XXIII О ТОМ, КАК, ОБНАРУЖИВ, ЧТО ШИКО ОДНОГО МНЕНИЯ С КОРОЛЕВОЙ-МАТЕРЬЮ, КОРОЛЬ ПРИСОЕДИНИЛСЯ К МНЕНИЮ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ И ШИКО

Назад: XV О ТОМ, КАК БЮССИ ПРЕДЛАГАЮТ СТО ПИСТОЛЕЙ ЗА ЕГО КОНЯ, А ОН ОТДАЕТ ЕГО ДАРОМ

Дальше: XXX О ТОМ, КАК ГЕРЦОГ АНЖУЙСКИЙ ОТПРАВИЛСЯ В МЕРИДОРСКИЙ ЗАМОК, ДАБЫ ВЫРАЗИТЬ ГРАФИНЕ ДЕ МОНСОРО СВОИ СОБОЛЕЗНОВАНИЯ ПО ПОВОДУ КОНЧИНЫ ЕЕ СУПРУГА, И О ТОМ, КАК ЭТОТ ПОСЛЕДНИЙ ВЫШЕЛ ЕМУ НАВСТРЕЧУ

XXIII
О ТОМ, КАК, ОБНАРУЖИВ, ЧТО ШИКО ОДНОГО МНЕНИЯ С КОРОЛЕВОЙ-МАТЕРЬЮ, КОРОЛЬ ПРИСОЕДИНИЛСЯ К МНЕНИЮ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ И ШИКО

Прежде всего Генрих удостоверился в том, что этот человек, который поглощен своим занятием не менее Архимеда и, по всей видимости, не поднимет головы, даже если Париж будет взят штурмом, что этот человек действительно не кто иной, как Шико.

— А, несчастный, — вскричал он громовым голосом, — вот как ты защищаешь своего короля!

— Я его защищаю по-своему и считаю, что мой способ лучше других.

— Лучше других! — воскликнул король. — Лучше других, бездельник!

— Я настаиваю на этом и приведу доказательства.

— Любопытно с ними познакомиться.

— Это нетрудно: во-первых, мы сделали большую глупость, мой король, мы сделали чудовищную глупость.

— В чем она состоит?

— Она состоит в том, что мы сделали.

— Ах! — воскликнул Генрих, пораженный единством мыслей двух чрезвычайно острых умов, которые, не сговариваясь, пришли к одному и тому же выводу.

— Да, — откликнулся Шико, — твои друзья уже кричат по городу: “Смерть анжуйцам!”, а я, поразмыслив, не очень-то уверен, что это дело рук анжуйцев. Своими криками на городских улицах твои приятели просто-напросто начинают ту маленькую гражданскую войну, которую не удалось затеять господам Гизам и которая им так была нужна. И, по всей вероятности, Генрих, в эту минуту твои друзья или уже мертвым-мертвешеньки, что, признаюсь, меня не огорчило бы, но опечалило бы тебя, или же они уже изгнали анжуйцев из города, что тебе бы очень не понравилось и, напротив, чрезвычайно обрадовало бы нашего дорогого герцога Анжуйского.

— Дьявольщина! — воскликнул король. — Значит, ты думаешь, что дело зашло уже так далеко, как ты сказал?

— Если не дальше.

— Но все это не объясняет мне, чем ты тут занимаешься, сидя на камне.

— Я занимаюсь очень срочной работой.

— Какой?

— Я вычерчиваю контуры тех провинций, которые поднимет против нас твой брат, и прикидываю, сколько человек сможет выставить каждая из них в мятежную армию.

— Шико! Шико! — воскликнул король. — Право, вокруг меня одни лишь вороны и совы — вестники бедствия!

— Ночью голос совы звучит хорошо, сын мой, — ответил Шико, — потому что он звучит в свой час. Времена у нас сейчас такие темные, Генрике, такие темные, что дня не отличишь от ночи; мой голос звучит в свой час, прислушайся к нему. Посмотри!

— Ну что еще!

— Посмотри на мою географическую карту и рассуди сам. Начнем с Анжу, которое смахивает на тарталетку, видишь? Здесь укрылся твой брат, потому-то я и отвел этой провинции первое место. Гм! Анжу, если за него взяться с толком, как возьмутся твой главный ловчий Монсоро и твой друг Бюсси, одно Анжу может дать нам — когда я говорю “нам”, это значит: твоему брату, — Анжу может дать твоему брату десять тысяч бойцов.

— Ты полагаешь?

— Это на самый худой конец. Перейдем к Гиени. Гиень… ты видишь ее? Вот она — фигура, похожая на теленка, который скачет на одной ноге. А! Проклятье! Гиень! Ничего нет удивительного, коли там найдется пара-другая недовольных; это старый очаг мятежей, и англичане только-только ушли оттуда. Эта Гиень с радостью восстанет, не против тебя — против Франции. От Гиени можно рассчитывать на восемь тысяч солдат. Маловато! Но все они будут закаленные, испытанные в боях, это уж будь спокоен. Затем, левее Гиени у нас Беарн и Наварра, видишь? Вот эти два куска, вроде обезьяны на спине у слона. Конечно, Наварру сильно обкорнали, но вместе с Беарном у нее наберется триста — четыреста тысяч жителей. Предположим, что Беарн и Наварра, после того как Генрих Наваррский их хорошенько потрясет, пожмет и выжмет, поставит Лиге пять процентов их населения, это шестнадцать тысяч человек. Итак, подведем итог. Анжу — десять тысяч…

И Шико снова принялся чертить своей тростью на песке.

10000

8000

16000

34000

Анжу. . Гиень. . Беарн и Наварра

Итого

— Так ты думаешь, — сказал Генрих, — что король Наваррский вступит в союз с моим братом?

— Черт возьми!

— Так ты думаешь, что он причастен к его бегству?

Шико пристально поглядел на Генриха.

— Генрике, — сказал он, — эта мысль пришла в голову не тебе.

— Почему?

— Потому что она слишком умная, сын мой.

— Неважно, чья она. Я спрашиваю тебя, отвечай: ты думаешь, что Генрих Наваррский причастен к бегству моего брата?

— Э, — воскликнул Шико, — как-то поблизости от улицы Феронри до меня донеслось: “Святая пятница!”, и, когда я об этой “пятнице” вспоминаю сегодня, она кажется мне весьма убедительной.

— До тебя донеслось “Святая пятница!”? — вскричал король.

— Ей-ей, — ответил Шико. — Я вспомнил об этом только сегодня.

— Значит, он был в Париже?

— Я так думаю.

— А что тебя заставляет так думать?

— Мои глаза.

— Ты видел Генриха Наваррского?

— Да.

— И ты не пришел ко мне и не сказал, что мой враг имел дерзость явиться прямо в мою столицу!

— Человек может быть дворянином и может не быть им, — произнес Шико.

— Ну и что же?

— А то, что если он дворянин, то он не шпион, вот и все.

Генрих задумался.

— Значит, — сказал он, — Анжу и Беарн! Мой брат Франсуа и мой кузен Генрих!

— Не считая трех Гизов, само собой разумеется.

— Как! Ты думаешь, они войдут в союз:

— Тридцать четыре тысячи человек с одной стороны: десять тысяч от Анжу, восемь тысяч от Гиени, шестнадцать тысяч от Беарна, — считал Шико, загибая пальцы, — а сверх того, двадцать или двадцать пять тысяч под командой герцога де Гиза, главнокомандующего твоих войск. Всего пятьдесят девять тысяч человек. Сократим их до пятидесяти на случай подагры, ревматизмов, воспалений седалищного нерва и других болезней. Все же, как ты видишь, сын мой, остается достаточно внушительная цифра.

— Но Генрих Наваррский и герцог де Гиз — враги.

— Что не помешает им объединиться против тебя, с надеждой уничтожить друг друга после того, как они уничтожат тебя.

— Шико, ты прав, и моя мать права, вы оба правы. Надо предотвратить резню. Помоги мне собрать швейцарцев.

— Ну да, швейцарцев, как же! Их увел Келюс.

— Тогда мою гвардию.

— Ее забрал Шомберг.

— Ну хотя бы моих слуг.

— Они ушли с Можироном.

— Как, — воскликнул Генрих, — без моего приказа?!

— Ас каких это пор ты отдаешь приказы, Генрих? О! Когда речь идет о шествиях или бичеваниях, тут я ничего не говорю, тебе предоставляют полную власть над твоей шкурой и даже над шкурами других. Но коснись дело войны, коснись дело управления государством — это уже область господина де Шомберга, господина де Келюса и господина де Можирона. О д‘Эперноне я умалчиваю, потому что он в таких случаях прячется в кусты.

— А! Дьявольщина! — воскликнул Генрих! — Так вот как обстоит дело!

— Позволь сказать тебе, сын мой, — продолжал Шико, — ты весьма поздно заметил, что в своем королевстве ты не более чем седьмой или восьмой король.

Генрих закусил губу и топнул ногой.

