XXX О ТОМ, КАК ГЕРЦОГ АНЖУЙСКИЙ ОТПРАВИЛСЯ В МЕРИДОРСКИЙ ЗАМОК, ДАБЫ ВЫРАЗИТЬ ГРАФИНЕ ДЕ МОНСОРО СВОИ СОБОЛЕЗНОВАНИЯ ПО ПОВОДУ КОНЧИНЫ ЕЕ СУПРУГА, И О ТОМ, КАК ЭТОТ ПОСЛЕДНИЙ ВЫШЕЛ ЕМУ НАВСТРЕЧУ - Дюма. Том 05. Графиня де Монсоро - Александр Дюма - RutLib.com - Ваша домашняя библиотека

Книга: Дюма. Том 05. Графиня де Монсоро

Назад: XXIII О ТОМ, КАК, ОБНАРУЖИВ, ЧТО ШИКО ОДНОГО МНЕНИЯ С КОРОЛЕВОЙ-МАТЕРЬЮ, КОРОЛЬ ПРИСОЕДИНИЛСЯ К МНЕНИЮ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ И ШИКО

Дальше: XXXVIII О ТОМ, В КАКОЙ ОБЛАСТИ ГОСПОДИН ДЕ СЕН-ЛЮК БЫЛ ПРОСВЕЩЕННЕЕ ГОСПОДИНА ДЕ БЮССИ, КАКИЕ УРОКИ ОН ЕМУ ПРЕПОДАЛ И КАК ИСПОЛЬЗОВАЛ ЭТИ УРОКИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ПРЕКРАСНОЙ ДИАНЫ

XXX
О ТОМ, КАК ГЕРЦОГ АНЖУЙСКИЙ ОТПРАВИЛСЯ В МЕРИДОРСКИЙ ЗАМОК, ДАБЫ ВЫРАЗИТЬ ГРАФИНЕ ДЕ МОНСОРО СВОИ СОБОЛЕЗНОВАНИЯ ПО ПОВОДУ КОНЧИНЫ ЕЕ СУПРУГА, И О ТОМ, КАК ЭТОТ ПОСЛЕДНИЙ ВЫШЕЛ ЕМУ НАВСТРЕЧУ

Едва лишь переговоры герцога Анжуйского с его матерью были закончены, герцог поспешил отправиться на поиски Бюсси, дабы узнать причину столь невероятной перемены в его настроении.

Бюсси, вернувшись в свою хижину, в пятый раз перечитывал письмо Сен-Люка, и в каждой его строчке отрывал все более и более отрадный для себя смысл.

Что же касается Екатерины, то она, возвратившись к себе, распорядилась готовиться к отъезду, который мог быть назначен на завтра или, самое позднее, на послезавтра.

Бюсси встретил принца любезнейшей улыбкой.

— Выше высочество, — воскликнул он, — вы удостаиваете мой дом посещением?!

— Да, черт подери! — сказал герцог. — И я пришел требовать объяснений.

— У меня?

— Да, у тебя.

— Я слушаю, ваше высочество.

— Тысяча чертей! — вскричал герцог. — Ты советуешь мне встретить во всеоружии предложения моей матери и мужественно выдержать ее натиск. Я так и поступаю, и в самый разгар схватки, когда все ее удары разбились о мою броню, ты вдруг говоришь мне: “Сбросьте вашу кирасу, ваше высочество, сбросьте ее”.

— Когда я давал вам свои советы, я не знал, с какой целью приехала ее величество королева-мать. Но теперь, убедившись, что она прибыла для вящей славы и счастья вашего высочества…

— Для моей вящей славы и моего счастья? — воскликнул герцог. — Что ты этим хочешь сказать?

— Разумеется, для славы и счастья, — ответил Бюсси. — Судите сами: чего желает ваше высочество? Одержать верх над своими врагами, не так ли? Ибо я не думаю, как некоторые, будто вы мечтаете стать королем Франции.

Герцог искоса поглядел на Бюсси.

— Быть может, иные вам так и посоветуют, ваше высочество, — сказал тот, — но это ваши злейшие враги, уж поверьте мне, и если они слишком упорствуют, если вы не знаете, как от них избавиться, отправьте их ко мне: я докажу им, что они ошибаются.

Герцог поморщился.

— А кроме того, — продолжал Бюсси, — подсчитайте ваши силы, ваше высочество: есть ли у вас сто тысяч солдат, десять миллионов ливров, союзники за границей, и, наконец, готовы ли вы пойти против вашего сеньора?

— Мой сеньор не стесняется идти против меня, — заявил герцог.

— А! Здесь вы правы. Тогда откройте свои замыслы, велите возложить на вашу голову корону и провозгласите себя королем Франции. Я ничего лучшего и не желаю, как видеть ваше возвышение! Ведь, если возвыситесь вы, с вами вместе возвышусь и я.

— Кто тебе сказал, что я хочу быть королем Франции? — с досадой возразил ему герцог. — Ты берешься решать вопросы, которые я никогда никому не поручал решать, даже самому себе.

— В таком случае все ясно, ваше высочество. Нам больше не о чем спорить, раз мы согласны в главном.

— Согласны?

— Так, по крайней мере, мне кажется. Пусть вам дадут роту гвардейцев и пятьсот тысяч ливров. Прежде чем подписать мир, потребуйте еще субсидию для Анжу, на случай войны. Получив субсидию, вы отложите ее про запас, это ни к чему не обязывает. Таким образом, у нас будут солдаты, деньги, сила, и мы сможем достигнуть… Бог знает чего!

— Но как только я попаду в Париж, как только они выманят меня, как только я снова окажусь в их руках, они надо мной надсмеются, — сказал герцог.

— Полноте, ваше высочество, вы сами в это не верите. Надсмеются над вами? Разве вы не слышали, что предлагает королева-мать?

— Она мне очень много предложила.

— Я понимаю, это вас и беспокоит?

— Да.

— Но среди прочего она предложила вам роту гвардейцев и даже под командованием Бюсси, если вы пожелаете.

— Да, она это предложила.

— Ну так вот, соглашайтесь, говорю вам, назначьте капитаном Бюсси, лейтенантами Антрагэ и Ливаро, а Рибейрака — знаменщиком. Предоставьте нам четверым сформировать эту роту по нашему разумению, и когда вы въедете в столицу с подобным эскортом, то увидите, отважится ли кто-нибудь, пусть даже сам король, посмеяться над вами или не отдать вам должных почестей.

— Я полагаю, ты прав, Бюсси. Я над этим подумаю.

— Подумайте, выше высочество.

— Да, но что ты читал так прилежно, когда я вошел?

— А! Простите, я совсем забыл, — письмо.

— Письмо?

— Которое для вас представляет еще больший интерес, чем для меня. Почему я вам его сразу не показал? Где была моя голова, черт возьми?

— Какая-нибудь важная новость?

— Боже мой, да! И даже печальная новость: граф де Монсоро умер.

— Как вы сказали? — воскликнул герцог и вздрогнул от удивления. Не спускавшему с него глаз Бюсси показалось, что за этим удивлением промелькнула странная радость.

— Умер, выше высочество.

— Умер граф де Монсоро?

— Ах. Боже мой, да! Разве не все мы смертны?

— Разумеется, но никто не умирает так вдруг.

— Когда как. А если вас убивают?

— Так его убили?

— Кажется, да.

— Кто?

— Сен-Люк, с которым он поссорился.

— А! Милый Сен-Люк! — воскликнул герцог.

— Вот как! — сказал Бюсси. — А я и не знал, что вы с ним такие закадычные друзья, с этим милым Сен-Люком.

— Он из друзей моего брата, — сказал герцог, — а с той минуты, как мы с братом заключаем мир, его друзья становятся и моими.

— Что ж, ваше высочество, в добрый час, рад вас видеть в подобном расположении духа.

— А ты уверен?

— Проклятье! Куда уж вернее! Вот письмо от Сен-Люка, где он сообщает мне о его смерти, а так как я, подобно вам, недоверчив, то послал моего хирурга Реми засвидетельствовать этот факт и принести мои соболезнования старому барону.

— Умер! Монсоро умер! — повторил герцог Анжуйский. — Умер сам по себе.

Эти слова вырвались у него так же, как прежде вырвались слова “милый Сен-Люк. И в тех и в других было пугающее простодушие.

— Он умер не сам по себе, — возразил Бюсси, — ведь его убил Сен-Люк.

— О! Понятно! — сказал герцог.

— Быть может, вы поручали кому-то другому убить его, ваше высочество?

— Нет, даю слово, нет, а ты?

— О! Ваше высочество, я же не принц, чтобы поручать такого рода дела другим, я вынужден сам этим заниматься.

— Ах, Монсоро, Монсоро, — произнес принц со своей ужасной улыбкой.

— О, ваше высочество! Можно подумать, что вы питали неприязнь к бедняге-графу.

— Нет, это ты питал к нему неприязнь.

— Что касается меня, то это можно понять, — сказал Бюсси, невольно покраснев. — Разве не по его вине я был однажды жестоко унижен вашим высочеством?

— Ты все еще об этом вспоминаешь?

— О нет! Клянусь, ваше высочество, и вы прекрасно это знаете. Но вы! Вам он был слугой, другом, преданным рабом.

— Хорошо, хорошо, — сказал принц, прерывая разговор, который начинал тяготить его, — прикажите седлать лошадей, Бюсси.

— Седлать лошадей, зачем?

— Затем, чтобы отправиться в Меридор. Я хочу принести мои соболезнования госпоже Диане. К тому же я давно собирался навестить Меридорский замок и сам не понимаю, как до сих пор не сделал этого. Больше откладывать я не буду! Дьявольщина! Не знаю почему, но сегодня я расположен к соболезнованиям.

“По чести говоря, — размышлял Бюсси, — сейчас, когда Монсоро мертв и когда я не боюсь больше, что он продаст свою жену герцогу, какое может иметь для меня значение, если герцог ее и увидит! Если он станет ей докучать, я сумею защитить ее. Что ж, раз нам предлагают возможность увидеться с Дианой, воспользуемся случаем”.

И он вышел распорядиться насчет лошадей.

Спустя четверть часа, пока Екатерина спала или притворялась спящей, чтобы прийти в себя после утомительного путешествия, принц, Бюсси и десять дворян, на великолепных конях, направлялись к Меридору в том радостном настроении, которое всегда порождают как у людей, так и у лошадей прекрасная погода, цветущие луга и молодость.

При виде этой блестящей кавалькады привратник Меридорского замка подошел к краю рва и спросил, кто приехал.

— Герцог Анжуйский! — крикнул принц.

Привратник тотчас схватил рог и затрубил сигнал, на звуки которого к подъемному мосту сбежалась вся челядь.

Тотчас же поднялась суета. Открылись окна башенок, послышался лязг железа по камню плит, и на пороге дома показался старый барон с ключами от замка в руке.

— Просто невероятно, как мало тут печалятся о Монсоро, — сказал герцог. — Погляди, Бюсси, какие у всех этих людей будничные лица.

На крыльцо дома вышла женщина.

— А! Вот и прекрасная Диана! — воскликнул герцог. — Ты видишь, Бюсси, видишь?

— Разумеется, я вижу ее, ваше высочество, — отвечал молодой человек, — однако, — добавил он тихо, — я не вижу Реми.

Диана действительно вышла из дома, но тут же вслед за ней появились носилки, на которых, с глазами, воспаленными от болезненного жара или от ревности, лежал Монсоро, напоминающий скорее индийского султана на паланкине, чем покойника на погребальном ложе.

— О! О! Что же я вижу?! — воскликнул герцог, обращаясь к своему спутнику, ставшему бледнее платка, с помощью которого он пытался сначала скрыть свое волнение.

— Да здравствует его высочество герцог Анжуйский! — крикнул Монсоро, с огромным усилием подняв вверх руку.

— Осторожней, сударь, — произнес голос позади него. — У вас откроется кровотечение!

Это был Реми. Верный до конца своим обязанностям врача, он сделал раненому это благоразумное предупреждение.

При дворе быстро приходят в себя после неприятных сюрпризов, по крайней мере, с виду: герцог Анжуйский сделал над собой усилие и изобразил на лице улыбку.

— О! Мой дорогой граф, — воскликнул он, — какая приятная неожиданность! Подумайте только, нам сказали, что вы умерли!

— Пожалуйте сюда, ваше высочество, — ответил раненый, — пожалуйста сюда, чтобы я мог поцеловать руку вашего высочества. Благодарение Богу, я не только не умер, но надеюсь в скором времени поправиться, дабы служить вам с еще большим усердием и верностью, чем прежде.

Что до Бюсси, то, не будучи ни принцем, ни супругом, не занимая ни одного из этих общественных положений, при которых притворство является первой необходимостью, он чувствовал, как холодный пот струится по его вискам, и не осмеливался взглянуть на Диану. Ему было невыносимо видеть это дважды им утраченное сокровище в такой близости к его владельцу.

— А вы, господин де Бюсси, — сказал Монсоро, — вы, прибывший с его высочеством, примите мою глубокую благодарность, ведь в сущности, это вам обязан я жизнью.

— То есть как мне? — пролепетал Бюсси, думая, что граф смеется над ним.

— Конечно, не вам непосредственно, но моя благодарность от этого не становится меньше, ибо вот мой спаситель, — ответил Монсоро, показывая на Реми, воздевшего руки к небу с горячим желанием провалиться в недра земли, — это ему обязаны мои близкие тем, что я все еще пребываю с ними.

Не обращая внимания на знаки, призывающие к молчанию, которые делал ему молодой доктор, и толкуя их как заботу лекаря о здравии пациента, граф в восторженных выражениях рассказал о хлопотах и самоотверженности Одуэна, о его искусстве.

Герцог нахмурил брови. Бюсси посмотрел на Реми с выражением, внушающим страх.

