
Рядом с этим “нечто”, напоминавшим заднюю часть тела того существа, которое Диоген называл двуногим петухом, лишенным перьев, валялись шпага и ряса.
Из всего этого явствовало, что персона, находившаяся в столь неудобном положении, последовательно освобождалась от всех предметов, которые могли увеличить ее толщину, и в данный момент, разоруженная и не облаченная более в рясу, была приведена к своему натуральному состоянию.
И тем не менее все потуги этой персоны исчезнуть полностью были тщетными, как только что потуги Горанфло.
— Смерть Христова! Святое чрево! Кровь Христова! — восклицал беглец полузадушенным голосом. — Я предпочел бы прорываться через всю гвардию. Ах! Не тяните так сильно, друзья мои, я проскользну потихонечку. Я чувствую, что продвигаюсь: не быстро, но продвигаюсь.
— Черт возьми! Это герцог Майенский! — прошептал Шико в экстазе. — Боже, добрый мой Боже, Ты заработал свою свечу!
— Недаром же меня прозвали Геркулесом, — продолжал глухой голос, — я приподниму этот камень! Раз!
И герцог сделал такое могучее усилие, что камень действительно дрогнул.
— Погоди, — сказал тихонько Шико, — погоди.
И он затопал ногами, изображая бегущего.
— Они подходят, — сказали несколько голосов в подземелье.
— А! — воскликнул Шико, делая вид, что он только что подбежал, запыхавшись. — А! Это ты, презренный монах?
— Молчите, господин герцог, — зашептали голоса. — Он принимает вас за Горанфло.
— А! Так это ты, толстая туша, pondus immobile, получай!
А! Так это ты, indigesta moles , получай!
И при каждом восклицании Шико, достигнувший, наконец, горячо желанной возможности отомстить за себя, со всего размаху стегал по торчащим перед ним мясистым ягодицам той самой веревкой, которой он незадолго перед тем бичевал Горанфло.
— Тише, — продолжали шептать голоса, — он принимает вас за монаха.
И герцог Майенский издавал только приглушенные стоны, изо всех сил пытаясь приподнять камень.
— А, заговорщик, — продолжал Шико, — недостойный монах, получай! Вот тебе за пьянство! Вот тебе за лень, получай! Вот тебе за грубость, получай! Вот тебе за любострастие, получай! Вот тебе за чревоугодие! Жаль, что смертных грехов всего семь. Вот! Вот! Это тебе за остальные твои грехи.
— Господин Шико, — молил Горанфло, обливаясь потом, — господин Шико, пожалейте меня.
— А, предатель, — продолжал Шико, не прекращая порки. — На! Вот тебе за измену.
— Пощадите, — лепетал Горанфло, которому казалось, что он чувствует на своем теле все удары, падающие на герцога Майенского, — пощадите, миленький господин Шико!
Но Шико не останавливался, а лишь учащал удары, все больше опьяняясь местью.
Несмотря на все самообладание, Майен не мог сдержать стонов.
— А! — продолжал Шико. — Почему не было угодно Богу подставить мне вместо твоего непристойного зада, вместо этого грубого куска мяса, всемогущие и сиятельнейшие ягодицы герцога Майенского, которому я задолжал тьму палочных ударов! Уже семь лет, как на них нарастают проценты. Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!
Горанфло испустил вздох и упал наземь.
— Шико! — возопил герцог Майенский.
— Да, я самый, да, Шико, недостойный слуга его величества, Шико — слабая рука, который хотел бы для такого случая иметь сто рук, как Бриарей.
И Шико, все больше и больше входя в раж, стал отпускать удары с такой яростью, что его подопечный, обезумев от боли, собрал все силы, приподнял камень и с ободранными боками и окровавленным задом свалился на руки своих друзей.
Последний удар Шико пришелся уже в пустоту.
Тогда Шико оглянулся: настоящий Горанфло лежал в глубоком обмороке — если не от боли, то, во всяком случае, от ужаса.

LI
О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО ВБЛИЗИ БАСТИЛИИ В ТО ВРЕМЯ, КАК ШИКО ПЛАТИЛ СВОИ ДОЛГИ В АББАТСТВЕ СВЯТОЙ ЖЕНЕВЬЕВЫ

Было одиннадцать часов вечера. Почувствовав себя нехорошо на улице Сен-Жак, герцог Анжуйский удалился к себе и теперь с нетерпением ждал гонца от герцога де Гиза с известием об отречении короля.
Он шагал взад и вперед, от окна кабинета к двери, а от двери — к окнам передней, и все поглядывал на часы в футляре из позолоченного дерева, которые зловеще отсчитывали секунду за секундой.
Вдруг он услышал топот копыт во дворе. Герцог решил, что это, вероятно, прибыл желанный гонец, и подбежал к окну. Но конь — его держал под уздцы слуга — еще только ждал своего хозяина.
Наконец хозяин показался во дворе; это был Бюсси. Выполняя свои обязанности капитана гвардии, он, прежде чем отправиться на свидание, приехал сообщить ночной пароль.
Увидев этого красивого, храброго человека, которого он ни в чем не мог упрекнуть, герцог вновь почувствовал на мгновение угрызения совести, но тут Бюсси подошел к слуге, державшему в руке факел, свет упал на его лицо, и Франсуа прочел на нем столько радости, надежды и счастья, что ревность его вспыхнула с новой силой.
Тем временем Бюсси, не подозревая, что герцог наблюдает за ним и следит за изменениями его лица, Бюсси, уже уладивший все с паролем, отбросил плащ за плечи, вскочил в седло и, пришпорив коня, с большим шумом проскакал под гулким сводом ворот.
Незадолго до того герцог, обеспокоенный отсутствием гонца, подумывал, не послать ли за Бюсси; он не сомневался, что, прежде чем отправиться к Бастилии, Бюсси завернет домой. Но сейчас, рисуя в своем воображении, как Бюсси и Диана смеются над его отвергнутой любовью, словно бы ставя его, принца крови, на одну доску с презираемым им супругом, он почувствовал, как злоба снова взяла в нем верх над добрыми движениями души.
Отправляясь на свидание, Бюсси улыбался от счастья. Эта улыбка была для принца оскорблением, и он позволил Бюсси уехать. Если бы у молодого человека были нахмуренный лоб и печаль в глазах, возможно, Франсуа и остановил бы его.
Между тем Бюсси, выехав за ворота Анжуйского дворца, тут же попридержал коня, чтобы не производить слишком большого шума. Прискакав, как и предвидел принц, в свой дом, он оставил коня на попечение конюха, почтительно внимавшего лекцию по ветеринарному искусству, которую читал ему Реми.
— А! — сказал Бюсси, признав молодого лекаря. — Это ты, Реми?
— Да, ваше сиятельство, собственной персоной.
— Еще не спишь?
— Собираюсь лечь минут через десять. Я шел к себе, вернее, к вам. По правде говоря, с тех пор как я расстался со своим раненым, мне кажется, что в сутках сорок восемь часов.
— Может быть, ты скучаешь? — спросил Бюсси.
— Боюсь, что да!
— А любовь?
— Э! Я вам уже не раз говорил: любви я остерегаюсь, обычно она для меня лишь предмет полезных наблюдений.
— Значит, с Гертрудой покончено?
— Бесповоротно.
— Выходит, тебе надоело…
— …быть битым. Именно в колотушках и выражалась любовь моей амазонки, доброй девушки в остальном.
— И твое сердце не вспоминает о ней сегодня?