— Эге! — произнес Шико, вглядываясь в темноту.

— Что там?

— Клянусь святым чревом! Это они. Гляди, Генрих, вот твои люди.

И он в самом деле указал королю на трех или четырех быстро приближающихся всадников. За ними на некотором расстоянии скакали другие конные и шла толпа пеших.

Всадники собирались уже было въехать в Лувр, не заметив в темноте еще двоих, стоявших возле рвов.

— Шомберг! — позвал король. — Сюда, Шомберг!

— Эй! — откликнулся Шомберг. — Кто меня зовет?

— Сюда, сюда, дитя мое!

Голос показался Шомбергу знакомым, и он подъехал.

— Будь я проклят! — воскликнул он. — Да это король!

— Он самый. Я побежал за вами, да не знал, где вас искать, и с нетерпением жду здесь. Что вы делали?

— Что мы делали? — спросил второй всадник, подъезжая.

— А! Вот и ты, К ел юс, — сказал король. — И больше не уезжай так, без моего разрешения.

— Да больше-то и незачем, — сказал третий, в котором король признал Можирона, — все уже кончилось.

— Все кончилось? — переспросил король.

— Слава Богу, — сказал д‘Эпернон, внезапно появившись неизвестно откуда.^-

— Осанна! — крикнул Шико, вознося обе руки к небу.

— Значит, вы их убили? — сказал король.

И прибавил совсем тихо:

— В конце концов, мертвые не воскресают.

— Вы их убили? — сказал Шико. — А! Если вы их убили, то и говорить не о чем.

— Нам не пришлось трудиться, — ответил Шомберг, — эти трусы разлетелись, как стая голубей, почти ни с кем и шпаг-то скрестить не удалось.

Генрих побледнел.

— Ас кем все же вы их скрестили?

— С Антрагэ.

— Но хоть этого-то вы уложили?

— Как раз наоборот: Антрагэ убил лакея К ел юса.

— Значит, они были настороже? — спросил король.

— Черт возьми! Я думаю! — воскликнул Шико. — Вы вопите: “Смерть анжуйцам!”, перевозите пушки, трезвоните в колокола, потрясаете всем железным ломом, который имеется в Париже, и хотите, чтобы эти добрые люди так же ничего не слышали, как вы ничего не соображаете.

— Одним словом, — глухо пробормотал король, — гражданская война вспыхнула.

Услышав это, К ел юс вздрогнул:

— А ведь и правда, черт побери!

— О! Вы уже начинаете понимать, — сказал Шико, — какое счастье! А вот господа де Шомберг и де Можирон еще ни о чем не догадываются.

— Мы оставляем за собой защиту особы и короны его величества, — заявил Шомберг.

— Ба! Клянусь Богом, — сказал Шико, — для этого у нас есть господин де Клиссон, который кричит не так громко, как вы, а дело свое делает не хуже.

— Вот вы, господин Шико, — сказал Келюс, — распекаете нас тут на все корки, а два часа назад сами думали так же, как мы, или, во всяком случае, если и не думали, то кричали, как мы.

— Я?! — воскликнул Шико.

— Конечно, кричали: “Смерть анжуйцам!” — и при этом колотили по стенам шпагой.

— Да ведь я, — сказал Шико, — это совсем другое дело. Каждому известно, что я дурак. Но вы-то, вы ведь люди умные…

— Хватит, господа, — сказал Генрих, — мир. Скоро мы все навоюемся.

— Каковы будут распоряжения вашего величества? — спросил Келюс.

— Постарайтесь утихомирить народ с тем же рвением, с каким вы его взбудоражили; возвратите в Лувр швейцарцев, мою гвардию, моих слуг и прикажите запереть ворота, чтобы завтра горожане сочли все случившееся этой ночью простой потасовкой между пьяными.

Молодые люди ушли с видом побитых собак и стали передавать приказы короля офицерам сопровождающего их отряда.

Что касается Генриха, то он возвратился к своей матери, которая очень деятельно, но с обеспокоенным и мрачным видом отдавала распоряжения своим слугам.

— Ну, — сказала она, — что случилось?

— То самое, матушка, что вы и предвидели.

— Они бежали?

— Увы! Да.

— А! — сказала она. — Дальше?

— Дальше — все. Мне кажется, что и этого больше чем достаточно.

— А город?

— Город волнуется, но не он меня беспокоит, он-то в моих руках.

— Да, — сказала Екатерина, — дело в провинциях.

— Которые восстанут, поднимутся, — подхватил Генрих.

— Что вы собираетесь предпринять?

— Я вижу только одно средство.

— Какое

— Прямо посмотреть в лицо случившемуся.

— Как же это?

— Я даю приказ моим полковникам, моей гвардии, вооружаю ополчение, отзываю армию от Ла-Шарите и иду на Анжу.

— А герцог де Гиз?

— Э! Герцог де Гиз, герцог де Гиз! Я прикажу его арестовать, если в том будет нужда.

— Ну, конечно! Если только вам удастся осуществить все эти чрезвычайные меры.

— Что тогда же делать?

Екатерина склонила голову и задумалась.

— Все ваши планы невыполнимы, сын мой, — сказала она.

— А! — воскликнул глубоко раздосадованный Генрих. — Все у меня сегодня нескладно получается.

— Просто вы взволнованы. Возьмите себя в руки, а там посмотрим.

— Тогда думайте вы за меня, матушка, предпримем что-нибудь, будем действовать.

— Вы же видели, сын мой: я отдавала распоряжения.

— По поводу чего?

— По поводу отъезда посла.

— А к кому мы его направим?

— К вашему брату.

— Посла к этому изменнику! Вы унижаете меня, матушка!

— Сейчас не время для гордости, — сурово заметила Екатерина.

— Этот посол будет просить мира?

— Он даже купит его, если понадобится.

— Господи Боже мой! Какой ценой?

— Какая разница, сын мой, — сказала Екатерина, — ведь все это делается лишь для того, чтобы, когда мир будет достигнут, вы смогли спокойно вздернуть на виселицу тех, кто бежал, собираясь пойти на вас войной. Разве вы не говорили мне сейчас, что хотели бы держать их в своих руках?

— О! Я отдал бы за это четыре провинции моего королевства: по одной за каждого.

— Что ж, цель оправдывает средства, — продолжала Екатерина резким голосом, который всколыхнул в глубинах сердца Генриха чувства ненависти и мести.

— Я полагаю, вы правы, матушка, — сказал он, — но кого мы к ним пошлем?

— Поищите среди ваших друзей.

— Матушка, мне и искать незачем, я не вижу ни одного мужчины, которому можно доверить такое поручение.

— Тоща доверьте его женщине.

— Женщине? Матушка! Неужели вы согласились бы?

— Сын мой, я очень стара, очень устала и, может быть, умру после этого путешествия, но я собираюсь ехать так быстро, что прибуду в Анже прежде, чем друзья вашего брата и сам он успеют осознать все свое могущество.

— О! Матушка, милая моя матушка, — взволнованно воскликнул Генрих, целуя руки Екатерине, — вы всегдашняя моя опора, моя благодетельница, мой добрый гений!

— Это значит, что я все еще королева Франции, — прошептала Екатерина, устремив на сына взгляд, в котором было столько же жалости, сколько любви.

XXIV
ГЛАВА, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО БЛАГОДАРНОСТЬ БЫЛА ОДНОЙ ИЗ ДОБРОДЕТЕЛЕЙ ГОСПОДИНА ДЕ СЕН-ЛЮКА

Назавтра после того вечера, когда за столом у герцога Анжуйского граф де Монсоро выглядел столь плачевно, что ему дозволили покинуть общество еще до окончания ужина и пойти спать, он встал чуть свет и спустился во двор.

Граф хотел разыскать конюха, с которым говорил накануне, и, если это окажется возможным, вытянуть из него кое-какие сведения о привычках Роланда.

Де Монсоро преуспел в своих намерениях. Он вошел в обширный сарай, где сорок великолепных лошадей с завидным аппетитом поглощали солому и овес анжуйцев.

Взгляд графа прежде всего нашел среди них Роланда.

Роланд, у своей кормушки, являл чудеса расторопности среди самых прытких едоков.

Затем глаза графа поискали конюха.

Тот стоял, скрестив на груди руки, и, по обыкновению всякого хорошего конюха, следил, как — жадно или лениво — едят свой всегдашний провиант лошади его господина.

— Эй, любезный! — сказал граф. — Что, все лошади его высочества возвращаются в конюшню сами? Они так приучены?

— Нет, господин граф, — ответил конюх. — А почему ваша милость меня об этом спрашивает?

— Из-за Роланда.

— Ах да, он вчера вернулся сам. О! Для Роланда это не удивительно — умнейший конь.

— Да, — сказал Монсоро, — я заметил. Значит, ему уже случалось возвращаться одному?

— Нет, сударь, обычно на нем ездит его высочество герцог Анжуйский, а он наездник что надо, его не сбросишь с седла.