Бедный малый, укрывавшийся за Монсоро, только руками развел, словно желая сказать: “Увы! Это совсем не моя вина”.

— Впрочем, — продолжал граф, — я узнал, что Реми нашел вас некогда умирающим, как он нашел меня. Это объединяет нас узами дружбы. Во всяком случае, вы можете рассчитывать на мою, господин де Бюсси. Когда Монсоро любит, он любит крепко, правда, и ненавидит он, ежели уж возненавидит, тоже всем сердцем.

Бюсси показалось, что молния, сверкнувшая при этих словах в возбужденном взоре графа, была адресована его высочеству герцогу Анжуйскому.

Герцог ничего не заметил.

— Что ж, пойдемте! — сказал он, соскакивая с коня и предлагая руку Диане. — Соблаговолите, прекрасная Диана, принять нас в этом доме, который мы полагали увидеть в трауре, но который, напротив, продолжает быть обителью благоденствия и радости. А вы, Монсоро, отдыхайте, раненым подобает отдыхать.

— Ваше высочество, — возразил граф, — никто не посмеет сказать, что вы пришли к живому Монсоро и, при живом Монсоро, кто-то другой принимал вас в его доме. Слуги понесут меня, и я последую за вами повсюду.

Казалось, герцог угадал истинную мысль графа, потому что он оставил руку Дианы.

Монсоро перевел дыхание.

— Подойдите к ней, — шепнул Реми на ухо Бюсси.

Бюсси приблизился к Диане, и Монсоро улыбнулся им.

Бюсси взял руку Дианы, и Монсоро улыбнулся ему еще раз.

— Какие большие перемены, господин де Бюсси, — вполголоса сказала Диана.

— Увы! — прошептал Реми. — Как бы они не стали еще большими.

Само собой разумеется, что барон принял герцога и сопровождающих его дворян со всей пышностью старинного гостеприимства.

XXXI
О НЕУДОБСТВЕ ЧРЕЗМЕРНО ШИРОКИХ НОСИЛОК И ЧРЕЗМЕРНО УЗКИХ ДВЕРЕЙ

Бюсси не отходил от Дианы. Благожелательная улыбка Монсоро предоставляла молодому человеку свободу, однако он остерегался злоупотребить ею.

С ревнивцами дело обстоит так: защищая свое имущество, они не знают жалости, но зато и охотники до чужого добра их не щадят, если уж попадут в их владения.

— Сударыня, — сказал Бюсси Диане, — я несчастнейший из людей! При известии о смерти графа я посоветовал принцу помириться с матерью и вернуться в Париж. Он согласился, а вы, оказывается, остаетесь в Анжу.

— О Луи, — ответила молодая женщина, сжимая кончиками своих тонких пальцев руку Бюсси, — и вы смеете утверждать, что мы несчастны? Столько чудесных дней, столько неизъяснимых радостей, воспоминание о которых заставляет чаще биться мое сердце! Неужели вы забыли о них?

— Я ничего не забыл, сударыня, напротив, я слишком многое помню! Вот почему, лишаясь всего этого, я чувствую такую жалость к себе! Ведь как я буду страдать, сударыня, если мне придется вернуться в Париж, то есть оказаться за целую сотню лье от вас! Сердце мое разрывается, Диана, и я становлюсь трусом.

Диана посмотрела на Бюсси: взор его был исполнен такого горя, что молодая женщина опустила голову и задумалась.

Бюсси ждал, устремив на нее заклинающий взгляд и молитвенно сложив руки.

— Хорошо, — сказала вдруг Диана, — вы поедете в Париж, Луи, и я тоже.

— Как? — воскликнул молодой человек. — Вы оставите господина де Монсоро?

— Я бы его оставила, — ответила Диана. — да он меня не оставит. Нет, поверьте мне, Луи, лучше ему отправиться с нами.

— Но ведь он ранен, нездоров, это невозможно!

— Он поедет, уверяю вас.

И тотчас же, отпустив руку Бюсси, она подошла к принцу. Принц, в очень скверном расположении духа, отвечал что-то графу де Монсоро, возле носилок которого стояли Рибейрак, Антрагэ и Ливаро.

При виде Дианы чело графа прояснилось, но это мгновение покоя было весьма мимолетным, оно промелькнуло, как солнечный луч между двумя грозами.

Диана подошла к герцогу, и граф нахмурился.

— Ваше высочество, — сказала она с пленительной улыбкой, — говорят, вы страстно любите цветы. Пойдемте, я покажу вам самые прекрасные цветы во всем Анжу.

Франсуа галантно предложил ей руку.

— Куда это вы ведете его высочество, сударыня? — обеспокоенно спросил Монсоро.

— В оранжерею, сударь.

— А! — произнес Монсоро. — Что ж, пусть так: несите меня в оранжерею.

“Честное слово, — сказал себе Реми, — теперь мне кажется, что я хорошо сделал, не убив его. Благодарение Богу! Он прекраснейшим образом сам себя убьет”.

Диана улыбнулась Бюсси улыбкой, обещавшей чудеса.

— Пусть только господин де Монсоро остается в неведении, что вы уезжаете из Анжу, — шепнула она ему, — об остальном я позабочусь.

— Хорошо, — ответил Бюсси.

И он подошел к принцу в то время, как носилки скрылись в чаще деревьев.

— Ваше высочество, прошу вас, не проговоритесь, Монсоро не должен знать, что мы идем на мировую.

— Почему же?

— Потому что он способен предупредить о наших намерениях королеву-мать, чтобы завоевать ее расположение, и ее величество, зная, что решение уже принято, будет с нами менее щедрой.

— Ты прав, — сказал герцог, — значит, ты его остерегаешься?

— Графа де Монсоро? Еще бы, черт побери!

— Что ж, и я тоже. Истинно скажу, мне кажется, он нарочно все выдумал со своей смертью.

— Нет, даю слово, нет! Ему честь по чести проткнули грудь шпагой. Этот болван Реми, который спас его, поначалу было подумал даже, что он мертв. Да-а, у Монсоро душа, должно быть, гвоздями к телу приколочена.

Они подошли к оранжерее.

Диана улыбнулась герцогу с особой обворожительностью.

Первым вошел принц, потом — Диана. Монсоро хотел последовать за ними, но, когда носилки поднесли к дверям, оказалось, что пронести их невозможно: стрельчатая дверь, глубокая и высокая, была, однако, не шире самого большого сундука, а носилки графа Монсоро были шириной не менее шести футов.

Глянув на чрезмерно узкую дверь и чрезмерно широкие носилки, Монсоро зарычал.

Диана проследовала в оранжерею, не обращая внимания на отчаянные жесты мужа.

Бюсси, прекрасно понявший улыбку молодой женщины, в сердце которой он привык читать по ее глазам, остался возле Монсоро и сказал ему совершенно спокойным тоном:

— Вы напрасно упорствуете, господин граф, дверь очень узка, и вам никогда через нее не пройти.

— Ваше высочество! Ваше высочество! — кричал Монсоро. — Не ходите в оранжерею, там смертельные испарения от заморских цветов! Эти цветы источают самые ядовитые ароматы!

Но Франсуа не слушал: счастливый тем, что рука Дианы находится в его руке, он, позабыв свою обычную осторожность, все дальше углублялся в зеленые дебри.

Бюсси подбадривал графа де Монсоро, советуя терпеливо переносить боль, но, несмотря на его увещевания, случилось то, что должно было случиться: Монсоро не смог вынести страданий, не физических, — на этот счет он был крепче железа, — а душевных.

Он потерял сознание.

Реми снова вступил в свои права. Он приказал отнести раненого в дом.

— А теперь, — обратился лекарь к Бюсси, — что мне делать теперь?

— Черт меня побери! — ответил Бюсси. — Кончай то, что ты так хорошо начал: оставайся возле графа и вылечи его.

Потом он сообщил Диане о том, что Монсоро лишился чувств и его понесли в дом.

Диана тотчас же оставила герцога Анжуйского и поспешила к замку.

— Дело идет на лад? — спросил ее Бюсси, когда она проходила мимо.

— Я думаю, да, — ответила она, — во всяком случае, не уезжайте, не повидав Гертруду.

Герцог интересовался цветами лишь потому, что глядел на них вместе с Дианой. Как только она удалилась, он как будто вспомнил предостережения графа де Монсоро и покинул оранжерею.

Рибейрак, Ливаро и Антрагэ последовали за ним.

Тем временем Диана вернулась к мужу, которому Реми давал вдыхать нюхательные соли.

Вскоре граф открыл глаза.

Первым его движением было вскочить, но Реми предвидел это, и графа заранее привязали к постели.

Он снова зарычал, оглянулся вокруг и заметил стоявшую у его изголовья Диану.

— Ах! Это вы, сударыня, — сказал он. — Весьма рад вас видеть, ибо хочу поставить вас в известность, что нынче вечером мы уезжаем в Париж.

Реми поднял крик, но Монсоро не обратил на него никакого внимания, словно его здесь и не было.

— Вы хотите ехать, сударь? — спросила Диана со своим обычным спокойствием. — А как же ваша рана?

— Сударыня, — сказал граф, — нет такой раны, которая бы меня удержала. Я предпочитаю умереть, нежели страдать, и даже если мне суждено умереть в дороге, все равно нынче вечером мы уедем.

— Что ж, сударь, — сказала Диана, — как вам будет угодно.

— Мне угодно так. Готовьтесь к отъезду, будьте добры.

— Собраться мне недолго, сударь, но нельзя ли узнать, чем вызвано столь внезапное решение?

— Я вам отвечу, сударыня, тогда, когда у вас больше не будет цветов, чтобы показывать их принцу, либо тоща, когда мне прорубят везде достаточно широкие двери, чтобы мои носилки могли проходить повсюду.

Диана поклонилась.

— Но, сударыня… — начал Реми.

— Так угодно графу, — ответила Диана, — мой долг — повиноваться.

И Реми понял по незаметному знаку молодой женщины, что его вмешательство неуместно.

Он лишь пробормотал себе под нос:

— Они доконают его, а потом люди скажут, что во всем виновата медицина.

Между тем герцог Анжуйский готовился покинуть Меридор.

Он изъявил барону свою глубокую благодарность за прием и вскочил на коня.

В этот момент показалась Гертруда. Она громко сообщила герцогу, что ее госпожа, занятая возле графа, не будет иметь честь засвидетельствовать ему свое почтение, и тихонько шепнула Бюсси, что Диана вечером уезжает.

Герцог и его свита отбыли.

Надо сказать, что герцог не отличался сильной волей, он был подвластен минутным прихотям.

Диана, суровая, недоступная, ранила его чувства и отвращала его от Анжу. Диана, приятно улыбающаяся, была приманкой, удерживала его в этом краю.

Не зная еще о решении, принятом главным ловчим, герцог всю дорогу размышлял о том, как опасно будет слишком быстро пойти на уступки королеве-матери.

Бюсси предвидел все это и потому весьма рассчитывал теперь на желание принца задержаться в Анжу.

— Послушай, Бюсси, я вот о чем думаю…

— Да, ваше высочество, о чем же? — отозвался граф.

— О том, что не следует мне сразу же соглашаться с доводами моей матушки.

— Ваша правда. Она и так уже считает себя великим политиком.

— Понимаешь, если мы попросим ее подождать неделю или, вернее, протянем с неделю, устроим несколько празднеств, на которые пригласим наше дворянство, мы тем самым покажем матушке, как мы сильны.

— Великолепная мысль, ваше высочество. Однако, мне кажется…

— Я останусь здесь на неделю, — сказал герцог, — и благодаря этой отсрочке вырву у нее новые уступки, помяни мое слово.

Бюсси, казалось, погрузился в глубокие размышления.

— Ив самом деле, ваше высочество, вырывайте, вырывайте, но смотрите, как бы от этой отсрочки ваши дела, вместо того чтобы пойти в гору, не пострадали. Король, например…

— Что король?

— …король, не зная ваших намерений, может рассердиться, он очень вспыльчив, король.

— Ты прав, надо послать кого-нибудь к брату, чтобы приветствовать его от моего имени и сообщить, что я возвращаюсь; так я заполучу ту неделю, в которой нуждаюсь.

— Да, но этот кто-нибудь очень рискует, — сказал Бюсси.

Герцог Анжуйский улыбнулся своей кривой улыбкой.

— В том случае, если я переменю свои планы, не так ли?

— Да. Ибо, несмотря на обещание, данное вашему брату, вы их перемените, коль скоро ваши интересы того потребуют, не правда ли?

— Еще бы, черт побери!

— Очень хорошо. И тогда вашего посланника отправят в Бастилию.

— Мы не скажем ему, зачем он едет, просто дадим ему письмо.

— Напротив, — возразил Бюсси, — не давайте ему письма и скажите.

— Но тогда никто не захочет взять на себя это поручение.

— Полноте!

— Ты знаешь человека, который за это возьмется?

— Да, знаю одного.

— Кто он?

— Это я, ваше высочество.

— Ты?

— Да, я. Мне нравятся трудные поручения.

— Бюсси, милый Бюсси, — вскричал герцог, — если ты это сделаешь, можешь рассчитывать на мою вечную признательность!

Бюсси улыбнулся: он знал пределы этой признательности.

Герцог решил, что Бюсси колеблется.

— И я дам тебе десять тысяч экю на покрытие издержек в пути, — прибавил он.

— Ваше высочество, помилосердствуйте, разве за такое платят!

— Значит, ты едешь?

— Еду.

— В Париж?

— В Париж.

— А когда?

— Когда вам будет угодно, черт побери!

— Чем раньше, тем лучше.

— Разумеется. Ну и?

— Ну…

— Сегодня вечером, если желаете, ваше высочество.

— Храбрый, милый Бюсси, ты действительно согласен?