— Почему сегодня, ваше сиятельство?
— Потому, что я мог бы взять тебя с собой.
— К Бастилии?
— Да.
— Вы туда отправитесь?
— Непременно.
— А Монсоро?
— В Компьени, мой милый, он готовит там охоту для его величества.
— Вы в этом уверены, ваше сиятельство?
— Распоряжение было ему отдано при всех сегодня утром.
— А!
Реми задумался.
— И что же вы, ваше сиятельство? — спросил он немного погодя.
— И я провел день, вознося благодарения Богу за счастье, которое он посылает мне этой ночью, и жажду провести ночь, наслаждаясь этим счастьем.
— Хорошо, Журдэн, мою шпагу! — приказал Реми.
Конюх исчез в доме.
— Так ты изменил свое решение?
— Почему?
— Потому, что ты берешь шпагу.
— Я провожу вас до места по двум соображениям.
— По каким?
— Во-первых, из опасения, как бы у вас не случилось неприятной встречи по дороге…
Бюсси улыбнулся.
— Боже мой, смейтесь, ваше сиятельство. Я прекрасно знаю, что вы не боитесь неприятных встреч и что лекарь Реми не Бог весть какая поддержка, но на двух нападают все-таки реже, чем на одного. Во-вторых, мне надо дать вам великое множество полезных советов.
— Идем, дорогой Реми, идем. Мы будем разговаривать о ней, а после счастья видеть женщину, которую любишь, я не знаю большей радости, чем говорить о ней.
— Бывают и такие люди, — ответил Реми, — которые радость говорить о ней ставят на первое место.
— Однако, — заметил Бюсси, — мне кажется, погода нынче весьма переменчивая.
— Еще один повод идти с вами: небо то в облаках, то чистое. Что до меня, то я люблю разнообразие. Спасибо, Журдэн, — добавил Реми, обращаясь к конюху, который принес ему шпагу.
Затем, обернувшись к графу, сказал:
— Я в вашем распоряжении, ваше сиятельство. Пойдемте.
Бюсси взял молодого лекаря под руку, и они зашагали к Бастилии.
Реми сказал графу, что должен дать ему тьму полезных советов, и действительно, едва они тронулись в путь, как лекарь принялся засыпать Бюсси внушительными латинскими цитатами, стремясь убедить его в том, что он делает ошибку, отправляясь этой ночью к Диане, вместо того чтобы спокойно лежать в своей постели, ибо, как правило, человек дерется плохо, если он плохо спал ночью. Затем от ученых сентенций Одуэн перешел к мифам и басням и искусно ввернул, что обычно именно Венера разоружала Марса.
Бюсси улыбался. Реми стоял на своем.
— Видишь ли, Реми, — сказал граф, — когда моя рука держит шпагу, она так с ней срастается, что каждая частица ее плоти становится крепкой и гибкой, как сталь клинка, а клинок, в свою очередь, словно оживает и согревается, уподобляясь живой плоти. С этого мгновения моя шпага — это рука, а моя рука — шпага. И поэтому — понимаешь? — больше не приходится говорить ни о силе, ни о настроении. Клинок никогда не устает.
— Да, но он притупляется.
— Не бойся ничего.
— Ах, добрый мой сеньор, — продолжал Реми, — речь идет о том, что завтра вам предстоит поединок, подобный поединку Геркулеса с Антеем, Тезея с Минотавром, нечто вроде битвы Тридцати или битвы Баярда. Нечто гомерическое, гигантское, невероятное. Речь идет о том, чтобы в будущем поединок Бюсси называли образцом поединка. И я не хочу, знаете ли, не хочу только одного: чтобы вас продырявили.
— Будь спокоен, мой славный Реми, ты увидишь чудеса. Нынче утром я вручил по шпаге четырем лихим драчунам, и в течение восьми минут ни одному из этих четырех не удалось даже задеть меня, а я превратил их камзолы в лохмотья. Я прыгал, как тигр.
— Не сомневаюсь в этом, мой господин, но будут ли ваши колени завтра так же тверды, как были сегодня утром?
Тут между Бюсси и его хирургом завязался разговор по-латыни, который то и дело прерывался взрывами смеха.
Так они дошли до конца большой улицы Сент-Антуан.
— Прощай, — сказал Бюсси, — мы на месте.
— Может, мне подождать вас? — предложил Реми.
— Зачем?
— Затем, чтобы быть уверенным, что вы возвратитесь через два часа и хорошенько поспите перед поединком, пять или шесть часов по меньшей мере.
— А если я дам тебе слово?
— О! Этого будет достаточно. Слово Бюсси, чума меня побери! Хотел бы я знать, как в нем можно усомниться!
— Что ж, ты его имеешь. Через два часа, Реми, я вернусь домой.
— Договорились. Прощайте, господин граф.
— Прощай же, Реми.
Молодые люди расстались, но Реми задержался на улице.
Он увидел, как Бюсси приблизился к дому и, поскольку отсутствие Монсоро обеспечивало полную безопасность, вошел не через окно, а через дверь, которую открыла ему Гертруда. Только после этого Реми, с философским спокойствием, пустился по безлюдным улицам в обратный путь.
Пройдя через площадь Бодуайе, он заметил, что навстречу ему идут пятеро мужчин, закутанных в плащи, и под этими плащами, по всей видимости, таилось оружие.
Пятеро в такой час — это было необычно. Реми отступил за угол дома.
Шагах в десяти от него мужчины остановились и, обменявшись сердечным пожеланием доброй ночи, разошлись. Четверо отправились в разные стороны, а пятый продолжал стоять, погрузившись в размышления.
В этот миг из-за облака выглянула луна и осветила лицо ночного гуляки.
— Господин де Сен-Люк? — воскликнул Реми.
Услышав свое имя, Сен-Люк поднял голову и увидел направлявшегося к нему человека.
— Реми! — вскричал он в свою очередь.
— Реми собственной персоной, и я счастлив, что могу не добавлять: “К вашим услугам”, ибо, как мне кажется, вы чувствуете себя прекрасно. Не будет ли нескромностью с моей стороны, если я поинтересуюсь, что ваша милость делает в этот час столь далеко от Лувра?
— По правде сказать, милейший, я изучаю по приказанию короля настроение города. Король сказал мне: “Сен-Люк, прогуляйся по улицам Парижа и, если ты случайно услышишь, что кто-нибудь говорит, что я отрекся от престола, смело отвечай, что это неправда”.
— А кто-нибудь говорил об этом?
— Никто ни словечка. И вот, так как скоро полночь, все спокойно и я не встретил никого, кроме господина де Монсоро, я отпустил своих друзей и собирался уже вернуться, как тут ты и увидел меня.
— Как вы сказали? Господина де Монсоро?!
— Да.
— Вы встретили господина де Монсоро?
— С отрядом вооруженных людей; их было не меньше десяти или двенадцати.
— Господина де Монсоро? Не может быть!
— Почему не может быть?
— Потому что сейчас он должен находиться в Компьени.
— Он должен, но его там нет.
— Но приказ короля?
— Вот еще! Кто же повинуется королю?
— Вы встретили господина де Монсоро с десятью или двенадцатью людьми?
— Совершенно точно.
— Он вас узнал?
— Я полагаю, да.
— Вас было только пятеро?
— Четверо моих друзей и я. Никого больше.
— И он на вас не напал?
— Напротив, он уклонился от встречи со мной, это-то меня и удивляет. Узнав его, я уже приготовился было к страшному сражению.