— Роланд не сбрасывал меня с седла, любезный, — сказал граф, задетый тем, что кто-то, пусть даже конюх, мог подумать, будто он, главный ловчий Франции, способен свалиться с лошади. — Хотя мне и далеко до его высочества герцога Анжуйского, но я достаточно хороший наездник. Нет, я привязал его к дереву и зашел в один дом. А когда вернулся, он исчез. Я подумал, что его у меня украли или какой-нибудь сеньор, проезжая мимо, решил сыграть со мной злую шутку и увел моего коня. Вот почему я и спрашивал у вас, с кем он вернулся в конюшню.

— Он вернулся один, как мажордом уже имел честь вчера доложить господину графу.

— Странно, — произнес Монсоро.

Он помолчал немного, а затем продолжил разговор:

— Ты говоришь, его высочество часто ездит на этой лошади?

— До того, как прибыли его выезды, он, почитай, каждый день на ней ездил.

— Вчера его высочество вернулся поздно?

— За час или вроде того до вас, господин граф.

— А на каком коне был герцог? Не на гнедом ли с белыми чулками и белой звездой на лбу?

— Нет, сударь, — ответил конюх, — вчера его высочество брал Изолина, вот он.

— А не было ли в свите принца дворянина на коне с этими приметами?

— Я ни у кого такого коня не видел.

— Ну хорошо, — сказал Монсоро несколько раздосадованный тем, что розыски подвигаются столь медленно. — Хорошо, оседлайте мне Роланда.

— Господин граф желает Роланда?

— Да. А что? Принц приказал не давать его мне?

— Нет, сударь, напротив, главный конюший его высочества приказал дать вам на выбор любого коня из конюшни.

Было невозможно сердиться на столь предупредительного принца.

Граф Монсоро кивнул конюху, и тот принялся седлать коня.

Когда с этим было покончено, конюх отвязал Роланда от кормушки, взнуздал и подвел к графу.

— Слушай, — сказал тот, беря у него поводья, — слушай и отвечай мне.

— С полным моим удовольствием, — ответил конюх.

— Сколько ты получаешь в год?

— Двадцать экю, сударь.

— Хочешь получить в десять раз больше и за один день?

— Еще бы, клянусь Богом! — воскликнул конюх. — Но как я заработаю так много денег?

— Узнай, кто ездил вчера на гнедом коне с белыми чулками и звездой на лбу.

— Ах, сударь, — сказал конюх, — то, о чем вы просите — дело нелегкое. К его высочеству приезжают с визитами так много господ!

— Конечно, но двести экю — неплохие деньги, и стоит немного потрудиться, чтобы получить их.

— Само собой, господин граф, я не отказываюсь поискать, наоборот!

— Ладно, — сказал граф, — твое усердие мне нравится. Вот десять экю вперед, для начала. Видишь, в проигрыше ты не останешься.

— Благодарю вас, сударь.

— Не стоит. Ты скажешь принцу, что я отправился в лес подготовить охоту по его приказанию.

Не успел граф произнести эти слова, как за его спиной зашуршала солома под ногами входящего в конюшню человека.

Монсоро обернулся.

— Господин де Бюсси! — воскликнул он.

— А! Добрый день, господин де Монсоро, — сказал Бюсси. — Каким чудом вы попали в Анже?

— А вы, сударь? Ведь говорили, что вы больны?

— Я и в самом деле болен, — сказал Бюсси, — мой врач прописал мне полный покой. Я уже целую неделю не выезжаю из города. О! Вы, кажется, собираетесь сесть на Роланда? Я продал этого коня его высочеству герцогу Анжуйскому, и он им так доволен, что ездит на нем чуть ли не каждый день.

Монсоро побледнел.

— Я вполне его понимаю, — сказал он, — конь замечательный.

— А у вас счастливая рука: с первого взгляда такого коня выбрали, — сказал Бюсси.

— О! Мы не сегодня с ним познакомились, — возразил граф, — я уже ездил на нем вчера.

— Это вызвало у вас желание поездить на нем и сегодня?

— Да, — сказал граф.

— Простите, — продолжал Бюсси, — вы говорили, что готовите нам охоту.

— Принц желает загнать оленя.

— Я слышал, их множество в здешних окрестностях?

— Очень много.

— А где вы будете выставлять зверя?

— Поблизости от Меридора.

— А! Прекрасно, — сказал Бюсси, в свою очередь невольно побледнев.

— Желаете поехать со мной? — спросил Монсоро.

— Нет, премного вам благодарен, — ответил Бюсси. — Пойду прилягу. Я чувствую, меня снова лихорадит.

— Вот так так! — раздался зычный голос с порога конюшни. — Неужели господин де Бюсси поднялся с постели без моего разрешения?!

— Это Одуэн, — сказал Бюсси. — Ну, теперь мне достанется. Прощайте, граф. Поручаю Роланда вашим заботам.

— Не беспокойтесь.

И граф де Монсоро вскочил в седло.

— Что с вами? — удивился Одуэн, когда Бюсси вышел из конюшни. — Вы такой бледный, что я и сам почти готов поверить в вашу болезнь.

— Ты знаешь, куда он едет? — спросил Бюсси.

— Нет.

— Он едет в Меридор.

— А разве вы надеялись, что он объедет замок стороной?

— Боже мой, что будет после вчерашнего?

— Госпожа де Монсоро будет отпираться.

— Но он ее видел своими глазами.

— Она станет утверждать, что у него было временное помрачнение зрения.

— У Дианы не хватит на это решимости.

— О! Господин де Бюсси, неужели вы так плохо знаете женщин?

— Реми, я чувствую себя ужасно.

— Еще бы! Ступайте домой. Я прописываю вам на это утро…

— Что?

— Тушеную курицу, ломоть ветчины и раковый суп.

— Э! У меня нет аппетита.

— Еще одно основание, чтобы я предписал вам есть.

— Реми, я предчувствую, этот палач устроит в Меридоре что-нибудь ужасное. Нет, надо было мне согласиться и поехать с ним, когда он предложил.

— Зачем?

— Чтобы поддержать Диану.

— Госпожа Диана прекрасно поддержит себя сама, я уже вам это говорил и опять повторяю. И так как нам тоже нужно себя поддержать, пойдемте, прошу вас. К тому же нельзя, чтобы вас видели на ногах. Почему вы вышли без моего позволения?

— У меня было очень тревожно на душе, и я не мог оставаться дома.

Реми отвел Бюсси в его хижину и, затворив дверь, усадил перед обильным столом как раз тоща, когда граф де Монсоро выезжал из Анже через те же ворота, что и накануне.

У графа были основания опять выбрать Роланда: он хотел удостовериться, случайно или же по привычке этот конь, ум которого все превозносили, привез его к стене парка.

Поэтому, выехав из замка, он бросил поводья ему на шею.

Роланд не обманул ожиданий Монсоро.

Стоило коню очутиться за городскими воротами, как он тотчас же свернул налево. Граф предоставил ему полную свободу. Затем Роланд свернул направо, граф опять не помешал ему.

Таким образом они проехали по очаровательной, заросшей цветами тропинке, потом по просеке, а потом под могучими, старыми деревьями…

Как и накануне, рысь Роланда по мере приближения к Меридору становилась все крупнее. Наконец она перешла в галоп, и через сорок — пятьдесят минут граф де Монсоро оказался вблизи стены, точно в том же самом месте, что и в прошлый раз.

Однако теперь здесь было тихо и пустынно. Не слышалось ржания, не видно было никакой лошади — ни привязанной, ни бродящей на свободе.

Граф де Монсоро соскочил на землю, но на этот раз, дабы избегнуть опасности возвращения пешком, он намотал поводья Роланда на руку и только потом стал взбираться на стену.

В парке было так же безлюдно, как и за его стенами. Длинные аллеи уходили в недосягаемую взору даль, по зеленой траве обширных лужаек скакали, оживляя их, несколько косуль.

Решив, что незачем тратить напрасно время и сторожить людей, которые, несомненно, перестали встречаться, напуганные его вчерашним появлением, или выбрали для свидания другое место, он вскочил на Роланда, направил его по узенькой тропинке и, то и дело сдерживая резвого коня, через четверть часа подъехал к воротам замка.

Барон наблюдал, как стегают хлыстом собак, чтобы поддержать в них боевой дух, когда через подъемный мост во двор замка въехал Монсоро.

Увидев зятя, барон церемонно направился к нему.

Диана, сидя под огромной смоковницей, читала стихи Маро. Ее верная служанка Гертруда вышивала, сидя рядом с ней.

Граф заметил женщин только после того, как поздоровался с бароном.

Он соскочил с коня и подошел к ним.

Диана поднялась, сделала три шага навстречу мужу и присела в глубоком реверансе.

— Какое спокойствие, вернее, какое вероломство! — прошептал граф. — Ну и бурю подниму я сейчас в этом тихом омуте!

Подошел лакей. Главный ловчий бросил ему поводья, а затем, обернувшись к Диане, сказал:

— Сударыня, прошу вас, соблаговолите уделить мне минутку.