— Согласен ли я? — переспросил Бюсси. — Но вы ведь прекрасно знаете: чтобы сослужить службу вашему высочеству, я пошел бы и в огонь. Значит, договорились. Я уезжаю сегодня вечером. А вы тут веселитесь и заполучите для меня у королевы-матери какое-нибудь миленькое аббатство.

— Я уже об этом думал, друг мой.

— Тоща прощайте, ваше высочество.

— Прощай, Бюсси! Да! Не забудь об одной вещи.

— О какой, ваше высочество?

— Проститься с королевой-матерью.

— Почту за честь.

И действительно, Бюсси, еще более беспечный, веселый и живой, чем школьник, которому колокольчик возвестил о наступлении перемены, нанес визит Екатерине и приготовился выехать тотчас же, как придет сигнал об отъезде из Меридора.

Сигнала пришлось ждать до следующего утра. Монсоро очень ослабел после пережитых волнений и согласился, что ему необходимо этой ночью отдохнуть.

Но около семи часов тот же конюх, который приносил письмо от Сен-Люка, сообщил, что, несмотря на слезы старого барона и возражения Реми, граф отбыл в Париж на носилках. Носилки верхами сопровождали Диана, Реми и Гертруда.

Несли носилки восемь крестьян, которые должны были сменяться через каждое пройденное лье.

Бюсси только и ждал этого сообщения. Он вскочил на коня, оседланного еще накануне вечером, и поскакал в том же направлении.

XXXII
О ТОМ, В КАКОМ РАСПОЛОЖЕНИИ ДУХА НАХОДИЛСЯ КОРОЛЬ ГЕНРИХ III, КОГДА ГОСПОДИН ДЕ СЕН-ЛЮК ПОЯВИЛСЯ ПРИ ДВОРЕ

После отъезда Екатерины король, как бы он ни полагался на это посольство, король, повторяем мы, думал лишь о том, как подготовиться к возможной войне с братом.

Он по опыту знал о злом гении династии Валуа. Ему было известно, на что способен претендент на корону — новый человек, выступающий против ее законного обладателя, то есть против человека скучающего и пресыщенного.

Он забавлялся или, вернее, скучал, как Тиберий, составляя вместе с Шико проскрипционные списки, куда вносились в алфавитном порядке все те, кто не выказывал горячего желания встать на сторону короля.

С каждым днем эти списки становились все длиннее и длиннее.

И каждый день король вписывал в них имя господина де Сен-Люка на “С” и на “Л”, то есть два раза вместо одного.

Оно и понятно, гнев короля против бывшего фаворита исподволь подогревался придворными сплетнями, коварными намеками его приближенных и их суровыми обличительными речами по адресу супруга Жанны де Коссе, бегство которого в Анжу с той самой минуты, как туда сбежал и герцог, следовало расценивать уже как измену.

И в самом деле, что, к примеру, мешало Сен-Люку отправиться в Анжу в качестве квартирьера принца, дабы подготовить ему апартаменты в Анже?!

Посреди всей этой сумятицы, толчеи и треволнений Шико, подстрекавший миньонов точить их кинжалы и рапиры, чтобы резать и колоть врагов его наихристианнейшего величества, Шико, повторяем мы, являл собою великолепное зрелище. Великолепное тем более, что, изображая из себя муху, которая вьется вокруг влекущейся в гору кареты, он в действительности играл значительно более важную роль.

Шико мало-помалу, так сказать, по одному человечку, собирал войско на службу своему господину.

И вот однажды вечером, когда король ужинал с королевой, — а в политически опасные моменты он всегда ощущал особенную потребность в ее обществе, и бегство Франсуа, естественно, сблизило Генриха с супругой, — вошел Шико, растопырив руки и ноги, словно паяц, которого дернули за ниточку.

— Уф! — произнес он.

— В чем дело? — спросил король.

— Господин де Сен-Люк, — сказал Шико.

— Господин де Сен-Люк? — воскликнул его величество. — Да.

— В Париже?

— Да.

— В Лувре?

— Да.

После этого тройного “да” король, весь красный и дрожащий, поднялся из-за стола. Трудно было разобраться, какие чувства его волнуют.

— Прошу прощения, — обратился он к королеве и, утерев усы, швырнул салфетку на кресло, — но это дела государственные, женщин они не касаются.

— Да, — сказал Шико басом, — это дела государственные.

Королева хотела встать из-за стола, чтобы уйти и не мешать королю.

— Нет, сударыня, — остановил ее Генрих, — не вставайте, пожалуйста, я пройду к себе в кабинет.

— О государь, — сказала королева с той нежной заботой, которую она всегда проявляла к своему неблагодарному супругу, — только не гневайтесь, прошу вас.

— На то Божья воля, — ответил Генрих, не замечая лукавого вида, с которым Шико крутил свой ус.

Генрих поспешно направился из комнаты, Шико последовал за ним.

Как только они вышли, Генрих взволнованно спросил:

— Зачем он сюда пожаловал, этот изменник?

— Кто знает? — ответил Шико.

— Я уверен, он явился как представитель штатов Анжу. Он явился как посол моего брата. Обычный путь мятежников: эти бунтовщики ловят в неспокойной, мутной воде всякие блага — подло, но зато выгодно. Поначалу временные и непрочные, эти блага постепенно закрепляются за ними основательно и навеки. Сен-Люк учуял мятеж и использовал его как охранную грамоту, чтобы явиться сюда оскорблять меня.

— Кто знает? — повторил Шико.

Король взглянул на этого лаконичного господина.

— Не исключено также, — сказал Генрих, продолжая идти по галереям неровным шагом, выдававшим его волнение, — не исключено также, что он явился требовать у меня восстановления прав на свои земли, с которых я все это время удерживал доходы. Может быть, это не совсем законно с моей стороны, ведь он в конце концов не совершил никакого подсудного преступления, а?

— Кто знает? — снова сказал Шико.

— Ах, — воскликнул Генрих, — что ты все твердишь одно и то же, словно мой попугай, чтоб мне сдохнуть! Ты мне уже надоел со своим бесконечным “кто знает?”

19-2139

— Э! Черт возьми! А ты думаешь, ты очень забавен со своими бесконечными вопросами?

— На вопросы надо хоть что-нибудь отвечать.

— А что ты хочешь, чтобы я тебе отвечал? Не принимаешь ли ты меня случайно за Рок древних греков? За Юпитера, Аполлона или за Манто? Черт подери, это ты меня выводишь из терпения своими глупыми предложениями и бесконечными вопросами!

— Господин Шико…

— Что, господин Генрих?

— Шико, друг мой, ты видишь, что я страдаю, и грубишь мне.

— Не страдайте, смерть Христова!

— Но ведь все изменяют мне.

— Кто знает, клянусь святым чревом, кто знает?

Генрих, теряясь в догадках, спустился в свой кабинет, где при потрясающем известии о возвращении Сен-Люка собрались уже все придворные, среди которых или, вернее, во главе которых блистал Крийон с горящим взором, красным носом и усами торчком, похожий на свирепого дога, рвущегося в драку.

Сен-Люк был там. Он повсюду видел угрожающие лица, слышал, как бурлит вокруг него возмущение, но не проявлял по этому поводу никакого беспокойства. И странное дело! Он привел с собой жену и усадил ее на табурет возле барьера королевского ложа.

Уперев кулак в бедро, он прохаживался по комнате, отвечая любопытным и наглецам такими же взглядами, какими они смотрели на него.

Некоторые из придворных сгорали от желания толкнуть Сен-Люка локтем и сказать ему какую-нибудь дерзость, но из уважения к молодой женщине держались поодаль и молчали. Посреди этой пустоты и безмолвия и вышагивал бывший фаворит.

Жанна, кутаясь в простой дорожный плащ, ждала, стараясь быть незаметной.

Сен-Люк, напротив, гордо задрапировавшись в свой плащ, тоже ждал, и по его поведению чувствовалось, что он скорее напрашивается на вызов, чем боится его.

Наконец, придворные тоже ждали: ибо прежде чем бросить Сен-Люку вызов, они хотели выяснить, зачем он сюда явился. Каждый из них желал урвать себе частицу тех милостей, которыми раньше был осыпан этот бывший фаворит, и потому находил его присутствие здесь совершенно излишним.

Одним словом, как вы видите, ожидание со всех сторон было весьма напряженным, когда появился король.

Генрих был возбужден и старался еще больше распалить себя: это пыхтенье в большинстве случаев и составляет то, что принято называть достоинством у особ королевской крови.

За Генрихом вошел Шико, сохраняя на лице выражение спокойного величия, которое следовало бы иметь королю Франции, и прежде всего посмотрел, как держится Сен-Люк, то есть сделал то, с чего следовало бы начать Генриху III.

— А, сударь, вы здесь? — с ходу воскликнул король, не обращая внимания на присутствующих и напоминая этим быка испанских арен: вместо тысячной толпы он видит только колыщущийся туман, а в радуге флагов различает лишь один красный цвет.

— Да, государь, — учтиво поклонившись, просто и скромно ответил Сен-Люк.

Этот ответ не тронул короля, это поведение, исполненное спокойствия и почтительности, не пробудило в его ослепленной душе благоразумия и снисходительности, которые должно вызывать чувство собственного достоинства и уважение к другим. Король продолжал, не остановившись:

— Говоря по правде, ваше появление в Лувре весьма удивляет меня.

При этом грубом выпаде вокруг короля и его фаворита воцарилась мертвая тишина.

Такая тишина наступает на месте поединка, когда встречаются два противника, чтобы решить спор, который может быть решен только кровью.

Сен-Люк первый нарушил ее.

— Государь, — сказал он, с присущим ему изяществом и не выказывая ни малейшего волнения по поводу выходки короля, — что до меня, то я удивляюсь лишь одному: как могли вы при тех обстоятельствах, в которых находится ваше величество, не ожидать меня?

— Что вы этим хотите сказать, сударь? — спросил Генрих с подлинно королевской гордостью и вскинул голову, придав себе тот необычайно достойный вид, который он принимал в особо торжественных случаях.

— Государь, — ответил Сен-Люк, — вашему величеству грозит опасность.

— Опасность! — вскричали придворные.

— Да, господа: опасность, большая, настоящая, серьезная, такая опасность, коща король нуждается во всех преданных ему людях, от самых больших до самых маленьких. Убежденный в том, что при опасности, подобной той, о которой я предупреждаю, ничья помощь не может быть лишней, я пришел, чтобы сложить к ногам моего короля предложение своих скромных услуг.

— Ага! — произнес Шико. — Видишь, сын мой, я был прав, коща говорил: “Кто знает?”

Сначала Генрих III ничего не ответил: он смотрел на собравшихся. У всех был взволнованный и оскорбленный вид.

19*

Но вскоре король различил во взглядах придворных зависть, охватившую большинство из них.

Отсюда он заключил, что Сен-Люк совершил нечто такое, на что большинство присутствовавших было неспособно, то есть что-то хорошее.

Однако Генриху не хотелось уступать так сразу.

— Сударь, — сказал он, — вы только исполнили свой долг, ибо вы обязаны служить нам.

— Все подданные короля обязаны душой и телом служить своему королю, я это знаю, государь, — ответил Сен-Люк, — но в наши времена многие забывают платить свои долги. Я, государь, пришел, чтобы заплатить свой, и счастлив, что вы, ваше величество, благоволите по-прежнему считать меня в числе своих должников.

Генрих, обезоруженный этой неизменной кротостью и покорностью, сделал шаг к Сен-Люку.

— Итак, — сказал он, — вы возвращаетесь только по тем причинам, о которых сказали, вы возвращаетесь без поручения, без охранной грамоты?

— Государь, — живо сказал Сен-Люк, признательный за тон, которым король обратился к нему, ибо в голосе его господина не было больше ни упрека, ни гнева, — я вернулся, просто чтобы вернуться, и мчался во весь опор. А теперь, ваше величество, вы через час можете отправить меня в Бастилию, через два — казнить, но свой долг я выполнил. Государь! Анжу пылает, Турень вот-вот восстанет, Гиень поднимается, чтобы протянуть ей руку. Его высочество герцог Анжуйский подстрекает Запад и Юг Франции к мятежу.

— И ему хорошо помогают, не так ли? — воскликнул король.

— Государь, — сказал Сен-Люк, поняв, куда клонит король, — ни советы, ни увещания не останавливают герцога, и господин де Бюсси, несмотря на всю свою настойчивость, не может излечить вашего брата от того страха, который ваше величество ему внушает.

— А, — сказал Генрих, — так он трепещет, мятежник!

И улыбнулся в усы.

— Разрази Господь! — восхитился Шико, поглаживая подбородок. — Вот ловкий человек!

И, толкнув короля локтем, сказал:

— Посторонись-ка, Генрих, я хочу пожать руку господина де Сен-Люка.

Пример Шико увлек короля. После того как шут поздоровался с приехавшим, Генрих неторопливым шагом подошел к бывшему фавориту и положил руку ему на плечо.

— Добро пожаловать, Сен-Люк, — сказал он.

— Ах, государь, — воскликнул Сен-Люк, целуя королю руку, — наконец-то, я снова нахожу своего любимого господина!

— Да, но я тебя не нахожу, — сказал король, — или, во всяком случае, нахожу таким исхудавшим, мой бедный Сен-Люк, что не узнал бы тебя, пройди ты мимо.

Вслед за этими словами раздался женский голос:

— Государь, не понравиться вашему величеству — это такое несчастье.

Хотя голос был нежным и почтительным, Генрих вздрогнул. Этот голос был ему так же неприятен, как Августу — звуки грома.

— Госпожа де Сен-Люк! — прошептал он. — А! Правда, я и забыл…

Жанна бросилась на колени.

— Встаньте, сударыня, — сказал король, — я люблю все, что носит имя Сен-Люка.

Жанна схватила руку короля и поднесла к губам.

Генрих с живостью отнял ее.