— И куда он шел?
— В сторону улицы Тисерандери.
— О! Боже мой! — вырвалось у Реми.
— В чем дело? — спросил Сен-Люк, обеспокоенный тоном молодого лекаря.
— Господин де Сен-Люк, сомнения нет, должно случиться большое несчастье.
— Большое несчастье? С кем?
— С господином де Бюсси.
— С Бюсси! Дьявольщина! Говорите, Реми, вы же знаете, я из его друзей.
— Какой ужас! Господин де Бюсси думал, что граф в Компьени.
— Ну и что?
— Он счел возможным воспользоваться его отсутствием.
— Значит, сейчас он?..
— У госпожи Дианы.
— А, — протянул Сен-Люк, — дело плохо.
— Да. Понимаете, — сказал Реми, — у господина де Монсоро, должно быть, появились подозрения, или ему их внушили, и он сделал вид, что уезжает, для того лишь чтобы неожиданно нагрянуть.
— Простите! — сказал Сен-Люк, хлопнув себя по лбу.
— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил Реми.
— Здесь замешан герцог Анжуйский.
— Но ведь сегодня утром герцог Анжуйский сам устроил господину де Монсоро этот отъезд!
— Тем более! У вас хорошие легкие, мой славный Реми?
— Как кузнечные мехи, клянусь телом Христовым!
— В таком случае бежим, бежим, не теряя ни минуты. Вы знаете дом?
— Да.
— Тогда бегите впереди.
И молодые люди помчались по улицам со скоростью, которая сделала бы честь оленям, преследуемым охотниками.
— Он намного опередил нас? — спросил на бегу Реми.
— Кто? Монсоро?
— Да.
— На четверть часа примерно, — выдохнул Сен-Люк, перепрыгивая через груду камней высотою в пять футов.
— Только бы нам не опоздать, — с этими словами Реми вынул из ножен шпагу, чтобы быть готовым ко всему.

LII
УБИЙСТВО

Диана, совершенно уверенная в отъезде мужа, без всяких опасений приняла Бюсси, спокойного, далекого от каких-либо подозрений.
Никогда еще эта прекрасная юная женщина не излучала такого сияния, никогда еще Бюсси не был таким счастливым. Есть мгновения — душа или, вернее, инстинкт самосохранения всегда ощущают их значительность, — есть мгновения, когда духовные силы человека сливаются воедино со всем запасом физических возможностей, пробужденных в нем его чувствами. Он сосредоточен на одном и в то же время успевает охватить все. Всеми своими порами впитывает он жизнь, и не догадываясь, что может лишиться ее с минуты на минуту, и не ведая о приближении катастрофы, которая отнимет у него эту жизнь.
Диану страшил завтрашний грозный день, и чем больше она старалась скрыть свое волнение, тем больше волновалась.
Поэтому молодая женщина казалась особенно нежной, ибо печаль, проникая в недра всякой любви, придает ей недостававший дотоле аромат поэзии. Подлинно глубокому чувству веселье не свойственно, и глаза искренне любящей женщины чаще всего не сверкают, а затуманены слезами.
Диана начала с того, что остановила пылающего страстью молодого человека. Этой ночью она хотела объяснить ему, что его жизнь — одно с ее жизнью; она хотела обсудить с ним самые верные способы бегства.
Ибо одержать победу было еще недостаточно. Одержав победу, надо было бежать от гнева короля: ведь, по всей вероятности, Генрих никогда не простил бы победителю поражения или смерти своих фаворитов.
— И потом, — говорила Диана, обвив рукою шею Бюсси и не сводя глаз с лица любимого, — разве ты не самый храбрый человек во Франции? Разве тебе недостает славы? К чему тебе ее умножать? Ты уже и так настолько превосходишь всех остальных мужчин, что с твоей стороны было бы воистину невеликодушно желать еще большего возвышения. У тебя нет стремления понравиться другим женщинам, потому что ты любишь меня и побоялся бы потерять меня навсегда, не правда ли, Луи! Луи, защищай свою жизнь. Я не говорю тебе: “Подумай о смерти”, ибо мне кажется, что нет в мире человека настолько сильного, настолько могучего, чтобы убить моего Луи, не прибегая к предательству. Но подумай о ранах: ведь тебя могут ранить, ты это хорошо знаешь, ведь именно ране, полученной в сражении с теми же самыми людьми, обязана я знакомством с тобой.
— Будь спокойна, — смеясь, отвечал Бюсси, — я стану оберегать лицо, я не хочу, чтобы меня изуродовали.
— О! Оберегай себя всего. Пусть твое тело будет для тебя таким же священным, как если бы это было мое тело. Подумай, как бы ты горевал, увидев меня израненной, окровавленной. Так вот, те же муки почувствую и я при виде твоей крови. Будь осторожен, мой безрассудный лев, вот все, о чем я тебя прошу. Поступи так, как тот римлянин, историю которого ты мне читал в прошлый раз, чтобы меня успокоить. О! Сделай в точности, как он. Предоставь своим трем друзьям сражаться с их противниками, приди на помощь тому из них, кто будет больше в ней нуждаться, но если на тебя нападут двое или трое сразу — беги. Ты вернешься потом, как Гораций, и убьешь их каждого по отдельности.
— Хорошо, моя любимая Диана, — сказал Бюсси.
— О! Ты отвечаешь мне, не вникая в мои слова, Луи. Ты смотришь на меня, но ты меня не слушаешь.
— Да, но зато я вижу тебя, и ты прекрасна!
— Бог мой, да о моей ли красоте сейчас речь! Речь идет о тебе, о твоей жизни, о нашей жизни. Послушай, то, что я
— Да, но ты не приговорен, и речь идет не о том, как умереть, а, напротив, о том, как остаться в живых. собираюсь сказать тебе, — ужасно, но я хочу, чтобы ты это знал. Сильнее тебя это не сделает, но осторожнее — да. Так вот: я наберусь смелости и буду смотреть на ваш поединок!
— Ты?
— Я буду присутствовать при нем.
— Как так? Это невозможно, Диана!
— Возможно! Слушай, ты ведь знаешь: в соседней комнате одно окно выходит в маленький сад и наискосок от него виден турнельский загон для скота.
— Да, я помню это окно, оно футах в двадцати над землей, под ним еще железная ограда. В прошлый раз я бросал хлеб на ее острия, а птицы прилетали и расклевывали ею.
— Из этого окна — понимаешь, Бюсси? — я тебя увижу. Главное, встань так, чтобы я тебя видела. Ты будешь знать, что я тут, ты даже сможешь взглянуть на меня. Ах, нет, я просто безумна, не смотри на меня: ведь твой противник может воспользоваться тем, что ты отвлекся…
— …и убить меня! Не правда ли? Пока я буду глядеть на тебя? Если бы я был приговорен, Диана, и мне предложили бы самому выбрать себе смерть, я выбрал бы эту.
— Я и останусь в живых, будь спокойна. К тому же, уверяю тебя, у меня хорошая поддержка. Ты не знаешь моих друзей, а я их знаю: Антрагэ владеет шпагой не хуже меня; Рибейрак хладнокровен в бою, в нем кажутся живыми только глаза, которыми он пожирает противника, и рука, которой он наносит ему удары; Ливаро отличается тигриной ловкостью. Поверь мне, Диана, у нас замечательная партия, даже чересчур замечательная. Мне хотелось бы больше опасности, чтобы было больше чести.