— Охотно, сударь, — ответила Диана.

— Вы окажете нам честь остаться в замке, господин граф? — спросил барон.

— Да, сударь. До завтра, во всяком случае.

Барон удалился, намереваясь лично проследить, чтобы комната его зятя была приготовлена по всем правилам гостеприимства.

Монсоро указал Диане на стул, с которого она перед тем встала, а сам опустился на стул Гертруды, не сводя с Дианы взгляда, способного устрашить и самого храброго мужчину.

— Сударыня, — сказал он, — так кто же это был с вами в парке вчера вечером?

Диана подняла на мужа ясный, чистый взгляд.

— В каком часу, сударь? — спросила она голосом, из которого, сделав над собой усилие, ей удалось изгнать даже тень волнения.

— В шесть.

— В каком месте?

— На старой просеке.

— Там, наверное, гулял кто-нибудь из моих подруг, а не я.

— Это были вы, сударыня, — настаивал Монсоро.

— Почему вы так решили? — спросила Диана.

Пораженный Монсоро не мог найти слов для ответа, но вскоре изумление уступило место гневу.

— Имя этого мужчины? Назовите мне его!

— Какого мужчины?

— Того, который гулял с вами.

— Я не могу вам его назвать, раз это не я с ним гуляла.

— То были вы, говорю вам! — вскричал Монсоро.

— Вы ошибаетесь, сударь, — холодно ответила Диана.

— И вы еще смеете запираться! Да я видел вас собственными глазами!

— А! Вы сами видели, сударь?

— Да, сударыня, я сам. Как можете вы отрицать, что это были вы! Ведь в Меридоре нет других женщин, кроме вас.

— Вот еще одно заблуждение, сударь: здесь находится Жанна Де Бриссак.

— Госпожа де Сен-Люк?

— Да, моя подруга госпожа де Сен-Люк.

— А господин де Сен-Люк?

— Не расстается со своей женой, как вам известно. У них ведь брак по любви! Таким образом вы видели господина и госпожу де Сен-Люк.

— Это были не господин де Сен-Люк и не госпожа де Сен-Люк. Это были вы, я вас прекрасно узнал, и вы были с мужчиной, с кем — не знаю, но скоро буду знать, клянусь вам.

— Так вы настаиваете на том, что это была я, сударь?

— Говорю вам, я узнал вас, говорю вам, я слышал, как вы вскрикнули!

— Ковда вы придете в себя, сударь, — сказала Диана, — я соглашусь выслушать вас, но сейчас, я думаю, мне лучше уйти.

— Нет, сударыня, — сказал Монсоро, удерживая Диану за руку, — вы останетесь.

— Сударь, — ответила Диана, — вот господин и госпожа де Сен-Люк. Я надеюсь, вы будете сдерживаться в их присутствии.

И действительно, в конце аллеи показались Сен-Люк и его жена, призванные звуками обеденного колокола, который в эту минуту начал звонить, словно здесь только и ждали приезда графа де Монсоро, чтобы сесть за стол.

И Сен-Люк, и Жанна узнали графа и поспешили подойти, догадавшись, что своим присутствием они, несомненно, вызволят Диану из очень затруднительного положения.

Госпожа де Сен-Люк сделала графу де Монсоро глубокий реверанс.

Сен-Люк приветливо протянул ему руку.

Все трое обменялись несколькими любезностями, а затем Сен-Люк, подтолкнув свою жену к графу, взял руку Дианы.

Пары направились к дому.

В Меридорском замке обедали в девять часов; то был старый обычай времен славного короля Людовика XII, сохраненный бароном в полной неприкосновенности.

Графа де Монсоро усадили между Сен-Люком и его женой.

Диана, ловким маневром подруги разлученная со своим мужем, оказалась между Сен-Люком и бароном.

Шел общий разговор. Он вращался, естественно, вокруг прибытия в Анже брата короля и перемен, которые этот приезд вызовет в провинции Анжу.

Монсоро очень хотелось перевести беседу на другую тему, но он имел дело с неподатливыми сотрапезниками и потерпел неудачу.

Нельзя сказать, чтобы Сен-Люк уклонялся от разговора с графом, совсем напротив: он осыпал разъяренного мужа милой и остроумной лестью, и Диана, которая благодаря болтовне Сен-Люка могла хранить молчание, красноречивыми взглядами выражала своему другу признательность.

“Этот Сен-Люк просто дурак и болтлив, как сорока, — сказал себе граф. — Вот человек, у которого я тем или иным способом вырву нужную мне тайну”.

Граф де Монсоро не знал Сен-Люка: главный ловчий появился при дворе как раз тоща, когда Сен-Люк его покинул.

Поэтому, сделав такое заключение, Монсоро стал отвечать на шутки молодого человека, что еще больше обрадовало Диану и способствовало воцарению всеобщего спокойствия.

К тому же Сен-Люк время от времени незаметно подмигивал госпоже де Монсоро, и эти подмигивания совершенно явно означали:

“Не волнуйтесь, сударыня, у меня созрел план”.

В чем состоял план господина де Сен-Люка, мы увидим в следующей главе.

XXV
ПЛАН ГОСПОДИНА ДЕ СЕН-ЛЮКА

После обеда Монсоро взял своего нового друга под руку и увел из замка.

— Знаете, — сказал он ему, — я так счастлив, что встретил здесь вас. Меня заранее пугала меридорская глушь.

— Да что вы! — удивился Сен-Люк. — Ведь у вас тут жена! Что до меня, то в подобной компании мне, я думаю, и пустыня показалась бы слишком населенной.

— Да, разумеется, — ответил Монсоро, кусая губы, — и однако же…

— Что — однако же?

— Однако же я очень рад, что встретил здесь вас.

— Сударь, — сказал Сен-Люк, очищая зубы крохотной золотой шпагой, — вы слишком любезны: никогда не поверю, что вы могли хоть на мгновение убояться скуки в обществе такой прелестной жены и в окружении столь прекрасной природы.

— Э! — ответил Монсоро. — Я полжизни провел в этих лесах.

— Тем более вам не пристало в них скучать, — уверял графа Сен-Люк. — Мне кажется, чем больше живешь в лесах, тем больше их любишь. Поглядите, какой восхитительный парк! Я уверен, что буду в отчаянии, когда мне придется с ним расстаться. Боюсь, что день этот, к несчастью, недалек.

— Зачем же вам расставаться с Меридором?

— Ах, сударь, разве человек хозяин своей судьбы? Он всего лишь листок, который сорван ветром и несется над полями и долами, сам не зная куда. Вот вы — счастливец!

— Счастливец? Почему?

— Потому, что остаетесь под сенью этих великолепных деревьев.

— О, — сказал Монсоро, — я, вероятно, тут тоже долго не пробуду.

— Да что вы! Кто за это может поручиться? Я думаю, что вы ошибаетесь.

— Нет! — воскликнул Монсоро. — Нет! Я не такой фанатичный поклонник природы, как вы, я боюсь этого парка, который вам кажется столь прекрасным.

— Я не ослышался? — переспросил Сен-Люк.

— Нет, — ответил Монсоро.

— Вы боитесь этого парка, сказали вы, почему же?

— Потому, что мне он кажется небезопасным.

— Небезопасным? Ну, знаете ли! — удивленно воскликнул Сен-Люк. — А! Я понимаю, из-за его безгодности, хотите вы сказать.

— Нет. Не совсем по этой причине, ведь в Меридоре, я полагаю, бывают гости.

— Что вы, — сказал Сен-Люк с безукоризненно простодушным видом, — ни души.

— В самом деле?

— Как я имел честь сказать вам.

— Не может быть! Разве время от времени к вам не наведывается кто-нибудь?

— Нет. Во всяком случае, за то время, что я здесь, никто не появлялся.

— В Анже сейчас такое блестящее общество. Неужели ни один из придворных не навестил вас ни разу?

— Ни один.

— Это невероятно!

— Тем не менее это так.

— Полноте! Вы клевещете на анжуйских дворян.

— Не знаю, клевещу ли, но черт меня побери, если я здесь видел перо хоть одного из них.

— Значит, я ошибаюсь.

— Разумеется, ошибаетесь. Вернемся, однако, к тому, что вы говорили о парке: будто в нем небезопасно. Разве здесь водятся медведи?

— О нет!

— Волки?

— Тоже нет.

— Разбойники?

— Возможно. Скажите, сударь, ведь госпожа де Сен-Люк очень хороша собой, как мне кажется?

— Ну, разумеется.

— Она часто гуляет в парке?

— Часто. Жена, как и я, обожает природу. Но почему вы меня об этом спрашиваете?

— Просто так. А вы ее сопровождаете, коща она гуляет?

— Всегда, — сказал Сен-Люк.

— Почти всегда? — продолжал граф.

— Но куда вы ведете, черт возьми?

— Ах, Боже мой! Никуда, любезный господин де Сен-Люк, или почти никуда.