— Смелей, — сказал Шико молодой женщине, — смелей, обратите короля в свою веру, вы для этого достаточно хороши собой, разрази меня гром!

Но Генрих повернулся к Жанне спиной, обнял Сен-Люка за плечи и пошел с ним в свои покои.

— Ну что, — спросил он, — мир заключен, Сен-Люк?

— Скажите лучше, государь, — ответил придворный, — что помилование даровано.

— Сударыня, — сказал Шико замершей в нерешительности Жанне, — хорошая жена не должна покидать мужа… особенно когда ее муж в опасности.

И он подтолкнул Жанну вслед королю и Сен-Люку.

XXXIII
ГЛАВА, ГДЕ РЕЧЬ ИДЕТ О ДВУХ ВАЖНЫХ ГЕРОЯХ ЭТОЙ ИСТОРИИ, КОТОРЫХ ЧИТАТЕЛЬ С НЕКОТОРЫХ ПОР ПОТЕРЯЛ ИЗ ВИДУ

В нашей истории есть один герой, вернее даже два героя, о чьих деяниях и подвигах читатель вправе потребовать у нас отчета.

Со смирением, достойным авторов старинных повествований, мы спешим предупредить эти вопросы, вся важность которых нам совершенно очевидна.

Речь пойдет прежде всего о дюжем монахе с лохматыми бровями, толстыми красными губами, огромными ручищами, широченными плечами и толстой шеей, становящейся все короче по мере того, как увеличиваются в размерах его грудь и щеки.

Затем речь пойдет об очень крупном осле с приятно-округлыми, жирными боками.

Так вот, монах с каждым днем все более напоминает бочонок, подпертый двумя бревнами.

Осел смахивает уже на детскую колыбель, поставленную на четыре веретена.

Первый живет в одной из келий монастыря св. Женевьевы, где Всевышний осыпает его своими милостями.

Второй обитает в конюшнях того же монастыря, где перед ним всегда полная кормушка.

Первый отзывается на имя Горанфло.

Второй обязан отзываться на имя Панург.

Оба, во всяком случае в настоящую минуту, наслаждаются самым большим благоденствием, о котором только могут мечтать любой осел и любой монах.

Монахи монастыря св. Женевьевы окружают своего знаменитого собрата заботами, и, подобно тому как третьестепенные божества ухаживали за орлом Юпитера, павлином Юноны и голубками Венеры, святая братия раскармливает Панурга в честь его господина.

В кухне аббатства не угасает очаг, вино из самых прославленных виноградников Бургундии льется в самые большие бокалы.

Возвращается ли миссионер из дальних краев, где он распространял веру Христову, прибывает ли тайный легат папы с индульгенциями от его святейшества, им обязательно показывают Горанфло — этот двуединый образ церкви проповедующей и церкви воинствующей, этого монаха, который владеет словом, как святой Лука, и оружием, как святой Павел. Им показывают Горанфло во всем его блеске, то есть во время пиршества: в столешнице одного из столов сделали выемку для его священного чрева, и все преисполняются благородной гордости, показывая высокопочтенному путешественнику, как Горанфло один заглатывает кус, которого хватило бы восьми самым ненасытным едокам монастыря.

И когда вновь прибывший вдоволь насладится благоговейным созерцанием этого чуда, приор складывает молитвенно руки, воздевает глаза к небу и говорит:

— Какая замечательная натура! Брат Горанфло не только любит хороший стол, но он еще и весьма одаренный человек. Вы видите, как он вкушает пищу?! Ах, если бы вы слышали проповедь, которую он произнес однажды ночью, проповедь, в которой он приносил себя в жертву ради торжества святой веры! Эти уста глаголят, как уста святого Иоанна Златоуста, и поглощают, как уста Гаргантюа.

Тем не менее иной раз, посреди всего этого великолепия, на чело Горанфло набегает облачко: куры и индейки из Мана тщетно благоухают перед его широкими ноздрями, маленькие фландрские устрицы, тысячу которых он заглатывает играючи, томятся в своих перламутровых раковинах, бутылки самых разнообразных форм остаются полными, несмотря на то, что пробки из них уже вынуты. Горанфло мрачен, Горанфло не хочет есть, Горанфло грезит.

Тогда по трапезной проносится шепот, что достойный монах впал в экстаз, как святой Франциск, или лишился чувств, как святая Тереза, и общее восхищение удваивается.

Это уже не монах — это святой, это уже даже не святой — это полубог. Иные доходят до утверждения, что это сам Бог во плоти.

— Тс-с! — шепчут. — Не будем нарушать видений брата Горанфло.

И все почтительно расходятся.

Один приор остается ждать той минуты, когда брат Горанфло подаст какие-либо признаки жизни. Тогда он приближается к монаху, ласково берет его за руку и уважительно заговаривает с ним. Горанфло поднимает голову и смотрит на приора бессмысленным взором. Он возвратился из иного мира.

— Чем вы были заняты, достойный брат мой? — спрашивает приор.

— Я? — говорит Горанфло.

— Да, вы. Вы были чем-то заняты.

— Да, отец мой, я сочинял проповедь.

— Вроде той, с которой вы так отважно выступили в ночь святой Лиги?

Каждый раз, когда ему говорят об этой проповеди, Горанфло оплакивает свою немощь.

— Да, — отвечает он, вздыхая, — в том же роде. Ах, какое несчастье, что я не записал ее!

— Разве человек, подобный вам, дорогой брат мой, нуждается в том, чтобы записывать? Нет, он глаголет по вдохновению свыше. Он разверзает уста, и, поелику слово Божие заключено в нем, уста его изрекают слово Божие.

— Вы так думаете? — спрашивает Горанфло.

— Блажен тот, кто сомневается, — отвечает приор.

Время от времени Горанфло, понимающий, что положение обязывает, и к тому же понуждаемый примером своих предшественников, и в самом деле начинает обдумывать проповедь.

Что там Цицерон, Юлий Цезарь, святой Григорий, блаженный Августин, блаженный Иероним или Тертуллиан! С Горанфло начнется возрождение духовного красноречия. Rerum novus ordo nascitur. И также время от времени, по окончании своей трапезы или посредине своего экстаза, Горанфло встает и, словно подталкиваемый невидимой рукой, идет прямо в конюшни. Придя туда, он с любовью взирает на ревущего от радости Панурга, затем проводит своей тяжелой пятерней по густой шерсти, в которой его толстые пальцы скрываются целиком. Теперь это уже больше чем удовольствие, это — счастье: Панург уже не ограничивается ревом, он катается по земле.

Приор и три-четыре высших монастырских чина обычно сопровождают Горанфло в его прогулках и пристают к Панургу с разной ерундой: один предлагает ему пирожные, другой — бисквиты, третий — макароны, как в былые времена те, кто хотел завоевать расположение Плутона, предлагали медовые пряники Церберу.

Панург предоставляет им свободу действий — нрав у него покладистый. И, поскольку у него не бывает экстазов и ему не надо придумывать проповеди, не надо заботиться об иной репутации, кроме как о репутации упрямца, лентяя и сластоежки, он счастливейший из ослов!

Приор глядит на него с нежностью.

— Прост и кроток, — говорит он, — сии добродетели свойственны сильным!

Горанфло усвоил, что по-латыни “да” будет “ita”. Это его очень выручает: на все, что ему говорят, он отвечает “ita” с тем самодовольным видом, который неизменно производит впечатление.

Поощренный постоянным согласием Горанфло, приор иногда говорит ему:

— Вы слишком много трудитесь, брат мой, это порождает печаль в вашем сердце.

И Горанфло отвечает достопочтенному Жозефу Фулону так же, как иной раз Шико отвечает его величеству Генриху III:

— Кто знает?

— Быть может, наши трапезы немного тяжелы для вас? — добавляет приор. — Не угодно ли вам, чтобы мы сменили брата повара? Вы же знаете, дорогой брат: quoedam saturationes minus succedunt.

— Ita, — твердит Горанфло и с новым жаром ласкает своего осла.

— Вы слишком много ласкаете вашего Панурга, брат мой, — говорит приор, — вас снова может одолеть тяга к странствиям.

— О! — отвечает на это Горанфло со вздохом.

По правде говоря, воспоминание о странствиях и мучит Горанфло. Он, воспринявший сначала свое изгнание из монастыря как огромное несчастье, открыл затем в этом изгнании бесчисленные и дотоле неведомые ему радости, источником которых была свобода.

И теперь, на самом верху блаженства, он чувствует, что жажда свободной жизни — жизни вместе с Шико, веселым собутыльником, с Шико, которого он любит, сам не зная почему, может быть, потому, что тот время от времени дает ему взбучку, — жажда эта, словно червяк, вгрызается в его сердце.

— Увы! — робко замечает молодой монашек, наблюдавший за игрой лица Горанфло. — Я думаю, вы правы, достопочтенный приор: пребывание в монастыре тяготит преподобного отца.

— Не то чтобы тяготит, — говорит Горанфло, — но я чувствую, что рожден для жизни в борьбе, для политических выступлений на площадях, для проповедей на улицах.

При этих словах глаза Горанфло вспыхивают: он вспоминает об яичницах Шико, об анжуйском вине мэтра Клода Бономе, о нижней зале “Рога изобилия”.

Со времени вечера Лиги или, вернее, с утра, следующего после этого дня, когда Горанфло возвратился в свой монастырь, ему не разрешали выходить на улицу. С тех пор как король объявил себя главой Союза, лигисты удвоили свою осторожность.

Горанфло был так прост, что ему даже в голову не пришло воспользоваться своим положением и заставить отворить себе двери.

Ему сказали:

— Брат, выходить запрещено.

И он не выходил.

Не оставалось больше сомнений относительно того, что за огонь снедает изнутри Горанфло, отравляя ему счастье монастырской жизни.

Поэтому, видя, что печаль его со дня на день растет, приор однажды утром сказал монаху:

— Дражайший брат, никто не имеет права подавлять свое призвание. Ваше состоит в том, чтобы сражаться за дело Христово! Так идите же, исполняйте миссию, возложенную на вас Всевышним, но только берегите вашу драгоценную жизнь и возвращайтесь обратно к великому дню.

— Какому великому дню? — спросил Горанфло, поглощенный своей радостью.

— Ко дню праздника Святых даров.

— Ita, — произнес монах с чрезвычайно умным видом. — Но,— добавил он, — дайте мне немного денег, для того чтобы я, как подобает христианину, черпал вдохновение в раздаче милостыни.

Приор поспешил отправиться за большим кошельком, который он и раскрыл перед Горанфло. Тот запустил в него свою пятерню.

— Вот увидите, сколько пользы принесу я монастырю, — сказал он и спрятал в огромный карман своей рясы то, что почерпнул в кошельке приора.

— У вас есть текст для проповеди, не правда ли, дражайший брат? — спросил Жозеф Фулон.

— Разумеется.

— Поверьте его мне.

— Охотно, но только вам одному.

Приор подошел поближе и, исполненный внимания, подставил Горанфло свое ухо:

— Я слушаю.

— Цеп, бьющий зерно, бьет себя самого, — шепнул Горанфло.

— Замечательно! Превосходно! — вскричал приор.

И присутствующие, всецело разделяя восхищение достопочтенного Жозефа Фулона, повторили вслед за ним: “Замечательно! Превосходно!”

— А теперь я могу идти, отец мой? — смиренно спросил Горанфло.

— Да, сын мой, — воскликнул почтенный аббат, — ступайте и следуйте путем Господним!

Горанфло распорядился оседлать Панурга, взобрался на него с помощью двух могучих монахов и около семи часов вечера выехал из монастыря.

Это было как раз в тот день, когда Сен-Люк возвратился в Париж. Город был взбудоражен известиями, полученными из Анжу.

Горанфло проехал по улице Сент-Этьен и только успел свернуть направо и миновать монастырь якобинцев, как внезапно Панург весь задрожал: чья-то мощная рука тяжело опустилась на его круп.

— Кто это? — воскликнул испуганный Горанфло.

— Друг, — ответил голос, показавшийся Горанфло знакомым.

Горанфло очень хотелось обернуться, но, подобно морякам, которые каждый раз, когда они выходят в море, вынуждены заново приучать свои ноги к бортовой качке, Горанфло каждый раз, когда он садился на своего осла, должен был затрачивать некоторое время на то, чтобы обрести равновесие.

— Что вам надо? — сказал он.

— Не соблаговолите ли вы, почтенный брат, — ответил голос, — указать мне путь к “Рогу изобилия”?

— Разрази Господь! — вскричал Горанфло в полном восторге. — Да это господин Шико собственной персоной!

— Он самый, — откликнулся гасконец, — я шел к вам в монастырь, мой дорогой брат, и увидел, что вы выезжаете оттуда. Некоторое время я следовал за вами, боясь, что выдам себя, если заговорю. Но теперь, коща мы совсем одни, я к вашим услугам. Здорово, долгополый! Клянусь святым чревом, ты, по-моему, отощал.

— А вы, господин Шико, — вы, по-моему, округлились, даю честное слово!

— Я думаю, мы оба льстим друг другу.

— Но что такое вы несете, господин Шико? — поинтересовался монах. — Ноша у вас как будто порядком тяжелая.

— Это олений окорок, который я стащил у его величества, — ответил гасконец, — мы сделаем из нее жаркое.

— Дорогой господин Шико! — возопил монах. — А что у вас в другой руке?

— Бутылка кипрского вина, которую один король прислал моему королю.

— Покажите-ка, — сказал Горанфло.

— Это вино как раз по мне, я его очень люблю, — сказал Шико, распахивая плащ, — а ты, святой брат?

— О! О! — воскликнул Горанфло, увидев два нежданных дара, и от восторга так запрыгал на своем скакуне, что у Панурга подкосились ноги. — О! О!