— Что ж, я тебе верю, друг мой, и улыбаюсь, ибо надеюсь на тебя. Только слушай меня и обещай мне повиноваться.
— Обещаю в том случае, если ты не прикажешь мне уйти отсюда.
— Я как раз хочу обратиться к твоему трезвому уму.
— Тоща не надо было сводить меня с ума.
— Без каламбуров, мой прекрасный дворянин, покоряйтесь. Любовь доказывают покорностью.
— Что ж, повелевай.
— Милый друг, у тебя утомленные глаза, тебе нужно хорошенько выспаться. Уходи!
— Как, уже!
— Нет, я еще помолюсь Богу, а потом ты меня поцелуешь.
— Это к тебе надо обращаться с молитвой, как обращаются к святым.
— А ты думаешь, святые не молятся Богу? — сказала Диана, опускаясь на колени.
Взор ее, устремленный ввысь, словно бы проникал сквозь потолок и кровлю дома: казалось, он искал Бога там, в синей глубине небосвода, а слова рвались прямо из сердца.
— Господь мой, — молила она, — если Ты желаешь, чтобы раба Твоя была счастлива и не умерла от отчаяния, защити того, кого Ты поставил на пути моем, дабы я его любила, и любила лишь его одного!
Она уже произносила последние слова, и Бюсси наклонился, чтобы обнять ее и привлечь ее лицо к своим губам, когда внезапно со звоном вылетело одно из оконных стекол, а за ним и вся рама, и они увидели, что на балконе стоят трое вооруженных людей, а четвертый перелезает через перила. Лицо его было закрыто маской, в одной руке он держал пистолет, в другой — обнаженную шпагу.
На миг Бюсси оцепенел, застыл, потрясенный страшным криком, который вырвался у Дианы, бросившейся ему на шею.
Человек в маске подал знак, и три его спутника сделали шаг вперед. Один из этих троих был вооружен аркебузой.
Левой рукой Бюсси отстранил Диану, а правой в то же мгновение выхватил из ножен шпагу.
Потом, собравшись с мыслями, он медленно опустил ее, не теряя из виду своих противников.
— Вперед, мои удальцы! — произнес мрачный голос из-под бархатной маски. — Он уже наполовину мертв от страха.
— Ты ошибаешься, — ответил Бюсси, — страх мне неведом.
Диана рванулась было к нему.
— Отойдите в сторону, Диана, — сказал он твердо.
Но она, вместо того чтобы повиноваться, снова бросилась ему на грудь.
— Так меня убьют, сударыня, — сказал он.
Диана отошла, оставив Бюсси лицом к лицу с врагами.
Она поняла, что может помочь своему возлюбленному только одним способом: безропотно подчиняясь.
— А-а! — сказал мрачный голос. — Это и в самом деле господин де Бюсси, а я-то, простак, не хотел верить. Вот это друг! Замечательный друг, настоящий.
Бюсси молчал. Кусая губы, он оглядывал комнату, чтобы оценить, какие у него возможности для сопротивления, когда дело дойдет до схватки.
f Он узнает, — продолжал голос, насмешливый тон которого делал еще более странным его низкое, мрачное звучание, — он узнает, что главный ловчий в отъезде, что жена осталась одна, что ей, быть может, страшно, и является составить ей компанию. И когда же? Накануне поединка. Я повторяю: вот настоящий, замечательный друг!
— А! Это вы, господин де Монсоро, — сказал Бюсси. — Прекрасно. Сбросьте вашу маску. Я уже знаю, с кем имею дело.
— Я так и поступлю, — ответил главный ловчий.
И он отшвырнул свою черную маску далеко в сторону.
Диана слабо вскрикнула.
Бледность графа была похожа на бледность мертвеца, улыбка его была улыбкой демона.
— Вот так. Пора кончать, сударь, — сказал Бюсси. — Мне не по душе лишние разговоры. Произносить речи перед дракой — это годится для героев Гомера, на то они и полубоги, а я человек, но, заметьте, человек, лишенный страха. Нападайте, или прочь с дороги!
Монсоро ответил хриплым, пронзительным смехом, который заставил Диану вздрогнуть, а Бюсси привел в ярость.
— Прочь с дороги! — повторил молодой человек, и кровь, прилившая до этого к его сердцу, бросилась ему в голову.
— Ого! Прочь с дороги? — воскликнул Монсоро. — Кажется, вы так сказали, господин де Бюсси?
— Тогда скрестим наши шпаги и покончим с этим, — сказал молодой человек, — я должен вернуться домой, а живу я далеко.
— Вы пришли, чтобы остаться здесь на ночь, сударь, — сказал главный ловчий, — и вы здесь останетесь.
Тут над перилами балкона показались головы еще двух человек; эти двое перелезли через балюстраду и встали рядом со своими товарищами.
— Четыре плюс два — шесть, — сказал Бюсси. — А где же остальные?
— Они у дверей и ждут, — сказал главный ловчий.
Диана упала на колени, и, хотя она делала отчаянные усилия, чтобы совладать с собой, Бюсси услышал ее рыдания.
Он быстро взглянул на нее, затем снова перевел взгляд на графа и после секундного размышления сказал:
— Любезный сударь, вам известно, что я человек чести?
— Да, — сказал Монсоро, — вы такой же человек чести, как эта госпожа — целомудренная женщина.
— Хорошо, сударь, — ответил Бюсси, слегка кивнув головой, — сказано сильно, но это заслужено, и мы рассчитаемся за все разом. Одно только: завтра у меня поединок с четырьмя известными вам дворянами, и первенство принадлежит им, а не вам, поэтому я прошу оказать мне любезность и позволить мне сегодня удалиться, под залог слова, что мы с вами снова встретимся, когда и где вам будет угодно.
Монсоро пожал плечами.
— Послушайте, — сказал Бюсси, — клянусь Богом, сударь, когда я дам удовлетворение господам де Шомбергу, д’Эпернону, де Келюсу и де Можирону, я буду в вашем распоряжении, целиком в вашем и, только в вашем. Если они убьют меня, что ж, вы будете отомщены их руками, вот и все. Если же, напротив, я окажусь в состоянии расплатиться с вами сам…
Монсоро обернулся к своим людям.
— Ну, — сказал он. — Бей его! Вперед, мои храбрецы!
— А, — сказал Бюсси, — я ошибся: это не поединок, это убийство.
— Черт подери! — воскликнул Монсоро.
— Да, я вижу, мы ошиблись друг в друге. Но подумайте вот о чем, сударь: все это придется не по душе герцогу Анжуйскому.
— Он-то меня и прислал, — ответил Монсоро.
Бюсси вздрогнул, Диана со стоном воздела руки к небу.
— В таком случае, — сказал молодой человек, — я буду рассчитывать только на Бюсси. Держитесь, мои храбрецы!
С молниеносной быстротой он опрокинул скамейку для молитв, подтащил к ней стол и швырнул сверху стул. Таким, образом, в одну секунду он воздвиг между собой и врагами нечто вроде оборонительного вала.
Он действовал так быстро, что пуля, выпущенная из аркебузы, попала лишь в скамейку и застряла в ее досках. Тем временем Бюсси повалил чудесный шкафчик времен Франциска I и добавил его к своему укреплению.
Диана оказалась прикрытой этим шкафчиком. Она понимала, что не может помочь Бюсси ничем, кроме своих молитв, и молилась. Бюсси бросил взгляд на нее, потом на противников, затем на свой импровизированный оборонительный вал.
— Теперь, пожалуйте, — сказал он, — но будьте осторожны: моя шпага колется.