— Я слушаю.

— Дело в том, что мне говорили…

— Что вам говорили?

— Вы не рассердитесь?

— Я никогда не сержусь.

— Ну и к тому же между двумя мужьями такие признания допустимы. Дело в том, что мне рассказывали, будто видели, как в парке бродил какой-то мужчина.

— Мужчина?

— Да.

— Который приходил к моей жене?

— О! Я этого вовсе не говорю.

— И совершенно напрасно не говорите, дорогой господин де Монсоро. Это донельзя интересно. А кто его видел? Скажите, сделайте милость.

— К чему?

— Все равно, скажите. Мы ведь с вами беседуем, верно? И какая вам разница, о чем говорить? Так, значит, говорите вы, этот мужчина приходил к госпоже де Сен-Люк. Ну и ну!

— Послушайте, если уж быть откровенным до конца: нет, я не думаю, что он приходил к госпоже де Сен-Люк.

— К кому же тогда?

— Напротив, я боюсь, не приходил ли он к Диане.

— Неужели? — произнес Сен-Люк. — Я бы предпочел это.

— Как? Вы бы предпочли это?

— Несомненно. Вы же знаете, нет больших себялюбцев, чем мужья. Каждый за себя. Бог за всех.

— Вернее, дьявол, — поправил Монсоро.

— Стало быть, вы думаете, что сюда заходил мужчина?

— Я не просто думаю, я видел его.

— Вы видели в парке мужчину?

— Да, — сказал Монсоро.

— Одного?

— Нет, с госпожой де Монсоро.

— Когда? — спросил Сен-Люк.

— Вчера.

— А где?

— Да вот здесь, левее. Вот тут.

И так как Монсоро с самого начала прогулки повел Сен-Люка в сторону старой просеки, он смог теперь показать своему спутнику место вчерашних событий.

— А, — сказал Сен-Люк, — действительно, стена в весьма скверном состоянии. Надо будет сказать барону, что ему разрушают стены.

— А кого вы подозреваете?

— Я? Я подозреваю?!

— Да, — сказал граф.

— В чем?

— В том, что он перелез через стену в парк, чтобы встретиться с моей женой.

Сен-Люк склонил голову и, казалось, погрузился в глубокие размышления. Граф де Монсоро с беспокойством ждал их результата.

— Ну? — сказал он.

— Проклятье! — произнес Сен-Люк. — Не вижу никого, кроме…

— Кроме… кроме?.. — с живостью спросил граф.

— Кроме… вас, — сказал Сен-Люк, поднимая голову.

— Вы шутите, любезный господин де Сен-Люк? — сказал ошеломленный граф.

— По чести, нет. Первое время после женитьбы я выкидывал такие штуки, почему бы и вам их не проделывать?

— Полноте, вы просто не хотите мне отвечать. Признайтесь в этом, дорогой друг, не бойтесь ничего… я человек мужественный. Ну же, помогите мне, поищите.

Сен-Люк почесал себе ухо.

— Как ни думаю, никого, кроме вас, не нахожу, — сказал он.

— Перестаньте смеяться. Отнеситесь к этому серьезно, сударь. Уверяю вас, тут не до шуток.

— Вы полагаете?

— Говорю вам, я в этом уверен.

— Ну, тогда другое дело. А как сюда приходит этот мужчина, вам известно?

— Тайком, черт побери!

— Часто?

— Еще бы! Тут в камнях уже ступеньки его ногами выбиты. Поглядите сами.

— Действительно.

— А вы разве никогда ничего такого не замечали?

— О! — произнес Сен-Люк. — У меня были кое-какие подозрения.

— А! Вот видите! — воскликнул, задыхаясь, граф. — Ну дальше, дальше, дальше!

— Дальше? Они меня не обеспокоили; я думал, что это были вы.

— Но я же говорю вам, что не я.

— Я вам верю, сударь!

— Верите?

— Да.

— И значит?

— Значит, это был кто-то другой.

Главный ловчий устремил на Сен-Люка, державшегося с самой непринужденной и пленительной беззаботностью, почти угрожающий взгляд.

— А! — произнес он так яростно, что молодой человек поднял голову.

— У меня еще одна мысль появилась, — сказал Сен-Люк.

— Ну же, ну!

— А что, если это был…

— Если это был?..

— Нет.

— Нет?

— Пожалуй, да.

— Говорите же!

— Что, если это был его высочество герцог Анжуйский?

— Я тоже об этом думал, — ответил Монсоро, — но я навел справки. Это не мог быть он.

— Э! Герцог — большой хитрец.

— Да. Но это не он.

— Вы мне все только и говорите: “Не он, не он”,— запротестовал Сен-Люк, — и требуете, чтобы я сказал вам, кто же “он”.

— А как же иначе? Вы живете в замке, вы должны знать…

— Постойте! — воскликнул Сен-Люк.

— Нашли?

— У меня появилась еще одна мысль. Если это были вы, не герцог, то, конечно же, это был я.

— Вы, Сен-Люк?

— А почему бы нет?

— Зачем вам было приезжать верхом и перелезать в парк через стену, когда вы могли пройти в него из замка?

— А! Бог мой! У меня бывают свои прихоти! — сказал Сен-Люк.

— Зачем вам было обращаться в бегство, когда я показался на стене?

— Проклятье! И не от такого зрелища можно убежать.

— Значит, вы были заняты дурным делом? — сказал граф, не в силах уже сдерживать свое раздражение.

— Возможно.

— Да вы издеваетесь надо мной! — вскричал, побледнев, граф. — Издеваетесь уже добрые четверть часа.

— Вы ошибаетесь, сударь, — сказал Сен-Люк, вынимая часы и устремив на графа такой пристальный взгляд, что даже Монсоро, несмотря на свою свирепую храбрость, вздрогнул, — не четверть часа, а двадцать минут.

— Но вы меня оскорбляете, сударь! — воскликнул граф.

— А как вы полагаете, сударь, меня вы не оскорбляете, приставая ко мне с вашими вопросами, достойными сбира?

— Вот оно что! Теперь я все ясно вижу!

— Подумаешь, чудеса, в десять-то часов утра! И что же вы видите, скажите на милость?

— Что вы в сговоре с тем предателем, с тем трусом, которого я чуть не убил вчера.

— Проклятье! — воскликнул Сен-Люк. — Это мой друг.

— Что ж, если это так, я убью вас вместо него.

— Вот как! В вашем собственном доме! Без вызова!

— Не думаете ли вы, что я буду церемониться с каким-то мерзавцем? — воскликнул выведенный из себя граф.

— Ах, господин де Монсоро, — вздохнул Сен-Люк, — как дурно вы, однако, воспитаны! И как скверно сказалось на вашей нравственности частое общение с дикими зверями! Стыдитесь!

— Вы что, не видите, что я взбешен?! — взревел Монсоро, скрестив руки на груди и наступая на Сен-Люка. Лицо главного ловчего было искажено ужасной гримасой отчаяния.

— Дьявольщина! Разумеется, вижу. И, по правде говоря, ярость вам вовсе не к лицу. На вас просто смотреть страшно, дорогой мой господин де Монсоро.

Граф, не владея собой, схватился за эфес шпаги.

— А! Обращаю ваше внимание, — сказал Сен-Люк, — это вы затеваете ссору. Призываю вас в свидетели того, что я совершенно спокоен.

— Да, щеголь, — сказал Монсоро, — да, паршивый миньон, я бросаю тебе вызов.

— Тогда потрудитесь перейти по ту сторону этой стены, господин де Монсоро, по ту сторону мы будем не в ваших владениях.

— Мне это все равно! — воскликнул граф.

— А мне нет, — сказал Сен-Люк, — я не хочу убивать вас в вашем доме.

— Отлично! — сказал Монсоро, быстро взбираясь на стену.

— Осторожней, не торопитесь, граф! Тут один камень плохо держится, должно быть, его часто тревожили. Еще разобьетесь, не приведи Бог. Поверьте, я буду просто безутешен.

И Сен-Люк, в свой черед, стал перелезать через стену.

— Ну! Ну! Поторапливайтесь, — сказал граф, обнажая шпагу.

“Я приехал сюда, чтобы пожить в свое удовольствие, — сказал себе Сен-Люк. — Ей-Богу! Я славно позабавлюсь”.

И он спрыгнул на землю по ту сторону стены.

XXVI
О ТОМ, КАК ГОСПОДИН ДЕ СЕН-ЛЮК ПОКАЗАЛ ГОСПОДИНУ ДЕ МОНСОРО УДАР, КОТОРОМУ ЕГО НАУЧИЛ КОРОЛЬ

Граф де Монсоро ждал Сен-Люка со шпагой в руке, выстукивая ногой яростный вызов.

— Ты готов? — спросил граф.

— Кстати, — сказал Сен-Люк, — вы выбрали себе совсем недурное место: спиной к солнцу. Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь.

Монсоро повернулся на четверть оборота.