На радостях монах воздел руки к небу и голосом, от которого задрожали оконные стекла по обе стороны улицы, запел песню. Панург аккомпанировал ему своим ревом.

Прелестно музыка играет,

Но звукам только слух мой рад.

У розы нежный аромат,

Но жажды он не утоляет.

И досягаем только глазу Небес сияющий покров…

Вино всем угождает сразу:

Желудку; уху, носу, глазу,

С вином я обойтись готов Без неба, музыки, цветов.

В первый раз почти за целый месяц Горанфло пел.

XXXIV
О ТОМ, КАК ТРИ ГЛАВНЫХ ГЕРОЯ ЭТОЙ ИСТОРИИ СОВЕРШИЛИ ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ МЕРИДОРА В ПАРИЖ

Предоставим двум друзьям следовать в кабачок “Рог изобилия”, куда, как вы помните, Шико всегда приводил монаха по соображениям, о важности коих Горанфло даже и не подозревал, и возвратимся к господину де Монсоро в Париж, и к Бюсси, покинувшему Анже с намерением ехать тем же путем.

Всадник на хорошем коне не только без труда может догнать пешеходов, он еще рискует обогнать их.

Так и случилось с Бюсси.

Шел к концу май, и было очень жарко, особенно в полдень.

По этой причине граф де Монсоро распорядился сделать привал в небольшом леске по дороге. И так как ему хотелось, чтобы герцог Анжуйский узнал о его отъезде по возможности позже, он позаботился увести вместе с собой в чащу — переждать там самое жаркое время — всех тех, кто сопровождал его. Одна из лошадей была навьючена съестными припасами: таким образом, можно было позавтракать, не прибегая к услугам трактира.

Как раз в это время Бюсси и проехал мимо путешественников.

Само собой разумеется, что по дороге он не забывал осведомляться, не видели ли здесь крестьян с носилками и сопровождающих их всадников.

До деревни Дюрталь получаемые им сведения были самыми определенными и удовлетворительными. Поэтому, уверенный, что Диана находится впереди него, Бюсси пустил своего коня шагом, и на каждом пригорке вставал на стременах, пытаясь разглядеть вдали небольшой отряд, в погоню за которым он отправился.

Но, совершенно неожиданно для молодого человека, сведения перестали к нему поступать. Люди, попадавшиеся навстречу, никого не видели, и, доехав до околицы Ла-Флеш, он пришел к убеждению, что не отстает, а опережает, предшествует, вместо того чтобы следовать сзади.

Тогда он вспомнил про лесок, встреченный по дороге, и понял, почему конь его заржал, когда они въехали в этот лес, и стал принюхиваться к воздуху своими дымящимися ноздрями.

Бюсси тут же принял решение: остановился у самого скверного на вид кабака и, убедившись, что лошадь его ни в чем не нуждается, — он меньше заботился о себе самом, чем о своем коне, силы которого могли еще понадобиться, — уселся возле окна, не забыв укрыться за какой-то тряпкой, заменившей здесь занавеску.

Бюсси облюбовал это подобие вертепа главным образом потому, что оно было расположено напротив лучшей гостиницы города, где, как он полагал, должен был, вне всякого сомнения, остановиться Монсоро.

Молодой человек рассчитал верно. Около четырех часов дня к воротам гостиницы прибыл гонец.

А через полчаса появился весь отряд. Он состоял, если говорить о главных персонажах, из графа, графини, Реми и Гертруды; но в него входили и статисты — восемь носильщиков, сменявшихся через каждое лье.

Гонца послали подготовить замену этим носильщикам.

Монсоро слишком ревновал, чтобы не быть щедрым, поэтому, несмотря на всю необычность такого способа передвижения, путешествие проходило без препятствий и задержек.

Главные персонажи один за другим вошли в гостиницу. Диана шла последней, и Бюсси показалось, что она беспокойно оглядывается вокруг. Первым его побуждением было выглянуть из окна, но у него хватило выдержки сдержать свой порыв. Неосторожность могла погубить их.

Стемнело. Бюсси надеялся, что вечером выйдет Реми или Диана появится в одном из окон. Он закутался в плащ и занял наблюдательный пост на улице.

Так он прождал до девяти часов вечера. В десять из гостиницы вышел гонец.

Пять минут спустя к воротам подошли восемь человек, четверо из них скрылись в гостинице.

“О! — сказал себе Бюсси. — Неужели они проведут ночь в пути? Это было бы блестящей идеей со стороны господина де Монсоро”.

И в самом деле, все подтверждало его предположение: ночь была тихая, небо усеяно звездами, дул ласковый и ароматный ветерок, один из тех, которые кажутся нам дыханием обновленной земли.

Первыми из ворот гостиницы появились носилки.

Потом выехали Диана, Реми и Гертруда.

Диана опять внимательно оглядывалась вокруг, но тут ее позвал граф, и она была вынуждена подъехать к носилкам.

Четыре запасных носильщика зажгли факелы и пошли по обе стороны дороги.

— Отлично, — сказал Бюсси, — даже если бы я сам готовил этот поход, ничего лучшего я не смог бы придумать.

И он возвратился в свой кабак, оседлал коня и отправился вслед за отрядом.

На этот раз ему не грозило ошибиться дорогой или потерять отряд из виду: горящие факелы ясно указывали путь, по которому двигался Монсоро.

Граф ни на минуту не отпускал Диану от себя.

Он беседовал с ней или, скорее, читал ей наставления. Посещение оранжереи было предметом неисчерпаемых попреков и множества язвительных вопросов.

Реми и Гертруда дулись друг на друга или, вернее, Реми мечтал, а Гертруда на него дулась. Разлад этот объяснялся очень просто: с тех пор как Диана полюбила Бюсси, Реми больше не видел для себя необходимости любить Гертруду.

Итак, отряд продвигался вперед. Одни пререкались, другие дулись друг на друга, когда Бюсси, следовавший за кавалькадой на таком расстоянии, чтобы его не заметили, внезапно, желая привлечь внимание Реми, свистнул в серебряный свисток, которым он обычно призывал слуг в своем дворце на улице Гренель-Сент-Оноре.

Звук у свистка был резкий и громкий.

Когда он проносился с одного конца дома в другой, на него откликались и люди, и животные, и птицы.

Мы говорим: животные и птицы, ибо Бюсси, как все сильные мужчины, любил натаскивать боевых псов, выезжать неукротимых коней и обучать диких соколов. При звуке этого свистка приходили в беспокойство собаки в своих псарнях, лошади в своих конюшнях, соколы на своих жердочках.

Реми тотчас же узнал этот звук. Диана вздрогнула и посмотрела на молодого лекаря, тот утвердительно кивнул, затем подъехал к Диане с левой стороны и прошептал:

— Это он.

— Что там? — спросил Монсоро. — Кто это с вами разговаривает, сударыня?

— Со мной? Никто, сударь.

— Как же никто? Я видел тень, промелькнувшую возле вас, и слышал голос.

— Этот голос, — сказала Диана, — голос господина Реми. Вы и к господину Реми меня ревнуете?

— Нет. Но я люблю, когда говорят громко. Это меня развлекает.

— Однако есть вещи, которые нельзя говорить в присутствии господина графа, — вмешалась Гертруда, приходя на помощь своей госпоже.

— Почему?

— По двум причинам.

— Каким?

— Во-первых, потому, что можно сказать что-либо неинтересное для господина графа, во-вторых, — что-нибудь слишком уж для него интересное.

— А к какому разряду относилось то, что господин Реми сказал графине?

— К разряду того, что интересно господину графу.

— Что сказал вам Реми, сударыня? Я хочу знать.

— Я сказал, господин граф, что если вы будете так неистовствовать, вы скончаетесь раньше, чем мы проделаем треть пути.

Можно было заметить в зловещем отблеске факелов, как лицо Монсоро побледнело, словно у мертвеца.

Диана, задумчивая и трепещущая, молчала.

— Он ждет вас позади, — едва слышно сказал ей Реми. — Придержите немного вашу лошадь. Он подъедет к вам.

Реми говорил так тихо, что Монсоро расслышал только бормотание; он сделал усилие, закинул голову назад и увидел едущую за ним Диану.

— Еще одно такое движение, господин граф, — сказал Реми, — и я не поручусь, что у вас не откроется кровотечение.

С некоторых пор Диана стала храброй: любовь породила в ней дерзость, которую всякая подлинно влюбленная женщина обычно простирает за пределы разумного. Она отъехала назад и стала ждать.

В то же мгновение Реми соскочил с лошади, дал Гертруде подержать поводья и подошел к носилкам, чтобы отвлечь больного.

— Поглядим наш пульс, — сказал он. — Готов поспорить, что у нас жар.

В ту же секунду Бюсси был возле Дианы.

Молодые люди не нуждались в словах, чтобы объясниться. На несколько мгновений они застыли в нежном объятии.

— Вот видишь, — сказал Бюсси, первым нарушая молчание, — ты уехала, и я еду за тобой.

— О! Все дни мои будут прекрасны, Бюсси, а ночи — исполнены покоя, если я буду всегда знать, что ты где-то рядом.

— Но днем он нас увидит.

— Нет, ты будешь ехать в отдалении, и только я одна буду видеть тебя, мой Луи. На поворотах дороги, на вершинах пригорков перо твоего берета, вышивка твоего плаща, твой платок, вьющийся в воздухе, станут разговаривать со мной от твоего имени — все скажет мне, что ты меня любишь. Если на закате дня или в синеющем тумане, опускающемся на долину, я увижу, как твой милый призрак склоняет голову и шлет мне нежный вечерний поцелуй, я буду счастлива, очень счастлива!

— Говори, говори еще, моя любимая Диана, ты сама не понимаешь, какая музыка в твоем нежном голосе!

— Если же мы будем путешествовать ночью, а так будет случаться часто, ведь Реми сказал ему, что ночная прохлада полезна для ран, — если мы будем путешествовать ночью, тогда я, как сегодня, буду время от времени отставать и смогу заключить тебя в объятия, смогу выразить тебе коротким прикосновением руки все, что я передумала о тебе за день.

— О! Как я тебя люблю! Как я тебя люблю! — прошептал Бюсси.

— Знаешь, — сказала Диана, — мне кажется, наши души так крепко связаны, что, даже отделенные друг от друга расстоянием, не говоря друг с другом, не видя друг друга, мы все равно будем счастливы, ибо будем думать друг о друге.

— О да! Но видеть тебя, но держать тебя в своих объятиях, о Диана, Диана!

Лошади ласкались одна к другой, встряхивая украшенными серебром поводьями, а влюбленные сжимали друг друга в объятиях, забыв обо всем на свете.

Внезапно раздался голос, который заставил их обоих вздрогнуть: Диану — от страха, Бюсси — от гнева.

— Госпожа Диана, — кричал этот голос, — где вы! Отвечайте, госпожа Диана!

Этот крик пронзил воздух как зловещее заклинание.

— Ах! Это он, это он! Я о нем и забыла, — прошептала Диана. — Это он, я грезила! О, какой чудесный сон и какое страшное пробуждение!

— Послушай, — воскликнул Бюсси, — послушай, Диана, вот мы опять вместе! Скажи слово — и никто тебя не сможет больше отнять у меня. Бежим, Диана! Что нам мешает бежать? Погляди: перед нами простор, счастье, свобода! Одно слово — и мы уедем! Одно слово — и, потерянная для него, ты станешь моей навеки.

И молодой человек ласково удерживал ее.

— А мой отец? — спросила Диана.

— Когда барон узнает, что я люблю тебя… — прошептал он.

— Да что ты! — вырвалось у Дианы. — Ведь он — отец.

Эти слова отрезвили Бюсси.

— Я ничего не буду делать против твоей воли, милая Диана, — сказал он, — приказывай, я повинуюсь.

— Послушай, — сказала Диана, вытягивая руку, — наша судьба там. Будем сильнее демона, который нас преследует. Не бойся ничего, и ты увидишь, умею ли я любить.

— Бог мой, значит, мы должны расстаться? — прошептал Бюсси.

— Графиня, графиня! — послышался голос. — Отвечайте, или я соскочу с проклятых носилок, хотя бы это стоило мне жизни.

— Прощай, — сказала Диана, — прощай; он сделает, как говорит, и убьет себя.

— Ты его жалеешь?

— Ревнивец, — ответила она с прелестной улыбкой.

И Бюсси отпустил ее.

В два скачка лошади Диана догнала носилки. Граф был в полубессознательном состоянии.

— Остановитесь! — прошептал он. — Остановитесь!

— Проклятье! — сказал Реми. — Не останавливайтесь! Он сошел с ума. Если он хочет убить себя, пусть убивает.

И носилки продолжали двигаться вперед.

— Но кого вы зовете? — спросила графа Гертруда. — Госпожа здесь, возле меня. Подъезжайте сюда, сударыня, и ответьте господину графу. Его сиятельство бредит, это ясно.

Диана молча въехала в круг света, падающего от факелов.

— Ах! — сказал выбившийся из сил Монсоро. — Где вы были?

— Где же мне быть, сударь, если не позади вас?

— Рядом со мной, сударыня, рядом со мной. Не покидайте меня.

У Дианы не было больше никакого предлога, чтобы остаться позади. Она знала, что Бюсси следует за ней. Если ночь будет лунной, она сможет его видеть.

Прибыли к месту остановки.

Монсоро отдохнул несколько часов и пожелал отправиться дальше. Он не в Париж спешил попасть, он торопился удалиться от Анже.

Время от времени описанная выше сцена повторялась, и Реми тихонько бурчал:

— Хоть бы он задохнулся от ярости, тоща честь лекаря была бы спасена.

Но Монсоро не умер. Напротив того, на десятый день пути он въехал в Париж, чувствуя себя значительно лучше.

Решительно, Одуэн был очень умелым врачом, более умелым, чем этого хотелось бы ему самому.