“Храбрецы”, понукаемые Монсоро, двинулись на Бюсси, как на кабана. Бюсси ждал их, пригнувшись, с горящими глазами. Один из нападающих протянул было руку к скамейке, чтобы оттащить ее, но, прежде чем его рука коснулась оборонительного заграждения, шпага Бюсси, высунувшись в амбразуру, рассекла эту руку от локтя до плеча.
Человек вскрикнул и попятился к окну.
В этот момент Бюсси услышал быстрые шаги в коридоре и решил, что оказался между двух огней. Он метнулся к двери, чтобы задвинуть засов, но, прежде чем он успел это сделать, дверь распахнулась.
Молодой человек отступил на шаг и приготовился обороняться против всех разом.
В дверь вбежали двое.
— А, дорогой мой господин, — послышался очень знакомый голос, — мы не опоздали?
— Реми! — произнес Бюсси.
— И я! — крикнул второй голос. — Да тут, кажется, убивают?
Бюсси узнал и этот голос и закричал от радости.
— Сен-Люк! — воскликнул он.
— Я самый!
— AI — сказал Бюсси. — Теперь, дражайший господин де Монсоро, я думаю, будет лучше, если вы дадите нам выйти, потому что иначе мы пройдем по вашим телам.
— Еще трое ко мне! — крикнул Монсоро.
И над балюстрадой показались трое новых нападающих.
— Вот как? Значит, у них целая армия? — спросил Сен-Люк.
— Господи, милостивый, защити его, — молилась Диана.
— Бесстыдная тварь! — крикнул Монсоро.
И бросился вперед, чтобы заколоть Диану.
Бюсси увидел это движение. Ловкий, словно тигр, он одним прыжком перескочил через свою баррикаду. Шпага его скрестилась со шпагой Монсоро, потом Бюсси сделал выпад и нанес графу удар в горло, но расстояние было слишком велико — Монсоро отделался лишь царапиной.
Пять или шесть человек разом бросились на Бюсси.
Один из них пал, сраженный шпагой Сен-Люка.
— Вперед! — крикнул Реми.
— Нет, Реми, не вперед, — сказал Бюсси, — подними и унеси Диану.
Монсоро зарычал и выхватил шпагу у одного из вновь прибывших.
Реми колебался.
— А вы? — спросил он.
— Уноси, уноси ее! — крикнул Бюсси. — Я вверяю ее тебе.
— Господи! — шептала Диана. — Господи, помоги ему!
— Пойдемте, госпожа, — сказал Реми.
— Ни за что, нет, я его ни за что не покину!
Реми схватил ее за руки.
— Бюсси! — кричала Диана. — Ко мне, Бюсси! На помощь!
Бедняжка обезумела и не различала более, где друзья, где враги. Все, что удаляло ее от Бюсси, казалось ей гибелью, смертью.
— Иди, иди, — сказал Бюсси, — я последую за тобой.
— Да, — взвыл Монсоро, — да, ты последуешь за ней, я надеюсь.
Бюсси увидел, что Одуэн зашатался, согнулся и почти в то же мгновение упал, увлекая за собой Диану.
Бюсси вскрикнул и обернулся.
— Ничего, господин, — сказал Реми, — пуля попала в меня. Она невредима.
В тот момент, когда Бюсси оглянулся, на него бросились трое. Сен-Люк заслонил от них друга, и один из троих упал.
Двое оставшихся отступили.
— Сен-Люк, — сказал Бюсси, — заклинаю тебя именем той, которую ты любишь! Спаси Диану!
— А ты?
— Я? Я мужчина!
Сен-Люк кинулся к Диане, которая уже поднялась с колен, схватил ее на руки и исчез вместе с ней за дверью.
— Ко мне! — завопил Монсоро. — Ко мне все, кто на лестнице!
— А! Подлец! — вскричал Бюсси. — А! Трус!
Монсоро скрылся за спинами своих людей.
Бюсси ударил наотмашь, потом нанес колющий удар. Первым ударом он рассек чью-то голову, вторым — продырявил чью-то грудь.
— С этими все, — сказал он.
Затем он вернулся в свое укрепление.
— Бегите, господин, бегите! — прошептал Реми.
— Мне бежать… бежать от убийц!
Бюсси склонился к молодому лекарю.
— Надо, чтобы Диана успела спастись. Куда ты ранен?
— Берегитесь! — воскликнул Реми. — Берегитесь!
И действительно, с лестницы в дверь ворвались четверо.
Бюсси оказался в окружении.
Но он думал лишь об одном:
— А Диана? — крикнул он. — Диана?
И, не теряя ни мгновения, ринулся на четверых. Они были застигнуты врасплох. Двое упали, один был ранен, другой — мертв.
Монсоро двинулся к нему, но Бюсси отступил и снова оказался за своим укреплением.
— Задвиньте засовы, — крикнул Монсоро, — поверните ключ: он у нас в руках, у нас в руках!
Тем временем Реми, собрав последние силы, дополз до защитного вала и укрепил его своим телом.
Наступила короткая передышка.
Слегка присев, Бюсси плотно прижался спиною к стене. Согнутая в локте рука крепко сжимала шпагу. Он быстро огляделся. Глаза его пересчитали врагов. Семеро валялись на полу, девять — остались на ногах.
Глядя на девять сверкающих шпаг, слыша, как Монсоро подбадривает сбиров, чувствуя, как под ногами хлюпает кровь, этот храбрец, никогда не ведавший страха, увидел, что из глубины комнаты перед ним возник словно бы призрак смерти и, хмуро улыбаясь, поманил его к себе.
“Из девяти, — подумал он, — я вполне могу уложить еще пятерых, но оставшиеся четверо убьют меня. У меня хватит сил еще на десять минут боя. Что ж, сделаем за эти десять минут то, что ни один человек никогда еще не делал и не сделает”.
Он скинул плащ, обернул им левую руку и прыгнул на середину комнаты, как будто дальнейшее пребывание в укрытии было недостойно его боевой славы.
Его встретил хаос тел и клинков, в который его шпага проскользнула, словно змея. Трижды перед ним открывался просвет в этой плотной массе, и он тут же выбрасывал вперед левую руку и наносил удар. Трижды слышал он, как скрипела, расходясь под его клинком, кожа ремней и курток, и трижды струя теплой крови по бороздке клинка стекала на его пальцы.
За это же время своей левой рукой он отбил не менее двадцати режущих и колющих ударов.
Плащ был изрублен в лохмотья.
Увидев, что двое упали, а третий не в силах драться, убийцы изменили свою тактику. Они отказались от шпаг: одни пустили в ход приклады мушкетов, другие стали стрелять в Бюсси из пистолетов, которые прежде молчали. Но Бюсси ловко уклонялся от пуль, то бросаясь в сторону, то пригибаясь. В этот решительный для него час он поспевал повсюду: не только все видел, слышал и действовал, он еще и читал в мыслях своих врагов, угадывая все их решения. Для Бюсси настала одна из тех минут, когда человек достигает вершин совершенства: он был меньше, чем Бог, ибо он был смертным, но, вне всякого сомнения, он был больше, чем человек.
Он понял, что, если он убьет Монсоро, сражение само собой прекратится, и он стал искать его глазами среди своих убийц. Но Монсоро, столь же спокойный, сколь Бюсси был возбужден, перезаряжал своим людям пистолеты или стрелял сам, прячась за их спинами.