— Отлично, — сказал Сен-Люк, — так мне будет хорошо видно, что я делаю.

— Не щади меня, — сказал Монсоро, — я буду драться насмерть.

— Вот как? — сказал Сен-Люк. — Стало быть, вы обязательно хотите меня убить?

— Хочу ли я?! О! Да… я хочу!

— Человек предполагает, а Бог располагает, — заметил Сен-Люк, в свой черед обнажая шпагу.

— Ты говоришь…

— Я говорю… Поглядите повнимательней на эти вот маки и одуванчики.

— Ну?

— Ну так вот, я говорю, что уложу вас прямо на них.

И, продолжая смеяться, Сен-Люк встал в позицию.

Монсоро неистово бросился на него и с невероятным проворством нанес Сен-Люку два или три удара, которые тот отбил с не меньшей ловкостью.

— Клянусь Богом, господин де Монсоро, — сказал Сен-Люк, продолжая фехтовать, — вы недурно владеете шпагой, и любой другой, кроме меня или Бюсси, был бы убит на месте вашим последним отводом.

Монсоро понял, с кем имеет дело, и побледнел.

— Вы, должно быть удивлены, — прибавил Сен-Люк, — что я сносно управляюсь со шпагой. Дело в том, что король — а он, как вам известно, очень меня любит — взял на себя труд давать мне уроки и среди прочего научил меня удару, который я вам сейчас покажу. Я говорю все это затем, чтобы вы имели удовольствие, если вдруг я убью вас этим ударом, знать, что вас убили королевским ударом. Вам это будет весьма лестно.

— Вы ужасно остроумны, сударь, — сказал выведенный из себя Монсоро, делая выпад правой ногой, чтобы нанести прямой удар, способный проткнуть насквозь стену.

— Проклятье! Стараюсь как могу, — скромно ответил Сен-Люк, отскакивая в сторону.

Этим движением он вынудил своего противника сделать полувольт и повернуться лицом прямо к солнцу.

— Ага! — сказал Сен-Люк. — Вот вы уже и там, где мне хотелось бы вас видеть, прежде чем я увижу вас там, куда хочу вас уложить. Недурно я выполнил этот прием, верно? Право же, я доволен, очень доволен! Только что вы имели всего пятьдесят шансов из ста быть убитым, а сейчас у вас их девяносто девять.

И со стремительной силой и ожесточением, которых не мог знать за ним Монсоро и которых никто не заподозрил бы в этом изнеженном молодом человеке, Сен-Люк, не останавливаясь, нанес главному ловчему один за другим пять ударов. Монсоро, ошеломленный этим ураганом из свиста и молний, отбил их. Шестой удар был ударом прим; он состоял из двойной финты, парады и рипоста. Первую половину этого удара графу помешало увидеть солнце, а вторую он не смог увидеть потому, что шпага Сен-Люка вошла в его грудь по самую рукоятку. Какое-то мгновение Монсоро еще продолжал стоять, словно подрубленный дуб, ждущий лишь легкого дуновения, чтобы понять, в какую сторону ему падать.

— Вот и все, — сказал Сен-Люк. — Теперь у вас все сто шансов. И вот что, заметьте, сударь: вы упадете как раз на те маки и одуванчики, которые я имел честь вам показать.

Силы оставили графа Монсоро. Его пальцы разжались, глаза затуманились. Он подогнул колени и рухнул на маки, смешав с их пурпуром багрянец своей крови.

Сен-Люк спокойно вытер шпагу и стоял, наблюдая за сменой оттенков, которая постепенно превращает лицо человека в маску трупа.

— О! Вы убили меня, сударь, — сказал Монсоро.

— Я старался убить вас, — ответил Сен-Люк, — но теперь, когда вы лежите тут и вот-вот испустите дух, черт меня побери, если мне не досадно, что я сделал это. Теперь я испытываю к вам глубокое уважение, сударь. Вы ужасно ревнивы, это верно, но вы храбрый человек.

И, весьма довольный своей надгробной речью, Сен-Люк опустился на колени возле Монсоро и спросил:

— Нет ли у вас какого-нибудь последнего желания, сударь? Слово дворянина — оно будет исполнено. Обычно, я по себе знаю, когда ты ранен, очень хочется пить. Может быть, вы хотите пить? Я схожу за водой.

Монсоро не отвечал.

Он перевалился на живот и, хватая зубами траву, бился в луже собственной крови.

— Бедняга! — сказал Сен-Люк, вставая. — О! Дружба, дружба, ты очень требовательное божество.

Монсоро с трудом приоткрыл один глаз, попытался приподнять голову и с леденящим душу стоном вновь уронил ее на землю.

— Ну что ж, он мертв, — произнес Сен-Люк. — Забудем о нем… Легко сказать — забудем… Что ни говори, я убил человека. Да, не скажешь, что я впустую провел время в Анжу.

Он перелез через стену и парком вернулся в замок.

И первым человеком, кого он увидел там, была Диана. Она беседовала с Жанной.

“Ей будет к лицу траур”,— подумал Сен-Люк.

Подойдя к этой очаровательной паре, он сказал:

— Простите, любезные дамы, но мне совершенно необходимо сказать несколько слов госпоже де Сен-Люк.

— Пожалуйста, дорогой гость, пожалуйста, — ответила госпожа де Монсоро. — Я пойду к отцу в библиотеку. Когда ты поговоришь с господином де Сен-Люком, — добавила она, обращаясь к подруге, — приходи, я буду там.

— Да, обязательно, — сказала Жанна.

И Диана с улыбкой удалилась, помахав ей рукой.

Супруги остались одни.

— В чем дело? — спросила Жанна с самым веселым выражением на лице. — У вас мрачный вид, дорогой супруг!

— Еще бы! — ответил Сен-Люк

— А что произошло?

— Э! Боже мой! Несчастный случай.

— С вами? — испугалась Жанна.

— Не совсем со мной, но с человеком, который находился возле меня.

— С кем же?

— С тем, с кем я прогуливался.

— С господином де Монсоро?

— Увы, да! Бедный, дорогой граф!

— Так что же с ним случилось?

— Я полагаю, что он умер.

— Умер? — воскликнула Жанна с вполне понятным волнением. — Умер!

— Вот именно.

— Да ведь он только что был здесь, говорил, смотрел!..

— Э! В этом как раз и причина его смерти: он слишком много смотрел и в особенности слишком много говорил.

— Сен-Люк, друг мой, — молодая Женщина схватила мужа за руки.

— Что?

— Вы от меня ничего не скрываете?

— Я? Ничего решительно, клянусь вам.

— А где он умер?

— Там, за стеной, на той самой полянке, где наш друг Бюсси имел обыкновение привязывать своего коня.

— Это вы его убили, Сен-Люк?

— Проклятье! А кто же еще? Нас было только двое, я возвращаюсь живой и говорю вам, что он мертв — нетрудно отгадать, кто из нас двоих кого убил.

— Несчастный вы человек!

— Ах, дорогая моя! — сказал Сен-Люк. — Он меня на это вызвал: оскорбил меня, первый обнажил шпагу.

— Это ужасно! Это ужасно! Бедный граф!

— Вот-вот, — сказал Сен-Люк, — я так и знал. Увидите, через неделю его будут называть “святой Монсоро”.

— Но вам нельзя оставаться здесь! — вскричала Жанна. — Вы не можете жить под кровлею того, кого вы убили.

— Это же самое я только что и сказал себе и потому поспешил к вам, моя дорогая, просить вас подготовиться к отъезду.

— Но вас-то он, по крайней мере, не ранил?

— Наконец-то? Вот вопрос, который, хотя и задан с некоторым опозданием, все же примиряет меня с вами! Нет, я совершенно невредим.

— Стало быть, мы уезжаем?

— И чем скорее, тем лучше, так как вы понимаете: с минуты на минуту несчастье может открыться.

— Какое несчастье? — вскрикнула госпожа де Сен-Люк, возвращаясь вспять в своих мыслях, как иной раз возвращаются назад по своим следам.

— Ах! — выдохнул Сен-Люк.

— Ноя подумала, — сказала Жанна, — ведь теперь госпожа де Монсоро — вдова.

— То же самое говорил себе я.

— После того как убили его?

— Нет, до того.

— Что ж, я пойду предупрежу ее…

— Щадите ее чувства, дорогая!

— Бессовестный! Пока я пойду предупредить ее, седлайте коней: седлайте сами, как для прогулки.

— Замечательная мысль! Хорошо, если у вас их будет побольше, дорогая моя, потому что, должен вам признаться, у меня уже голова идет кругом.

— Но куда мы поедем?

— В Париж.

— В Париж! А король?

— Король, наверное, уже все забыл. Произошло столько событий с тех пор как мы с ним виделись, и, кроме того, если будет война, что вероятно, мое место возле него.

— Хорошо. Значит, мы едем в Париж.

— Да. Но сначала мне нужны перо и чернила.

— Кому вы собираетесь писать?