За те десять дней, что длилось путешествие, Диане удалось силой своей любви преодолеть гордыню Бюсси. Она уговорила его явиться к Монсоро и извлечь все выгоды из дружбы, в которой его заверял граф. Предлог для визита был самый простой: здоровье графа.

Реми лечил мужа и передавал записки жене.

— Эскулап и Меркурий, — говорил он, — в одном лице!

ХХХV
О ТОМ, КАК ПОСОЛ ГЕРЦОГА АНЖУЙСКОГО ПРИБЫЛ В ПАРИЖ, И О ПРИЕМЕ, КОТОРЫЙ ЕМУ ТАМ ОКАЗАЛИ

Время шло, а ни Екатерина, ни герцог Анжуйский не появлялись в Лувре, и слухи о распре между братьями становились все настойчивее и многочисленнее.

Король не получал никаких известий от своей матери, и вместо того чтобы согласиться с пословицей “Отсутствие новостей — хорошие новости”, он, напротив, говорил себе, покачивая головой: “Отсутствие новостей — плохие новости”.

А миньоны добавляли:

— Франсуа, слушаясь дурных советов, должно быть, не отпускает вашу матушку.

“Франсуа, слушаясь дурных советов…” Действительно, вся политика странного царствования Генриха III и трех предшествующих царствований сводилась к этому.

Дурных советов послушался король Карл IX, когда он, пусть и не приказывал избивать гугенотов, но, во всяком случае, допустил Варфоломеевскую ночь. Дурных советов послушался Франциск II, когда он дал распоряжение об Амбуазской резне. Дурных советов слушался отец этого вырождающегося семейства, Генрих И, когда отправлял на костер столько еретиков и заговорщиков, пока его самого не убил Монтгомери; последний, как говорят, тоже послушался дурных советов, поэтому-то его копье и угодило столь неудачно прямо под забрало королевского шлема.

Никто не осмелился сказать Генриху III: “В жилах вашего брата течет дурная кровь, он хочет, как это повелось в вашем роду, лишить вас трона, постричь вас в монахи или отравить. Он хочет поступить с вами так же, как вы поступили с вашим старшим братом и как ваш старший брат поступил со своим старшим братом, — так, как ваша мать всех вас научила поступать друг с другом”.

Нет, короли тех времен, и в особенности короли XVI века, почли бы эти слова за оскорбление, ибо в те времена король был человеком. Только цивилизации удалось превратить его в такую копию Господа Бога, как Людовик XIV, или породить такой безответственный миф, как конституционный монарх.

Поэтому миньоны и говорили Генриху III:

— Государь, вашему брату дают дурные советы.

И поскольку лишь один-единственный человек и по праву, и по уму мог советовать герцогу Анжуйскому, то вокруг Бюсси собирались тучи, с каждым днем все более тяжелые, готовые разразиться грозой.

Уже на королевских советах обсуждали средства устранения врага, а в узком кругу — способы его убийства, когда распространился слух, будто герцог Анжуйский направил к королю своего посла.

Откуда взялся такой слух? Кто его породил? Кто его пустил? Кто распространил?

Ответить на эти вопросы так же нелегко, как объяснить, откуда возникают воздушные вихри над землей, пыльные бури над полями, вихри молвы над городом.

Некий злой дух оснащает крыльями особого рода слухи и выпускает их в полет, словно орлов.

Когда слух, о котором мы упомянули, дошел до Лувра, он вызвал там всеобщий переполох.

Король побледнел от гнева, а придворные, как всегда, в преувеличенном виде повторяя чувства своего господина, посинели.

Со всех сторон слышались клятвы.

Трудно было бы перечислить здесь все эти клятвы, но, среди прочего, клялись в том, что:

если посол стар — над ним потешатся, поглумятся, а потом отправят его в Бастилию;

если он молод — он будет разрублен пополам, изрешечен пулями, изрезан на мелкие кусочки, которые разошлют по всем провинциям Франции как свидетельство королевского гнева.

А миньоны, по своему обыкновению, принялись натачивать рапиры и упражняться в фехтовании и в метании кинжала. Шико предоставил своим шпаге и кинжалу лежать в ножнах и погрузился в глубокие размышления.

Король, видя Шико в задумчивости, вспомнил, что однажды в некоем трудном вопросе, который потом прояснился, Шико оказался одного мнения с королевой-матерью, а королева-мать была права.

Убедившись, что в Шико воплощена мудрость королевства, он обратился с вопросами к нему.

— Государь, — отвечал тот по зрелом размышлении, — либо его высочество герцог Анжуйский направил к вам посла, либо он его к вам не направил.

— Клянусь Богом, — сказал король, — стоило тебе сидеть, подперев щеку кулаком, чтобы придумать эту замечательную дилемму.

— Терпение, терпение, как говорит на языке мэтра Макиавелли ваша августейшая матушка, да хранит ее Бог! Терпение.

— Ты видишь, оно у меня есть, — сказал король, — раз я тебя слушаю.

— Если он направил к вам посла, значит, он считает, что может так поступить. Если он считает, что может так поступить, а он воплощенная осторожность, значит, он чувствует себя сильным. Если он чувствует себя сильным, надо его опасаться. Отнесемся с уважением к сильным. Обманем их, но не будем играть с ними. Примем их посла и заверим его, что мы ему рады до смерти. Это нас ни к чему не обязывает. Вы помните, как ваш брат поцеловал славного адмирала Колиньи, когда тот явился в качестве посла от гугенотов? Гугеноты тоже считали себя силой.

— Значит, ты одобряешь политику моего брата Карла Девятого?

— Отнюдь, поймите меня правильно, я привожу пример и добавляю: если позже мы найдем способ — не способ наказать беднягу-герольда, слугу или посла, а способ схватить за шиворот господина, вдохновителя, главу — великого и достославного принца, его высочество герцога Анжуйского, настоящего и единственного виновника, разумеется, вместе с тройкой Гизов, и заточить его в крепость более надежную, чем Лувр, — то, государь, давайте это сделаем.

— Вступление недурное, — сказал Генрих III.

— Чума на твою голову, а у тебя неплохой вкус, сын мой, — ответил Шико. — Так я продолжаю.

— Валяй!

— Но если он не направил к тебе посла, зачем ты разрешаешь мекать своим друзьям?

— Мекать?!

— Ты меня прекрасно понимаешь. Я сказал бы “рычать”, если бы существовала хоть малейшая возможность принять их за львов. Я говорю “мекать”, потому что… Послушай, Генрих, ведь, действительно, просто тошно глядеть, как эти молодцы, бородатые, что обезьяны из твоего зверинца, словно детишки, занимаются игрой в привидения и стараются напугать людей криком: “У-у! У-у-у!” А то ли еще будет, если герцог Анжуйский никого к тебе не послал! Они вообразят, что это из-за них, и станут считать себя важными птицами.

— Шико, ты забываешь, что люди, о которых ты говоришь, — мои друзья, мои единственные друзья.

— Хочешь проиграть мне тысячу экю, о мой король? — сказал Шико.

— Ну!

— Ты поставишь на то, что эти люди сохранят тебе верность при любом испытании, а я — на то, что трое из четырех будут принадлежать мне душой и телом уже к завтрашнему вечеру.

Уверенность, с которой говорил Шико, заставила короля, в свою очередь, задуматься. Он ничего не ответил.

— Ага, — сказал Шико, — теперь и ты призадумался, теперь и ты подпер кулачком свою прелестную щечку. А ты башковитее, чем я думал, сын мой, — вот ты уже и почуял, где правда.

— Ну, так что же ты мне советуешь?..

— Мой король, я советую тебе ждать. В этом слове заключена половина мудрости царя Соломона. Если к тебе прибудет посол, делай приятное лицо, если никто не прибудет, делай что хочешь, но, во всяком случае, будь признателен за это своему брату, которого не стоит, поверь мне, приносить в жертву твоим бездельникам. Какого черта! Он большой мерзавец, но он Валуа. Убей его, если тебе это нужно, но, ради славного имени, которое он носит, не позорь его, с этим он и сам вполне успешно справляется.

— Ты прав, Шико.

— Вот еще один урок, которым ты мне обязан. Счастье твое, что мы не считаем. А теперь отпусти меня спать, Генрих. Неделю назад я был вынужден спаивать одного монаха, а когда мне приходится заниматься такими упражнениями, я пьян потом целую неделю.

— Монаха? Не того ли достойного брата из монастыря святой Женевьевы, о котором ты мне уже говорил?

— Того самого. Ты еще ему аббатство пообещал.

— Я?

— Разрази меня Господь! Это самое малое, что ты можешь для него сделать после того, что он сделал для тебя.

— Значит, он все еще предан мне?

— Он тебя обожает. Кстати, сын мой…

— Что?

— Через три недели праздник Тела Господня.

— Ну и что?

— Я надеюсь, ты порадуешь нас какой-нибудь хорошенькой небольшой процессией.

— Я всехристианнейший король, и мой долг — подавать народу пример благочестия.

— И ты, как всегда, сделаешь остановки в четырех больших монастырях Парижа?

— Как всегда.

— Аббатство святой Женевьевы входит в их число, правда?

— Разумеется, я рассчитываю посетить его вторым.

— Добро.

— А почему ты спрашиваешь об этом?

— Просто так. Я, как тебе известно, любопытен. Теперь я знаю все, что хотел знать. Спокойной ночи, Генрих.

В эту минуту, когда Шико уже расположился соснуть, в Лувре поднялось страшное волнение.

— Что там за шум? — спросил король.

— Нет, решительно, Генрих, мне не суждено поспать!

— Ну так что же там?

— Сын мой, сними мне комнату в городе, или я покидаю свою службу. Слово чести, жить в Лувре становится невозможно.

В это время вошел капитан гвардии. Вид у него был очень растерянный.

— В чем дело? — спросил король.

— Государь, — ответил капитан, — к Лувру приближается посол его высочества герцога Анжуйского.

— Он со свитой? — спросил король.

— Нет, один.

— Тогда ему надо оказать вдвойне радушный прием, Генрих, потому что он храбрец, — сказал Шико.

— Хорошо, — проговорил король, пытаясь принять спокойный вид, хотя мертвенная бледность лица выдавала его. — Хорошо, пусть весь мой двор соберется в большой зале, а меня пусть оденут в черное: когда имеешь несчастье разговаривать со своим братом через посла, надо иметь похоронный вид.

XXXVI
ГЛАВА, КОТОРАЯ ЯВЛЯЕТСЯ ВСЕГО ЛИШЬ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ, СОКРАЩЕННОЙ АВТОРОМ ПО СЛУЧАЮ НОВОГОДНИХ ПРАЗДНИКОВ

В парадной зале возвышался трон Генриха III.

Вокруг него шумно толпились возбужденные придворные.

Король сидел на троне грустный, с нахмуренным челом.

Все взоры были устремлены на галерею, по которой капитан гвардии должен был ввести посла.

— Государь, — сказал Келюс, склонившись к уху короля, — знаете, как зовут посла?

— Нет, что мне в его имени?

— Государь, его зовут господин де Бюсси. Разве оскорбление от этого не становится в три раза сильнее?

— Я не вижу, в чем тут оскорбление, — сказал Генрих, стараясь сохранить хладнокровие.

— Быть может, ваше величество и не видит, — сказал Шомберг, — но мы-то, мы прекрасно видим.

Генрих ничего не ответил. Он чувствовал, как вокруг трона кипят гнев и ненависть, и в душе поздравил себя, что сумел воздвигнуть между собой и своими врагами два таких мощных защитных вала.

Келюс, попеременно то бледнея, то краснея, положил обе руки на эфес своей рапиры.

Шомберг снял перчатки и наполовину вытащил кинжал из ножен.

Можирон взял свою шпагу из рук пажа и пристегнул ее к поясу.

Д‘Эпернон подкрутил кончики усов до самых глаз и пристроился за спинами товарищей.

Что касается Генриха, то он напоминал охотника, который слышит, как его собаки рычат на кабана: предоставив своим фаворитам полную свободу действий, сам он теперь только улыбался.

— Введите, — сказал он.

В зале воцарилась мертвая тишина. Казалось, можно было услышать, как в этой тишине глухо рокочет гнев короля.

И тут в галерее раздались уверенные шаги и гордое позвякивание шпор о плиты пола.

Бюсси, с высоко поднятой головой и спокойным взглядом, вошел, держа в руке шляпу.

Надменный взор молодого человека не остановился ни на одном из тех, кто окружал короля.

Бюсси прошел прямо к Генриху, отвесил глубокий поклон и стал ждать вопросов. Он стоял перед троном гордо, но то была особая гордость, гордость дворянина, в ней не было ничего оскорбительного для королевского величия.

— Господин де Бюсси? Я полагал, что вы в дебрях Анжу.

— Государь, — сказал Бюсси, — я действительно был там, но, как видите, меня там уже нет.

— Что же привело вас в нашу столицу?

— Желание принести дань моего глубочайшего почтения вашему величеству.

Король и миньоны переглянулись, было очевидно, что они ждали иного от несдержанного молодого человека.

— И… ничего более? — довольно высокомерно спросил король.

— Я прибавлю к этому, государь, что мой господин, его высочество герцог Анжуйский, приказал мне присоединить его изъявления почтения к моим.

— И ничего другого герцог вам не сказал?

— Он сказал мне, что вот-вот должен выехать с королевой-матерью в Париж и хочет, чтобы ваше величество знали о возвращении одного из ваших самых верных подданных.

Король, почти задохнувшись от изумления, не смог продолжать свой допрос.

Шико воспользовался этим перерывом и подошел к послу.

— Здравствуйте, господин де Бюсси, — сказал он.

Бюсси обернулся, удивленный, что в этой толпе у него мог найтись друг.

— А! Господин Шико, приветствую вас от всего сердца, — ответил он. — Как поживает господин де Сен-Люк?