Бюсси ничего не стоило расчистить себе дорогу. Он бросился в гущу сбиров, они расступились, и Бюсси оказался лицом к лицу с Монсоро.
В это мгновение главный ловчий, в руках у которого был заряженный пистолет, прицелился и выстрелил.
Пуля ударила в клинок шпаги Бюсси и срезала его на шесть дюймов выше рукоятки.
— Обезоружен! — крикнул Монсоро. — Обезоружен!
Бюсси отскочил назад, но успел, отступая, подобрать с полу срезанный клинок.
В одну секунду клинок был плотно прикручен носовым платком к кисти его руки.
И бой возобновился. То было величественное зрелище: один человек, почти безоружный и, однако, почти невредимый, держал в страхе шестерых прекрасно вооруженных людей, возведя гору из десяти трупов. Бой сделался еще более ожесточенным. Монсоро, догадавшись, что Бюсси будет высматривать себе оружие на полу, стал убирать все, до чего тот мог бы добраться.
Бюсси был окружен. Обломок его шпаги в страшных зазубринах, погнутый и притупившийся, уже скверно держался в повязке. Рука деревенела от усталости. Он огляделся. И тут один из трупов неожиданно зашевелился, привстал на колени и подал ему длинную и целую рапиру.
То был Реми, вложивший в это последнее движение всю свою преданность.
Бюсси вскрикнул от радости и быстро отступил назад, чтобы развязать платок и отбросить ненужный теперь обломок клинка.
Монсоро подбежал к Реми и выстрелил по нему в упор из пистолета.
Реми, с пробитой головой, рухнул на пол, чтобы уже более никогда не подняться. Из груди Бюсси вырвался даже не крик — рычание!
С новым оружием к нему вернулись силы. Рапира его со свистом описала круг, справа отрубила чью-то кисть, а слева — распорола кому-то щеку.
Этим двойным ударом он расчистил себе дорогу к выходу.
Гибкий, стремительный, бросился он к дверям и попытался выломать их ударом, от которого задрожала стена. Но засовы не поддались.
Опустошенный на миг этим усилием, он опустил правую руку и, стоя лицом к своим врагам, принялся левой рукой нашаривать засовы.
В эту секунду пуля пробила ему бедро, а две шпаги задели ему бока.
Но он отодвинул засовы и повернул ключ.
Рыча, величественный в своей ярости, он сразил ударом наотмашь самого остервенелого из разбойников и, прорвавшись к Монсоро, ранил его в грудь.
У главного ловчего вырвалось проклятье.
— Так! — воскликнул Бюсси и распахнул двери. — Те-перь-то я выберусь!
Четверо убийц побросали оружие и навалились на Бюсси. Не заколов его шпагами, ибо его чудесная ловкость делала его неуязвимым, они пытались его задушить.
Но Бюсси и рукояткой рапиры, и ее клинком непрерывно наносил им удары, рубил их. Дважды Монсоро приближался к молодому человеку и дважды был ранен.
Наконец трое убийц вцепились в рукоятку рапиры и вырвали ее из рук Бюсси.
Тогда Бюсси схватил табурет из резного дерева, тремя ударами сбил троих, но о плечо четвертого табурет раскололся, и тот удержался на ногах.
Этот четвертый и вонзил ему в грудь кинжал.
Бюсси схватил его за запястье, выдернул кинжал из своей груди и, повернув клинок к противнику, заколол того его же собственной рукой.
Последний из убийц выскочил в окно.
Бюсси сделал два шага, чтобы нагнать его, но лежавший среди трупов Монсоро приподнялся и ударил Бюсси ножом под колено.
Молодой человек вскрикнул, огляделся в поисках шпаги, схватил первую попавшуюся и с такой силой вогнал ее в грудь главного ловчего, что пригвоздил его к полу.
— А! — взревел Бюсси. — Не знаю, останусь ли жив я, но, по крайней мере, я увижу, как умрешь ты!
Монсоро хотел ответить, но из его приоткрытого рта вылетел лишь последний вздох.
Едва передвигая ноги, Бюсси потащился к коридору. Он истекал кровью. Она бежала из раны на бедре, и особенно сильно из той, что была под коленом.
Он оглянулся в последний раз.
Из-за облака вышла* блистающая луна. Свет ее проник в залитую кровью комнату, заиграл на оконных стеклах и, озарив изрубленные ударами шпаг, пробитые пулями стены, скользнул мимоходом по бледным лицам убитых, еще и после смерти глядевших на Бюсси жестоким, угрожающе-зловещим взглядом убийц.
При виде этого поля битвы израненного, почти умирающего Бюсси охватило чувство беспредельной гордости.
Как он и обещал, он совершил то, что не совершил бы никто на свете.
Теперь ему оставалось только одно: бежать, спасаться, ибо теперь он уже мог бежать, потому что бежал он от мертвых.
Но испытания еще не кончились для несчастного Бюсси.
Выйдя на лестницу, он увидел, что во дворе поблескивает оружие. Раздался выстрел. Пуля пробила Бюсси плечо.
Двор охранялся.
Тогда он вспомнил о маленьком окне, через которое Диана собиралась завтра наблюдать за его поединком, и, волоча раненую ногу, торопясь из последних сил, он направился в ту сторону.
Окно было открыто. В него глядело прекрасное, усыпанное звездами небо.
Бюсси закрыл за собою дверь и задвинул засов. Потом он с трудом вскарабкался на подоконник и измерил глазами расстояние до железной решетки, готовясь перепрыгнуть через нее на мостовую.
— Нет, прошептал Бюсси, — нет, этого я уже не смогу…
Но в это мгновение на лестнице послышались шаги. Это поднималась новая толпа убийц.
Драться Бюсси уже не был способен. Он собрал все свои силы и, отталкиваясь рукой и ногой, которые были еще не совсем изранены, прыгнул вниз.
Но, прыгая, он поскользнулся на плите подоконника: ведь подошвы его сапог были совершенно мокры от крови!
Он упал на железные копья решетки: одни вонзились в его тело, другие зацепились за одежду, и он повис.
Тогда Бюсси вспомнил о единственном друге, который еще оставался у него на земле.
— Сен-Люк! — крикнул он. — Ко мне, Сен-Люк! Ко мне!
— А! Это вы, господин де Бюсси, — раздался вдруг голос из гущи деревьев.
Бюсси содрогнулся. Голос принадлежал не Сен-Люку.
— Сен-Люк! — крикнул он снова. — Ко мне! Ко мне! Не бойся за Диану. Я убил Монсоро!
Он надеялся, что Сен-Люк где-то поблизости и непременно явится, услышав это известие.
— А! Так Монсоро убит? — послышался другой голос.
— Да.
— Прекрасно!
И Бюсси увидел, как из-за деревьев вышли двое. Лица их были закрыты масками.
— Господа, — сказал он, — господа, заклинаю вас Небом, помогите дворянину, попавшему в беду, вы еще можете спасти меня!
— Что вы об этом думаете, монсеньер? — спросил вполголоса один из двух неизвестных.
— Как ты неосторожен! — сказал другой.
— Монсеньер! — воскликнул Бюсси, который расслышал эти слова. Все его чувства были обострены отчаяньем. — Монсеньер! Освободите меня, и я прощу вам вашу измену.
— Ты слышишь? — сказал один.
— Как вы прикажете…
— Что ж, освободи его…
И, усмехнувшись, прибавил:
— … от страданий…
Бюсси повернул голову на голос дерзавшего усмехаться в такую минуту.
— Я погиб, — прошептал он.