— Бюсси. Вы понимаете, что я не могу покинуть Анжу, не сказав ему, почему я уезжаю.

— Это верно. Все, что нужно для письма, вы найдете в моей комнате.

Сен-Люк тотчас же туда поднялся и рукой, которая, какой бы твердой она ни была, все же слегка дрожала, торопливо набросал следующие строки:

“ Дорогой друг!

Вы узнаете из молвы о несчастье, которое приключилось с господином де Монсоро. Мы с ним поспорили на старой просеке о причинах и следствиях разрушения стен и о том, следует ли лошадям самим находить дорогу.

В разгар этого спора господин де Монсоро упал на маки и одуванчики, и столь неловко, что тут же на месте умер.

Ваш друг навеки Сен-Люк.

Р. S. Так как все это в первую минуту может показаться Вам несколько неправдоподобным, добавлю, что, коща произошло это несчастье, мы оба держали в руках шпаги.

Я немедленно уезжаю в Париж засвидетельствовать мое почтение королю. В Анжу, после того что случилось, я не чувствую себя в полной безопасности".

Десять минут спустя один из слуг барона уже скакал с этим письмом в Анже, в то время как господин и госпожа де Сен-Люк в полном одиночестве покидали замок через потайные ворота, выходившие на кратчайшую дорогу к Парижу. Они оставили Диану в слезах и в особенности в большом затруднении, как объяснить барону грустную историю этой дуэли.

Когда Сен-Люк проезжал мимо, Диана отвела глаза в сторону.

— Вот и оказывай после этого услуги своим друзьям, — сказал тот жене. — Нет, решительно, все люди неблагодарны, только я один способен на признательность.

XXVII
ГЛАВА, ГДЕ МЫ ПРИСУТСТВУЕМ ПРИ ДАЛЕКО НЕ ТОРЖЕСТВЕННОМ ВЪЕЗДЕ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ В ДОБРЫЙ ГОРОД АНЖЕ

В тот самый час, когда граф де Монсоро упал, сраженный шпагой Сен-Люка, у ворот Анже, закрытых, как известно, на все запоры, протрусили разом четыре трубы.

Предупрежденная заранее стража подняла флаг и откликнулась такой же симфонией.

Это подъехала к городу Анже Екатерина Медичи, в сопровождении достаточно внушительной свиты.

Тотчас же дали знать Бюсси. Тот встал с постели и отправился к принцу, который немедленно улегся в постель.

Арии, исполненные трубачами королевы, были, разумеется, прекрасными, но не обладали могуществом тех, что разрушили стены Иерихона: ворота Анже не отворились.

Екатерина выглянула из кареты, чтобы показаться часовым, надеясь, что ее царственный облик произведет большее впечатление, чем звуки труб.

Анжерские ополченцы, увидев королеву, приветствовали ее, и даже весьма учтиво, но ворота остались закрытыми.

Екатерина послала к воротам одного из своих приближенных. Его там осыпали любезностями.

Но когда он потребовал открыть ворота королеве-матери, настаивая, чтобы ее величество приняли с подобающими почестями, ему ответили, что Анже — военная крепость и потому ворота его не могут быть открыты без соблюдения некоторых обязательных формальностей.

Весьма уязвленный полученным ответом, посланец вернулся к своей повелительнице, и тогда Екатерина произнесла те слова, во всем их горьком и глубоком значении, которые позже несколько видоизменил, соответственно возросшему могуществу королевской власти, Людовик XIV.

— Я жду! — прошептала она.

И придворные, окружавшие ее карету, содрогнулись.

Наконец Бюсси, который около получаса наставлял герцога и придумывал для него сотни государственных соображений, одно другого неоспоримее, принял решение.

Он приказал покрыть коня нарядной попоной, выбрал пятерых дворян, наиболее неприятных королеве-матери, и во главе их отправился навстречу ее королевскому величеству.

Екатерина начала уже чувствовать усталость, но не от ожидания, а от размышлений над тем, как она отомстит людям, посмевшим нанести ей такое оскорбление.

Она вспомнила арабскую сказку о заточенном в медном кувшине злом духе. В первые десять лет своего пленения он обещал озолотить того, кто его освободит, а затем, обозленный ожиданием, поклялся убить неосторожного, который откроет крышку кувшина.

С Екатериной произошло то же самое. Сначала она обещала себе осыпать милостями тех дворян, что поспешат ей навстречу.

Затем она дала зарок обрушить гнев на первого, кто явится к ней.

Расфранченный Бюсси подъехал к воротам и стал приглядываться, словно ночной дозорный, который не столько смотрит, сколько слушает.

— Кто идет? — крикнул он.

Екатерина ожидала по меньшей мере коленопреклонения. Один из дворян ее свиты посмотрел на королеву, как бы спрашивая распоряжений.

— Подъезжайте, — сказала она. — Подъезжайте еще раз к воротам. Кричат: “Кто идет?”. Надо ответить им, сударь, это формальность…

Придворный подъехал к самым остриям подъемной решетки.

— Ее величество королева-мать прибыла навестить добрый город Анже, — сказал он.

— Прекрасно, сударь, — отвечал Бюсси. — Соизвольте повернуть налево. Шагах в восьмидесяти отсюда вы увидите потайной вход.

— Потайной вход! — воскликнул придворный. — Маленькая дверца для ее королевского величества!

Но слушать его было уже некому: Бюсси ускакал.

Вместе со своими друзьями, которые втихомолку посмеивались, он направился к тому месту, где, согласно его указаниям, должна была выйти из кареты вдовствующая королева.

— Вы изволили слышать, ваше величество? — спросил придворный. — Потайной вход!

— О да, сударь, я слышала. Войдемте там, раз так полагается.

И молния, сверкнувшая в ее взгляде, заставила побледнеть неловкого, который невольно подчеркнул, что его повелительнице нанесено оскорбление.

Кортеж повернул налево, и маленькая потайная дверь отворилась.

Из нее вышел Бюсси с обнаженной шпагой в руке и почтительно склонился перед Екатериной. Вокруг него мели своими перьями землю шляпы его спутников.

— Добро пожаловать в Анже, ваше величество, — сказал он.

Рядом с Бюсси стояли барабанщики — но в барабаны они не били, и алебардщики — но они не взяли свои алебарды “на караул”.

18*

Королева вышла из кареты и, опираясь на руку придворного, направилась к маленькой двери, обронив в ответ всего лишь:

— Благодарю, господин де Бюсси.

Этими словами она подвела итог размышлениям, для которых ей предоставили время.

Екатерина шла, высоко подняв голову.

Но Бюсси вдруг обогнал ее и преградил ей путь рукой.

— Ваше величество, будьте осторожны, дверь очень низкая, и вы можете ушибиться.

— Так что же мне делать? — сказала Екатерина. — Нагнуться? Я впервые вхожу в город подобным образом.

Слова эти, произнесенные совершенно естественным тоном, для опытных придворных имели такой смысл, глубину и значение, что заставили бы призадуматься не одного из присутствующих, и даже сам Бюсси закусил ус и отвел глаза.

— Ты слишком далеко зашел, — шепнул ему на ухо Ливаро.

— Оставь! — ответил Бюсси. — Это еще не все.

Карету ее величества с помощью блоков перенесли через стену, и Екатерина снова села в нее, чтобы следовать во дворец. Бюсси и его друзья верхами ехали по обе стороны кареты.

— А мой сын? — спросила вдруг Екатерина. — Я не вижу моего сына, герцога Анжуйского!

Она хотела удержать эти слова, но они вырвались у нее в приступе неодолимого гнева. Отсутствие Франсуа в подобный момент было пределом оскорбления.

— Его величество болен, государыня, он лежит в постели. Ваше величество может не сомневаться, что, не будь этого, его высочество поспешил бы сам отдать вам почести у ворот своего города.

На этот раз Екатерина была просто величественна в своем лицемерии.

— Болен! Бедное дитя! Болен! — вскричала она. — Ах, господа, поторопимся же!.. Хорошо ли за ним ухаживают?

— Мы делаем все, что в наших силах, — сказал Бюсси, глядя на нее с удивлением и словно пытаясь разобраться, действительно ли в этой женщине говорит мать.

— Знает ли он, что я здесь? — продолжала Екатерина после паузы, которую она с толком использовала, чтобы произвести смотр всем спутникам Бюсси.

— Разумеется, ваше величество, разумеется.

Екатерина поджала губы.

— Должно быть, он очень страдает, — сказала она сочувственно.

— Неимоверно, — ответил Бюсси. — Его высочество подвержен таким внезапным приступам недомогания.

— Значит, это внезапное недомогание, господин де Бюсси?

— Бог мой! Конечно, ваше величество.

Так они прибыли ко дворцу. По пути следования кареты шпалерами стояли толпы народа.

Бюсси поспешил вперед, взбежал по лестнице и, запыхавшийся, возбужденный, вошел к герцогу.

— Она здесь, — сказал Бюсси. — Берегитесь!

— Рассержена?

— Вне себя.