— Отлично. Он сейчас прогуливается возле вольеров вместе со своей супругой.

— Это все, что вы должны были сказать мне, господин де Бюсси? — спросил король.

— Да, государь, если есть еще какие-нибудь важные новости, его величество герцог будет иметь честь сообщить их вам лично.

— Прекрасно, — сказал король.

И, молча встав с трона, он спустился по его двум ступеням.

Аудиенция окончилась, толпа придворных рассеялась.

Бюсси заметил уголком глаза, что четверо миньонов окружили его и как бы замкнули в живое кольцо, исполненное напряжения и угрозы.

В углу залы король тихо беседовал с хранителем печати.

Бюсси сделал вид, что ничего не замечает, и продолжал разговаривать с Шико.

Тогда король, словно и он был в заговоре и хотел оставить Бюсси в одиночестве, позвал:

— Подите сюда, Шико. Мы должны вам кое-что сказать.

Шико поклонился Бюсси с учтивостью, по которой за целое лье можно было узнать дворянина.

Бюсси ответил ему не менее изящным поклоном и остался в кольце один.

И тогда его поза и выражение лица изменились: с королем он держался спокойно, с Шико — вежливо, теперь он стал любезен.

Увидев, что к нему приближается Келюс, он сказал:

— А! Здравствуйте, господин де Келюс. Окажите мне честь: позвольте спросить вас, как поживает ваша компания?

— Довольно скверно, сударь, — ответил Келюс.

— Боже мой! — воскликнул Бюсси, словно обеспокоенный этим ответом. — В чем же дело?

— Есть нечто такое, что нам ужасно мешает, — ответил Келюс.

— Нечто? — удивился Бюсси. — Да разве вы и все ваши, и в особенности вы, господин де Келюс, недостаточно сильны, чтобы убрать с дороги это нечто?

— Простите, сударь, — сказал Можирон, отстраняя Шомберга, который шагнул вперед, чтобы вставить свое слово в этот обещавший сделаться интересным разговор, — господин де Келюс хотел сказать не “нечто”, а “некто”.

— Но если кто-то мешает господину де Келюсу, — сказал Бюсси, — пусть господин де Келюс оттолкнет его, как только что поступили вы.

— Я тоже ему это посоветовал, господин де Бюсси, — сказал Шомберг, — и думаю, что Келюс готов последовать моему совету.

— А! Это вы, господин де Шомберг, — сказал Бюсси, — я не имел чести узнать вас.

— Наверное, у меня все еще не сошла с лица синяя краска, — сказал Шомберг.

— Отнюдь, вы, напротив, очень бледны, может быть, вам нездоровится, сударь?

— Сударь, — сказал Шомберг, — если я и бледен, то от ярости.

— А! Вот оно что! Значит, вам, как господину де Келюсу, мешает нечто или некто?

— Да, сударь.

— Мне тоже, — сказал Можирон, — мне тоже мешает некто.

— Вы, как всегда, весьма остроумны, дорогой господин де Можирон, — сказал Бюсси, — но в самом деле, господа, чем больше я на вас гляжу, тем больше меня огорчают ваши расстроенные лица.

— Вы забыли меня, сударь, — сказал д‘Эпернон, гордо встав перед Бюсси.

— Прошу прощения, господин д‘Эпернон, вы, как обычно, держались позади остальных, и к тому же знакомство с вами, должен признаться, никогда не доставляло мне особенной радости.

Это было очень любопытное зрелище: непринужденный, улыбающийся Бюсси посреди четырех кипящих от ярости миньонов, которые кидали на него недвусмысленные грозные взгляды.

Только глупец или слепой мог не понять, чего добиваются королевские фавориты.

Только Бюсси мог делать вид, что не понимает их.

Он помолчал, все с той же улыбкой на губах.

— Итак! — притопнув ногой, громко воскликнул Келюс, который первым потерял терпение.

Бюсси поднял глаза к потолку и огляделся.

— Сударь, — сказал он, — заметили вы, какое в этом зале эхо? Ничто так не отражает звука, как мраморные стены, а под оштукатуренными сводами голоса звучат в два раза громче. В открытом же поле звуки, напротив, рассеиваются, и, клянусь честью, я полагаю, что облака играют тут немалую роль. Я выдвигаю это предположение вслед за Аристофаном. Вы читали Аристофана, сударь?

Можирон принял это за приглашение со стороны Бюсси и подошел поближе, чтобы поговорить с ним наедине.

Бюсси остановил его.

— Никаких секретов здесь, сударь, умоляю вас, — сказал Бюсси, — вы же знаете, как ревнив его величество король. Он решит, что мы злословим.

Можирон отступил, взбешенный более чем когда-либо.

Шомберг занял его место и сказал напыщенным тоном:

— Что до меня, то я немец, пусть грубый, тупой, но прямой. Я говорю во весь голос, чтобы все, кто меня слушает, слышали, что я сказал. Но когда мои слова, которые я пытаюсь сделать как можно более понятными, не доходят до того, к кому они обращены, потому что он глух, или не поняты им, потому что он не хочет понимать, в таком случае я…

— Вы? — сказал Бюсси, устремляя на молодого человека, чья нетерпеливая рука уже угрожающе поднималась, один из тех взглядов, которые могут вырваться только из ни с чем не сравнимых зрачков тигра, взглядов, которые словно извергаются из глубины пропасти и так и мечут пламя. — Вы?

Рука Шомберга опустилась.

Бюсси пожал плечами, сделал оборот на каблуках и повернулся к нему спиной.

Теперь он оказался лицом к лицу с д‘Эперноном.

Д‘Эпернон уже бросился в бой, и пути к отступлению у него не было.

— Поглядите, господа, — сказал он, — каким провинциалом стал господин де Бюсси после бегства с его высочеством герцогом Анжуйским: он отпустил бороду и не носит на шпаге банта; на нем черные сапоги и серая шляпа.

— Как раз об этом я сейчас и сам размышлял, дорогой господин д‘Эпернон. Видя вас таким щеголем, я подумал: “До чего могут довести человека несколько дней отсутствия при дворе! Я, Луи де Бюсси, сеньор де Клермон, вынужден равняться на вкус мелкого гасконского дворянчика!” Но разрешите мне пройти, прошу вас. Вы подошли так близко, что наступили мне на ногу, и господин де Келюс тоже. Я это почувствовал, хотя на мне и сапоги, — добавил он с чарующей улыбкой.

И, пройдя между д‘Эперноном и К ел юсом, Бюсси протянул руку Сен-Люку, который как раз вошел в залу.

Сен-Люк заметил, что рука эта вся в поту.

Он понял: происходит что-то необычное, и, увлекая за собой Бюсси, сначала вывел его из кольца миньонов, а затем и из залы.

Ропот удивления поднялся среди миньонов и распространился на другие группы придворных.

— Невероятно! — говорил Келюс. — Я его оскорбил, а он мне не ответил.

— Я, — сказал Можирон, — я бросил ему вызов, и он не ответил.

— Я, — подхватил Шомберг, — поднес руку к самому его лицу, и он не ответил мне.

— Я наступил ему на ногу, — кричал д‘Эпернон, — наступил на ногу, и он остался спокоен!

Д‘Эпернон словно бы даже вырос на высоту ступни Бюсси.

— Совершенно ясно: он делает вид, что ничего не понимает, — сказал Келюс. — Тут что-то есть.

— Я знаю, что! — воскликнул Шомберг.

— Что же?

— А вот что. Он прекрасно видит, что вчетвером мы убьем его, и не хочет быть убитым.

В это время к молодым людям подошел король. Шико шептал ему что-то на ухо.

— Ну, — произнес король, — что же вам говорил господин де Бюсси? Мне послышалось, разговор у вас был серьезный.

— Вы желаете знать, что говорил господин де Бюсси, государь? — спросил д‘Эпернон.

— Да, вам же известно, что я любопытен, — ответил с улыбкой Генрих.

— По чести, ничего хорошего, государь, — сказал Келюс, — он больше не парижанин.

— Так кто же он тогда?

— Деревенщина. Он уступает дорогу.

— О! — сказал король. — Что это значит?

— Это значит, что я собираюсь обучить свою собаку хватать его за икры, — сказал Келюс, — и, кто знает, может быть, даже и тогда он ничего не заметит из-за своих сапог.

— А у меня, — сказал Шомберг, — есть чучело для упражнений в ударах шпагой, так вот я назову его Бюсси.

— А я, — заявил д‘Эпернон, — буду действовать прямо и пойду дальше. Сегодня я наступил ему на ногу, завтра дам ему пощечину. Храбрость у него напускная, она держится на самолюбии. Кажется, я так и слышу, как он говорит себе: “Довольно я сражался за свою честь, теперь надо поберечь свою жизнь”.

— Как, господа, — воскликнул Генрих, прикидываясь рассерженным, — вы осмелились дурно обращаться у меня в Лувре с дворянином из свиты моего брата?

— Увы, да, — сказал Можирон, отвечая на притворный гнев короля притворным же смирением, — и хотя мы обращались с ним весьма дурно, он ничем нам не ответил.

Король с улыбкой поглядел на Шико и шепнул ему:

— Ты все еще считаешь, что они мекают, Шико? Мне кажется, они уже зарычали, а?

— Э! — сказал Шико. — А может, замяукали. Я знал людей, которым кошачье мяуканье ужасно действовало на нервы. Может быть, господин Бюсси относится к таким людям. Вот почему он и вышел, не ответив.

— Ты так думаешь? — сказал король.

— Поживем — увидим, — ответил наставительно Шико.

— Вздор, — сказал Генрих, — каков господин, таков и слуга.

— Не хотите ли вы этим сказать, государь, что Бюсси — слуга вашего брата? В таком случае, вы изрядно ошибаетесь.

— Господа, — сказал Генрих, — я сегодня обедаю у королевы. Скоро Желози разыграют перед нами фарс; приглашаю вас на представление.

Присутствующие почтительно поклонились, и король удалился через главную дверь.

Как раз в эту минуту господин де Сен-Люк входил через боковую.

Он знаком остановил четырех миньонов, собиравшихся уйти.

— Прошу прощения, господин де Келюс, — сказал он, поклонившись, — вы все еще живете на улице Сент-Оноре?

— Да, дорогой друг, а почему вы спрашиваете? — спросил Келюс.

— Я хотел бы сказать вам пару слов.

— О!

— А вы, господин де Шомберг, не будете ли вы так добры дать мне ваш адрес?

— Я живу на улице Бетизи, — сказал удивленный Шомберг.

— Ваш я знаю, д‘Эпернон.

— Улица де Гренель.

— Вы мой сосед. А вы, Можирон?

— Я обитаю в королевских казармах.

— Значит, я начну с вас, если разрешите, или нет, пожалуй — с вас, К ел юс.

— Великолепно. Мне кажется, я понял. Вы пришли по поручению Бюсси?

— Не стану говорить, по чьему поручению я явился, господа. Мне надо с вами поговорить, вот и все.

— Со всеми четырьмя?

— Да.

— Хорошо, но если вы не хотите говорить с нами в Лувре, потому что, как я предполагаю, считаете это место неподходящим, мы можем отправиться к одному из нас. Мы можем выслушать все вместе то, что вы собирались сказать нам каждому по отдельности.

— Прекрасно.

— Тогда пойдемте к Шомбергу, на улицу Бетизи, это в двух шагах.

— Да, пойдемте ко мне, — сказал молодой человек.

— Пусть будет так, господа, — ответил Сен-Люк и снова поклонился.

— Ведите нас, господин Шомберг.

— С удовольствием.

Пятеро дворян вышли из Лувра и взялись под руки, заняв всю ширину улицы.

За ними шествовали их вооруженные до зубов слуги.

Так они явились на улицу Бетизи, и Шомберг приказал приготовить большую гостиную своего особняка.

Сен-Люк остался ждать в передней.

XXXVII
О ТОМ, КАК СЕН-ЛЮК ВЫПОЛНИЛ ПОРУЧЕНИЕ, КОТОРОЕ ДАЛ ЕМУ БЮССИ

Оставим ненадолго Сен-Люка в передней Шомберга и посмотрим, что произошло между ним и Бюсси.

Бюсси, как мы знаем, покинул тронный зал вместе со своим другом, раскланявшись с теми, кто не был проникнут духом придворной угодливости до такой степени, что мог не ответить на любезность столь опасного человека, как Бюсси.

Ибо в те времена господства грубой силы, коща личное могущество было всем, человек, если он был силен и ловок, мог выкроить в прекрасном королевстве Франция небольшое королевство для себя как в географическом, так и в умозрительном смысле.

Именно так царствовал Бюсси при дворе короля Генриха III.

Но в тот день, как мы с вами видели, Бюсси встретил в своем королевстве весьма дурной прием.

Лишь только друзья вышли из зала, Сен-Люк остановился и, с беспокойством глядя на Бюсси, спросил:

— Вы плохо себя чувствуете, друг мой? Вы так бледны, что, кажется, вот-вот потеряете сознание.

— Нет, — сказал Бюсси, — я задыхаюсь от злости.

— Значит, вы думаете что-нибудь предпринять в отношении этих бездельников?

— Еще бы, черт побери, вы скоро увидите.

— Ну-ну, Бюсси, спокойствие.

— Да вы просто прелестны: “спокойствие”! Если бы вам наговорили половину того, что я сейчас выслушал, то, при вашем нраве, у нас было бы уже смертоубийство.

— Ладно, что же вы хотите делать?

— Вы мой друг, Сен-Люк, и дали мне страшное доказательство этой дружбы.

— Э! Дорогой мой, — сказал Сен-Люк, который считал, что Монсоро мертв и лежит в могиле, — пустяковое дело, не вспоминайте о нем, вы меня обидите. Разумеется, удар был отменный, и, главное, я его очень искусно выполнил, но это не моя заслуга — меня ему обучил король, пока держал взаперти в Лувре.