И в тот же миг в грудь его уперлось дуло аркебузы и раздался выстрел. Голова Бюсси упала на грудь, руки повисли.
— Убийца! — прошептал он. — Будь ты проклят!
Он умер с именем Дианы на устах.
Несколько капель его крови упало с решетки на того, кого называли монсеньером.
— Он мертв? — крикнули несколько человек, которые взломали наконец двери и показались в окне.
— Да, — крикнул Орильи. — Но не забывайте, что покровителем и другом господина де Бюсси был монсеньер герцог Анжуйский, бегите!
Убийцы ничего другого и не желали, они тут же скрылись.
Герцог слушал, как звуки их шагов удаляются, становятся все глуше и смолкают вдали.
— А теперь, Орильи, — сказал он, — поднимись в дом и сбрось мне через окно тело Монсоро.
Орильи поднялся, разыскал среди множества трупов тело главного ловчего, взвалил его на спину и, как ему приказали, сбросил через окно. Падая, оно тоже забрызгало кровью одежды герцога Анжуйского.
Пошарив в камзоле главного ловчего, Франсуа достал акт о союзе, подписанный его рукой.
— Вот то, что я искал, — сказал он, — нам больше нечего здесь делать.
— А Диана? — спросил из окна Орильи.
— Черт возьми! Я больше не влюблен, и, так как она нас не узнала, развяжи ее. Сен-Люка тоже развяжи. Пусть отправляется на все четыре стороны!
Орильи исчез.
— Королем Франции я пока не стал, — сказал герцог, разрывая акт на мелкие куски, — но зато и не буду обезглавлен по обвинению в государственной измене.

LIII
О ТОМ, КАК БРАТ ГОРАНФЛО ОКАЗАЛСЯ БОЛЕЕ, ЧЕМ КОГДА-ЛИБО, МЕЖДУ ВИСЕЛИЦЕЙ И АББАТСТВОМ

Авантюра с заговором окончательно обернулась комедией. Ни швейцарцы, поставленные караулить устье этой реки интриг, ни сидевшая в засаде французская гвардия не смогли поймать в раскинутые ими сети не только крупных заговорщиков, но даже и мелкой рыбешки.
Все участники заговора бежали через подземный ход под кладбищем. Из аббатства не появился ни один. Поэтому, как только дверь была взломана, Крийон встал во главе тридцати человек и ворвался внутрь вместе с королем.
В просторных, темных помещениях стояла мертвая тишина.
Крийон, опытный вояка, предпочел бы большой шум. Он опасался какой-нибудь ловушки.
Но тщетно они посылали разведчиков, тщетно открывали двери и окна, тщетно обыскивали склеп часовни. Всюду было пусто.
Король шел в первых рядах со шпагой в руке и во все горло кричал:
— Шико! Шико!
Никто не откликался.
— Неужели его убили? — сокрушался король. — Черт подери! Они мне заплатят за моего шута как за дворянина!
— Это будет правильно, государь, — заметил Крийон, — ведь он и есть дворянин, да еще из самых храбрых.
Шико не отвечал, ибо он сек герцога Майенского и так наслаждался этим занятием, что был глух и слеп ко всему остальному.
Но после того как Майей исчез, после того как Горанфло 23-2139 свалился без чувств, ничто больше не отвлекало Шико: он услышал, что его зовут, и узнал голос короля.
— Сюда, сын мой, сюда! — крикнул он изо всех сил, пытаясь приподнять Горанфло и утвердить его на седалище.
Это ему удалось, и он прислонил монаха к дереву.
Усилия, которые Шико был вынужден затратить на свой милосердный поступок, лишили голос гасконца некой доли его звучности, так что Генриху в долетевшем до него призыве послышалась даже жалоба.
Однако король ошибся. Шико, напротив, был упоен своей победой. Но, увидя плачевное состояние монаха, гасконец задумался: следует ли вывести это вероломное брюхо на чистую воду или же стоит проявить по отношению к этой необъятной бочке милосердие.
Он созерцал Горанфло, как некогда Август, должно быть, созерцал Цинну.
Горанфло постепенно приходил в себя, и хотя он был глуп, но все же не до такой степени, чтобы обманываться относительно ожидавшей его участи. К тому же он был очень схож с теми животными, которым человек постоянно угрожает и которые поэтому инстинктивно чувствуют, что его рука тянется к ним только для того, чтобы ударить, а губа — только для того, чтобы их съесть.
Именно в таком расположении духа Горанфло и открыл глаза.
— Сеньор Шико! — воскликнул он.
— Вот как? — отозвался Шико. — Значит, ты не умер?
— Мой добрый сеньор Шико, — продолжал монах, пытаясь молитвенно сложить ладони перед своим необъятным животом, — неужели вы отдадите меня в руки моих преследователей — меня, вашего Горанфло?
— Каналья, — сказал Шико с плохо скрытой нежностью.
Монах принялся голосить.
После того как ему удалось сложить ладони, он попытался ломать пальцы.
— Меня, который съел вместе с вами столько вкусных обедов, — выкрикивал он сквозь рыдания, — меня, который, по вашим уверениям, пьет с таким изяществом, что заслуживает звания короля губок; меня, которому так нравились пулярки, зажаренные по вашему заказу в “Роге изобилия”, что я всегда оставлял от них только косточки!
Этот последний довод показался Шико самым неотразимым и окончательно склонил его в сторону милосердия.
— Боже правый! Вот они! — воскликнул Горанфло, порываясь встать на ноги, но так и не достигнув своей цели. — Они уже здесь, я погиб! О! Добрый сеньор Шико, спасите меня!
И монах, не сумев подняться, сделал то, что было гораздо легче: упал ничком на землю.
— Вставай! — сказал Шико.
— Вы меня прощаете?
— Посмотрим.
— Вы столько меня били, что мы уже квиты.
Шико рассмеялся. Бедный монах был жалок, от страха рассудок его словно помутился.
— Вы смеетесь, мой добрый сеньор Шико? — сказал он.
— Э! Конечно, смеюсь, скотина!
— Значит, я буду жить?
— Возможно.
— Ведь вы бы не смеялись, если бы вашему Горанфло предстояло умереть?
— Сие от меня не зависит, — сказал Шико, — сие зависит от короля. Один король имеет власть над жизнью и смертью.
Горанфло поднатужился и встал на колени.
В это мгновение тьма отступила перед яркими огнями, и друзья увидели вокруг себя множество вышитых камзолов и поблескивающие при свете факелов шпаги.
— Ах! Шико! Милый Шико! — воскликнул король. — Как я рад снова увидеть тебя!
— Вы слышите, мой добрый господин Шико, — тихо сказал монах, — этот великий государь счастлив снова увидеть вас.
— Ну и?
— Ну и на радостях он сделает для вас все, что вы попросите. Попросите у него помилования для меня.
— У подлого Ирода?
— О! О! Тише, дорогой господин Шико!
— Ну, государь, — спросил Шико, поворачиваясь к королю, — сколько их вы захватили?
— “Confiteor”, — забормотал Горанфло.
— Ни одного, — ответил Крийон. — Изменники! Они, должно быть, нашли какую-нибудь неизвестную нам лазейку.
— Вполне возможно, — сказал Шико.
— Но ты видел их? — спросил король.
— Еще бы я их не видел!
— Всех?
— От первого до последнего.
— “Confiteor”,— все повторял Горанфло, не будучи в силах вспомнить, что идет дальше.
— Ты их, конечно, узнал?
— Нет, государь.
— Как! Ты не узнал их?
— То есть я узнал лишь одного, да и то…
— Дай то?
— Не по лицу, государь.
— А кого ты узнал?
— Герцога Майенского.
— Герцога Майенского? Того, кому ты обязан…
1 Исповедуюсь {лат.) — начало католической покаянной молитвы.
23*
— Уже нет, государь, мы сквитались.
— А! Расскажи мне об этом, Шико!
— Попозже, сын мой, попозже. Займемся настоящим.
— “Confiteor”,— твердил Горанфло.
— Э! Да вы захватили пленного, — сказал вдруг Крийон, опуская свою ладонь на плечо монаха, и тот, несмотря на сопротивление, оказываемое массой его тела, согнулся под тяжестью этой руки.
У Горанфло отнялся язык.
Шико медлил с ответом, предоставив всем смертным мукам, которые порождает глубокий ужас, наводнить на миг сердце несчастного монаха.
Тот готов был во второй раз потерять сознание при виде стольких людей, кипящих неутоленным гневом.
Наконец, после недолгого молчания, коща Горанфло уже казалось, что в ушах его гремят трубы Страшного суда, Шико сказал:
— Государь, поглядите хорошенько на этого монаха.
Кто-то из присутствующих поднес факел к лицу Горанфло. Монах закрыл глаза, чтобы одним делом было меньше при переходе из этого мира в мир иной…
— Проповедник Горанфло! — воскликнул Генрих.
— “Confiteor, confiteor, confiteor”,— торопливо забубнил монах.
— Он самый, — ответил Шико.
— Тот, который…
— Совершенно верно, — прервал Шико.
— Ага! — сказал король удовлетворенно.
Пот со щек Горанфло тек ручьями.
Да и было чего страшиться, ибо тут послышался звон шпаг, словно само железо было наделено жизнью и дрожало от нетерпения.
Несколько человек с угрожающим видом приблизились к монаху.
Горанфло скорее почувствовал, чем увидел это, и слабо вскрикнул.
— Погодите, — произнес Шико, — я должен посвятить короля во все.
И, отведя Генриха в сторону, шепнул ему:
— Сын мой, поблагодари Всевышнего за то, что лет тридцать пять назад он позволил этому святому человеку появиться на свет, ведь он-то нас всех и спас.
— Спас?
— Да. Это он рассказал мне все о заговоре, от альфы до омеги.
— Когда?
— Неделю назад. Так что, если враги вашего величества разыщут его, можно считать его мертвым.
Горанфло услышал только последние слова: "Можно считать его мертвым”.
И повалился вперед, вытянув руки.
— Достойный человек, — сказал король, доброжелательно взирая на эту гору мяса, в которой всякий другой увидел бы всего лишь массу материи, способную поглотить и погасить огонь сознания, — достойный человек, мы возьмем его под свое покровительство.
Горанфло подхватил на лету милосердный королевский взгляд, и лицо его превратилось в подобие маски античного парасита: одна его половина улыбалась до ушей, другая — заливалась плачем.
— И ты поступишь правильно, мой король, — ответил Шико, — потому что это слуга, каких мало.
— Как ты думаешь, что нам с ним делать? — спросил Генрих.
— Я думаю, что, пока он в Париже, жизнь его под угрозой.
— А если приставить к нему охрану? — спросил король.
Горанфло расслышал это предложение Генриха.
“Неплохо! — подумал он. — Я, кажется, отделаюсь только тюрьмой. Это все же лучше, чем дыба, особенно если меня будут хорошо кормить!”.
— Бесполезно, — сказал Шико. — Будет лучше, если ты позволишь мне увести его.
— Куда?
— Ко мне.
— Что ж, отведи его и возвращайся в Лувр. Я должен встретиться там со своими друзьями и подготовить их к завтрашнему дню.
— Вставайте, преподобный отец, — обратился Шико к монаху.
— Он издевается, — прошептал Горанфло, — злое сердце.
— Да вставай же, скотина! — повторил тихонько гасконец, поддав ему коленом под зад.
— А! Я вполне заслужил это! — воскликнул Горанфло.
— Что он там говорит? — спросил король.
— Государь, — ответил Шико, — он вспоминает все свои треволнения, перечисляет все свои муки, и, так как я обещал ему покровительство вашего величества, он говорит, в полном сознании своего прошлого: “Я вполне заслужил это!”.
— Бедняга! — сказал король, — ты уж позаботься о нем как следует, дружок.
— Ах, господин Шико, — вскричал Горанфло, — дорогой мой господин Шико, куда меня поведут?!
— Сейчас узнаешь. А пока благодари его величество, неблагодарное чудовище, благодари!
— За что?
— Благодари, тебе говорят!
— Государь, — залепетал Горанфло, — поелику ваше все-милостивейшее величество…
— Да, — сказал Генрих, — я знаю обо всем, что вы сделали во время вашего путешествия в Лион на вечер Лиги и, наконец, сегодня. Не бойтесь, я воздам вам по достоинству.
Горанфло вздохнул.
— Где Панург? — спросил Шико.
— Бедное животное в конюшне.
— Отправляйся туда, садись на него и возвращайся сюда ко мне.
— Да, господин Шико.
И монах удалился со всей возможной для него скоростью, удивляясь, что гвардейцы не следуют за ним.
— А теперь, сын мой, — сказал Шико, — оставь двадцать человек для своего эскорта, а десять отправь с господином де Крийоном.
— Куда я должен их отправить?
— В Анжуйский замок, за твоим братом.
— Зачем?
— Затем, чтобы он не бежал во второй раз.
— Неужели мой брат?..
— Разве тебе пошло во вред, что ты послушался моих советов сегодня?
— Нет, клянусь смертью Христовой!
— Тогда делай, что я говорю.
Генрих отдал приказ полковнику французской гвардии привести к нему в Лувр герцога Анжуйского.
Крийон, отнюдь не испытывавший к принцу любви, немедленно отправился за ним.
— А ты? — спросил Генрих шута.
— Я подожду моего святого.
— А потом приедешь в Лувр?
— Через час.
— Тогда я ухожу.
— Иди, сын мой.
Генрих удалился вместе с оставшимися солдатами.
Что до Шико, то он направился к конюшням и, войдя во двор, увидел Горанфло, восседающего на Панурге.
Бедняге даже не пришло в голову попытаться убежать от ожидающей его участи.
— Пошли, пошли, — сказал Шико, беря Панурга за повод, — поторопимся, нас ждут.
Горанфло не смел сопротивляться, он лишь проливал слезы. Их было столько, что казалось, он худеет прямо на глазах.
— Я ведь говорил, — шептал он, — я ведь говорил!
Шико тянул за собой Панурга и пожимал плечами.
Назад: XXXVIII О ТОМ, В КАКОЙ ОБЛАСТИ ГОСПОДИН ДЕ СЕН-ЛЮК БЫЛ ПРОСВЕЩЕННЕЕ ГОСПОДИНА ДЕ БЮССИ, КАКИЕ УРОКИ ОН ЕМУ ПРЕПОДАЛ И КАК ИСПОЛЬЗОВАЛ ЭТИ УРОКИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ПРЕКРАСНОЙ ДИАНЫ
Дальше: LIV ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШИКО ДОГАДЫВАЕТСЯ, ПОЧЕМУ У Д‘ЭПЕРНОНА НА САПОГАХ БЫЛА КРОВЬ, А В ЛИЦЕ НЕ БЫЛО НИ КРОВИНКИ