— Дорогой друг…

— Оставим же Монсоро там, где он находится, и лучше поговорим о Диане. Была она хоть чуточку рада, бедная малютка? Простила она меня? Когда свадьба? Когда крестины?

— Э, милый друг, подождите, пока этот Монсоро умрет.

— Что вы сказали? — переспросил Сен-Люк и подскочил так, словно наступил на острый гвоздь.

— Ах, милый друг, маки совсем не такое опасное растение, как вы было подумали, и он вовсе не умер оттого, что упал на них. Совсем наоборот: он жив и злобствует пуще прежнего.

— Вот так так! Это правда?

— Господи Боже мой, да. Он только о мести и думает и поклялся убить вас при первой возможности. Вот так обстоят дела.

— Он жив?

— Увы, да.

— Кто же тот безмозглый лекарь, который его выходил?

— Мой Реми, милый друг.

— Как! Я просто опомниться не могу, — продолжал Сен-Люк, ошеломленный этим открытием. — Но ведь в таком случае я обесчещен, клянусь телом Христовым! Я-то всем объявил, что он мертв. Наследники встретят его в трауре. Нет, меня не смогут уличить во лжи. Я его доконаю при первой же встрече и вместо одного удара нанесу ему четыре, если понадобится!

— А теперь успокойтесь вы, дорогой Сен-Люк, — сказал Бюсси. — По правде говоря, Монсоро относится ко мне гораздо лучше, чем вы можете вообразить. Представьте себе, он думает, что вас на него натравил герцог. Он ревнует к герцогу. Я же считаюсь ангелом, бесценным другом, Баярдом, его дорогим Бюсси, наконец. Да оно и понятно, ведь это скотина Реми вызволил его из беды.

— И с чего только Одуэну взбрела в голову такая дурь?

— Чего вы хотите! Понятия честного человека. Он воображает: раз он лекарь, значит, должен лечить людей.

— Да он не от мира сего, этот молодчик.

— Короче, Монсоро считает, что обязан жизнью мне, и доверяет мне свою жену.

— Ага! Понимаю. Это обстоятельство и позволяет вам более терпеливо ждать его смерти. Но, как бы то ни было, я просто не могу прийти в себя от удивления.

— Дорогой друг!

— Клянусь честью! Я как с неба свалился.

— Вы видите, что сейчас дело не в господине де Монсоро.

— Нет! Будем наслаждаться жизнью, пока он лежит пластом. Но предупреждаю, что к моменту его выздоровления я закажу себе кольчугу и распоряжусь обить мои ставни железом. А вы разведайте у герцога Анжуйского, не дала ли ему милая матушка рецепта какого-нибудь противоядия. Пока же будем веселиться, милый друг, будем веселиться.

Бюсси не мог удержаться от улыбки. Он взял Сен-Люка под руку и сказал:

— Итак, дорогой Сен-Люк, вы видите, что оказали мне услугу лишь наполовину.

Сен-Люк посмотрел на него с недоумением.

— Верно, — сказал он, — и вы хотите, чтобы я довел ее до конца? Это будет нелегко, но для вас, дорогой Бюсси, я готов сделать многое. Особенно если он уставится на меня этими своими желтыми глазами, тьфу!

— Нет, дражайший, нет. Я уже сказал, забудем Монсоро, и, если вы считаете себя в долгу передо мной, расплатитесь лучше по-иному.

— Ну-ну, говорите, я вас слушаю.

— Вы в хороших отношениях с господами миньонами?

— Проклятье! Да как кошки и собаки на солнышке. Пока солнца хватает всем — мир и покой, но стоит хоть одному из нас перехватить частичку тепла и света у других — и… О, я уже ни за что не ручаюсь! В ход будут пущены зубы и когти.

— Друг мой, ваши слова приводят меня в восторг.

— Тем лучше.

— Предположим, что солнечный луч перехвачен.

— Предположим. Пусть будет так.

— Что ж, покажите ваши прекрасные белые зубы, выпустите ваши грозные когти, и начнем игру.

— Я вас не понимаю.

Бюсси улыбнулся.

— Вы отправитесь, если будете столь любезны, к господину де К ел юсу.

— Ага! — сказал Сен-Люк.

— Начинаете понимать, правда?

— Да.

— Чудесно! Вы спросите его, в какой день ему угодно перерезать мне горло или позволить, чтобы я перерезал горло ему.

— Я спрошу у него, дорогой друг.

— Это вас не затруднит?

— Ни в коей мере. Я пойду, когда вы захотите, прямо сейчас, если только это доставит вам удовольствие.

— Минуточку. Навестив господина де Келюса, вы сделаете мне одолжение, если зайдете с той же целью к господину де Шомбергу и зададите ему тот же вопрос.

— Ах! — воскликнул Сен-Люк. — И к господину Шомбергу тоже? Проклятье! Как вы торопитесь, Бюсси!

Бюсси сделал протестующий жест.

— Пусть так, — сказал Сен-Люк, — ваше желание будет исполнено.

— В таком случае, дорогой Сен-Люк, — продолжал Бюсси, — раз уж вы столь любезны, вы зайдете в Лувр, к господину де Можирону, на котором я заметил стальной нагрудник — знак того, что он сегодня на дежурстве, и предложите ему присоединиться к остальным, не правда ли?

— О! О! — вырвалось у Сен-Люка. — Трое! Вы об этом подумали, Бюсси? Все, по крайней мере?

— Не совсем.

— Как не совсем?

— Оттуда вы отправитесь к господину д‘Эпернону — не буду задерживать на нем ваше внимание, фигура, по-моему, довольно жалкая, но, как бы то ни было, он пополнит это число.

Сен-Люк опустил руки и уставился на Бюсси.

— Четверо! — прошептал он.

— Правильно, дорогой друг, — сказал Бюсси, утвердительно кивнув головой, — четверо. Само собой разумеется, мне незачем советовать человеку вашего ума, храбрости и галантности действовать по отношению к этим господам со всей предупредительностью и вежливостью, которыми вы отличаетесь в высшей степени…

— О! Мой друг!..

— Я обращаюсь за этой услугой к вам, чтобы все было сделано… учтиво. Уладим дело по-благородному, да?

— Вы останетесь довольны, друг мой.

Бюсси с улыбкой протянул Сен-Люку руку.

— В добрый час, — сказал он. — А! Господа миньоны, придет время, мы тоже посмеемся.

— А теперь, дорогой друг, условия.

— Какие условия?

— Ваши.

— У меня их нет, я приму условия этих господ.

— Ваше оружие?

— То же, что у этих господ.

— День, место, час?

— День, место и час, угодные этим господам.

— Но, однако…

— Не будем больше говорить о таких пустяках. Действуйте, и действуйте побыстрей, милый друг. Я буду прогуливаться в малом саду Лувра. Вы меня там найдете, когда исполните мою просьбу.

— Значит, вы меня будете ждать?

— Да.

— Ждите. Но дело, черт побери, может и затянуться.

— У меня есть время.

Мы уже знаем, что Сен-Люк подошел к четверым миньонам в тронном зале и положил начало переговорам.

Так вернемся к нему, в переднюю особняка Шомберга, где мы его оставили церемонно ожидающим, согласно всем правилам этикета той эпохи, пока четыре фаворита его величества, подозревая о цели визита Сен-Люка, рассаживались по четырем углам обширной гостиной.

После того как они уселись, дверь в переднюю широко распахнулась, из нее вышел лакей и поклонился Сен-Люку. Тот, опираясь левой рукой на рукоять рапиры, изящно приподнимающей его плащ, а в правой держа шляпу, дошел до порога комнаты и остановился ровно на его середине, определив ее с точностью, которой позавидовал бы самый опытный архитектор.

— Господин д‘Эпине де Сен-Люк, — провозгласил лакей.

Сен-Люк вошел.

Шомберг, как хозяин дома, встал и направился к гостю, который вместо того чтобы поклониться, надел на голову шляпу.

Этот жест придавал визиту особую окраску и определенный смысл.

Шомберг ответил поклоном, а затем повернулся к Келюсу.

— Имею честь представить вам, — сказал он, — господина Жака де Леви, графа де Келюса.

Сен-Люк сделал шаг в сторону Келюса и, в свой черед, отвесил глубокий поклон.

— Я искал с вами встречи, сударь.

К ел юс поклонился.

Шомберг продолжал, повернувшись в другую сторону:

— Имею честь представить вам господина Луи де Можирона.

Такой же поклон со стороны Сен-Люка, и такой же ответ со стороны Можирона.

— Я искал с вами встречи, сударь, — сказал Сен-Люк.

С д‘Эпероном повторилась та же церемония, выполненная так же неторопливо и спокойно.

Затем очередь дошла до Шомберга. Он представил самого себя и получил в ответ поклон.

После этого четверо друзей уселись в кресла, а Сен-Люк остался стоять.

— Господин граф, — сказал он К ел юсу, — вы оскорбили господина графа Луи де Клермона д‘Амбуаза, сеньора де Бюсси, он свидетельствует вам свое глубочайшее почтение и вызывает вас на поединок, чтобы сразиться насмерть в тот день и в тот час, которые вы сочтете для вас удобными, и тем оружием, которое вы изберете… Вы принимаете вызов?

— Конечно, принимаю, — спокойно ответил Келюс, — господин граф де Бюсси оказывает мне большую честь.

— Ваш день, господин граф?

— День мне безразличен, но я предпочел бы, чтобы это было скорее завтра, чем послезавтра, и скорее послезавтра, чем в последующие дни.

— Ваш час?

— Утро.

— Ваше оружие?

— Рапира и кинжал, если это оружие устроит господина де Бюсси.

Сен-Люк поклонился:

— Любое ваше решение на этот счет будет для господина де Бюсси законом.

Затем он обратился к Можирону, ответившему то же самое, потом, последовательно, к двум остальным.

— Но, — сказал Шомберг, который, как хозяин дома, получил поклон последним, — мы не подумали об одном, господин Сен-Люк.

— О чем?

— О том, что, если все мы пожелаем, а случай иной раз распоряжается очень странно, если все мы пожелаем, повторяю, выбрать один и тот же день и час, господин де Бюсси может оказаться в очень затруднительном положении.

Сен-Люк поклонился с самой своей обходительной улыбкой на устах.

— Разумеется, — сказал он, — господин де Бюсси оказался бы в затруднительном положении, подобно всякому дворянину перед лицом таких четырех храбрецов, как вы. Но он заметил мне, что это для него не внове, с ним такое уже было у Турнельского дворца, возле Бастилии.

— И он будет драться со всеми четырьмя? — спросил д‘Эпернон.

— Со всеми четырьмя, — подтвердил Сен-Люк.

— С каждым в отдельности? — спросил Шомберг.

— С каждым в отдельности или со всеми разом. Вызов адресован и каждому из вас, и всем вместе.

Четверо молодых людей переглянулись. Келюс первый нарушил молчание.

— Это очень благородно со стороны господина де Бюсси, — сказал он, красный от злости, — но, как бы мало мы ни стоили, все же каждый из нас способен справиться со своим делом самостоятельно. Итак, мы принимаем предложение графа и будем драться один за другим, по очереди… или же… Да, так, пожалуй, будет лучше…

Келюс посмотрел на друзей, которые, по всей видимости, поняв его мысль, кивнули ему в знак согласия.

— Мы не хотим, чтобы поединок превратился в убийство великодушного человека, и, пожалуй, будет лучше, если мы предоставим жребию решить, кому из нас драться с господином де Бюсси.

— А трое остальных? — поспешил спросил д‘Эпернон.

— Трое остальных? У господина де Бюсси, несомненно, достаточно друзей, а у нас — врагов, чтобы трем остальным не пришлось стоять сложа руки. Вы согласны со мной, господа? — прибавил Келюс, оборачиваясь к своим товарищам.

— Да, — ответили они дружно.

— Мне было бы чрезвычайно приятно, — сказал Шомберг, — если бы господин де Бюсси пригласил на эту увеселительную прогулку господина де Ливаро.

— Если бы я смел выразить свое мнение, — сказал Можирон, — я попросил бы, чтобы при нашей встрече присутствовал господин де Бальзак д‘Антрагэ.

— Общество было бы в полном сборе, — заключил Келюс, — если бы господин де Рибейрак соблаговолил явиться вместе со своими друзьями.

— Господа, — сказал Сен-Люк, — я передам ваши пожелания господину графу де Бюсси, но, по-моему, я могу сказать вам заранее, он слишком учтив, чтобы не согласиться с ними. Мне остается только, господа, принести вам искреннюю благодарность от имени господина графа.

Сен-Люк снова поклонился, и головы четырех вызванных на поединок дворян склонились точно до того же уровня, что и его голова.

Молодые люди проводили Сен-Люка до дверей гостиной.

В самой последней из передних он увидел четырех лакеев.

Сен-Люк достал набитый золотом кошелек и бросил им со словами:

— Вот, выпейте за здоровье ваших господ.

Назад: XXIII О ТОМ, КАК, ОБНАРУЖИВ, ЧТО ШИКО ОДНОГО МНЕНИЯ С КОРОЛЕВОЙ-МАТЕРЬЮ, КОРОЛЬ ПРИСОЕДИНИЛСЯ К МНЕНИЮ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ И ШИКО

Дальше: XXXVIII О ТОМ, В КАКОЙ ОБЛАСТИ ГОСПОДИН ДЕ СЕН-ЛЮК БЫЛ ПРОСВЕЩЕННЕЕ ГОСПОДИНА ДЕ БЮССИ, КАКИЕ УРОКИ ОН ЕМУ ПРЕПОДАЛ И КАК ИСПОЛЬЗОВАЛ ЭТИ УРОКИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ПРЕКРАСНОЙ ДИАНЫ