— Выражает недовольство?

— О нет! Гораздо хуже: улыбается.

— А народ?

— Народ хранит молчание. Он смотрит на эту женщину с немым ужасом: он ее не знает, но угадывает, какая она.

— А она?

— Она посылает воздушные поцелуи и кусает себе кончики пальцев при этом.

— Дьявол!

— Да, ваше высочество, как раз то же самое и мне пришло в голову. Это дьявол. Будьте осмотрительны!

— Мы сохраняем состояние войны, не так ли?

— Черт подери! Запрашивайте сто, чтобы получить десять; впрочем, у нее вы больше пяти не вырвете.

— Вот как? Так, значит, ты считаешь меня совсем бессильным?.. Вы все здесь? Почему Монсоро еще не вернулся? — произнес герцог.

— Он, наверное, в Меридоре… Мы прекрасно обойдемся и без него!

— Ее величество королева-мать! — провозгласил лакей с порога.

И тотчас же показалась Екатерина, бледная и, по своему обыкновению, вся в черном.

Герцог Анжуйский сделал движение, чтобы встать.

Но Екатерина с живостью, которой нельзя было заподозрить в этом изношенном годами теле, бросилась в объятия сына и покрыла его лицо поцелуями.

“Она его задушит, — подумал Бюсси. — Да это настоящие поцелуи, разрази меня гром!”

Она сделала больше — она заплакала.

— Нам надо остерегаться, — сказал Антрагэ Рибейраку, — каждая слеза будет оплачена бочкой крови.

Покончив с поцелуями и слезами, Екатерина села у изголовья герцога. Бюсси сделал знак, и присутствующие удалились. Сам же он, словно у себя дома, прислонился спиной к колонне кровати и стал спокойно ждать.

— Не могли бы вы позаботиться о моих бедных людях, дорогой господин де Бюсси? — сказала вдруг Екатерина. — Ведь вы второе лицо в доме после нашего сына и наш самый дорогой друг. Я прошу вас оказать мне эту любезность.

Выбора не было.

“Попался!” — подумал Бюсси.

— Счастлив служить вашему величеству, государыня, — сказал он. — Я удаляюсь. Погоди! — прошептал он. — Это тебе не Лувр, ты не знаешь здесь всех дверей, я еще вернусь.

И молодой человек вышел, не сумев даже подать герцогу знак. Екатерина опасалась, что Бюсси это сделает, и ни на секунду не спускала с него глаз.

Прежде всего она попыталась выяснить, действительно ли ее сын болен или только притворяется больным. На этом должна была строиться вся ее дальнейшая дипломатия.

Но Франсуа, достойный сын своей матери, великолепно играл свою роль.

Она заплакала — он затрясся в лихорадке.

Введенная в заблуждение, Екатерина сочла его больным и даже понадеялась, что болезнь поможет ей подчинить своему влиянию разум, ослабленный страданиями тела.

Она обволокла герцога нежностью, снова расцеловала его, снова заплакала, да так, что он удивился и спросил о причине ее слез.

— Вам грозила такая большая опасность, сын мой, — отвечала она.

— Когда я бежал из Лувра, матушка?

— О! Нет, после того как вы бежали.

— Что вы имеете в виду?

— Те, кто помогал вам при этом злополучном бегстве…

— Что же они?

— Они ваши злейшие враги…

“Ничего не знает, — подумал принц, — но хотела бы разузнать”.

— Король Наваррский! — сказала Екатерина без обиняков. — Вечный бич нашего дома… Узнаю его!

“Знает”,— решил Франсуа.

— Поверите ли вы мне, если я скажу, что он этим хвастает и считает, что он один остался в выигрыше?

— Все это не так, — возразил герцог, — вас обманывают, матушка.

— Почему?

— Потому, что он не имел никакого касательства к моему побегу, а если бы и имел, то все равно: сейчас я в безопасности, как вы видите. А с королем Наваррским я уже два года не встречался, матушка.

— Я подразумеваю не только эту опасность, сын мой, — сказала Екатерина, чувствуя, что удар" не попал в цель.

— Что же еще, матушка? — спросил герцог, то и дело поглядывая на гобеленовые драпировки на стене алькова за спиной Екатерины, начавшие время от времени колыхаться.

Екатерина наклонилась к сыну и, постаравшись придать своему голосу испуганный тон, произнесла:

— Королевский гнев! Страшный гнев, угрожающий вам.

— Со второй опасностью дело обстоит так же, как с первой, государыня: мой брат, король, — в жестоком гневе, охотно верю, но я — в безопасности.

— Вы так полагаете? — сказала Екатерина с выражением, способным внушить страх самому смелому.

Драпировки заколыхались.

— Я в этом уверен, — ответил герцог, — и вы сами своим приездом сюда, милая матушка, подтверждаете мою правоту.

— Почему же? — спросила Екатерина, встревоженная его спокойствием.

— Потому что, — продолжал Франсуа после очередного взгляда на драпировки, — если бы вам поручили передать мне только эти угрозы, вы бы не поехали сюда, да и король в подобном случае не решился бы отдать в мои руки такого заложника, как ваше величество.

Испуганная Екатерина подняла голову.

— Заложник?! Я?! — воскликнула она.

— Самый святой и почитаемый из всех, — ответил с улыбкой герцог и поцеловал руку Екатерине, не преминув бросить ликующий взгляд на драпировки.

Екатерина бессильно уронила руки. Она не могла догадаться, что Бюсси из потайной двери следил за своим господином и с самого начала разговора поддерживал его в трудных случаях взглядом, сообщая ему при каждом его колебании мужество и бодрость духа.

— Сын мой, — сказала она наконец, — вы совершенно правы: я прибыла к вам как посланница мира.

— Я вас слушаю, матушка, — сказал Франсуа, — и вам известно, с каким почтением. Мне кажется, мы начинаем понимать друг друга.

XXVIII
МАЛЫЕ ПРИЧИНЫ И БОЛЬШИЕ СЛЕДСТВИЯ

В первой части разговора преимущество совершенно очевидно оказалось не на стороне Екатерины.

Подобная неудача была для королевы-матери настолько непредвиденной, и особенно настолько непривычной, что она задавалась вопросом, действительно ли ее сын столь решительно настроен, как это кажется. Но вдруг одно маленькое событие изменило положение вещей.

История знает сражения, которые, будучи на три четверти проигранными, вдруг оказались выигранными из-за перемены ветра и vice versa; два примера тому — Маренго и Ватерлоо.

Одна песчинка способна нарушить ход самой мощной машины.

Бюсси стоял, как мы уже знаем, в потайном коридоре, выходившем в спальню герцога Анжуйского, и расположился так, что был виден только принцу. Из своего укрытия Бюсси через щель между драпировками просовывал голову в те моменты, которые считал самыми опасными для дела.

А его дело, как вы понимаете, была война любой ценой: необходимо было задержаться в Анжу на все то время, пока там будет оставаться граф де Монсоро: надо было наблюдать за мужем и навещать его жену.

Эта чрезвычайно простая политика тем не менее весьма усложняла политику Франции: большие следствия вытекают из малых причин.

Бюсси с помощью энергичных подмигиваний, яростных гримас, шутовских жестов, свирепого насупливания бровей, наконец, понуждал своего господина к стойкости.

Герцог, боявшийся Бюсси, подчинялся ему и, как мы видели, действительно держался чрезвычайно стойко.

Екатерина потерпела поражение на всех направлениях и мечтала уже только о достойном отступлении, когда небольшое происшествие, почти такое же неожиданное, как упорство герцога Анжуйского, выручило ее.

Внезапно, в самый разгар беседы матери с сыном, в момент наиболее ожесточенного сопротивления герцога Анжуйского, Бюсси почувствовал, что кто-то дергает его за край плаща.

Не желая упустить ни слова из разговора, он не обернулся, а протянул руку назад и почувствовал прикосновение чьих-то пальцев. Передвигаясь по ним, он ощупал всю руку, за рукой — плечо, а за плечом — человека.

Тогда, сообразив, что дело стоит того, он обернулся.

Этим человеком был Реми.

Бюсси хотел заговорить, но Реми приложил палец к губам, после чего тихонько увлек своего господина в соседнюю комнату.

— Что случилось, Реми? — спросил граф в сильном нетерпении. — Почему ты меня беспокоишь в такую минуту?

— Письмо, — шепнул Реми.

— Черт бы тебя побрал! Из-за какого-то письма ты отрываешь меня от важнейшего разговора, который я вел с его высочеством герцогом Анжуйским.

Эта вспышка гнева, по всей видимости, отнюдь не обескуражила Реми.

— Есть письма и письма, — сказал он.

“Он прав”,— подумал Бюсси.

— Откуда это письмо?

— Из Меридора.

— О! — живо воскликнул Бюсси. — Из Меридора! Благодарю, мой милый Реми, благодарю!

— Значит, вы больше не считаете, что я допустил ошибку?

— Разве ты когда-нибудь можешь ошибиться? Где письмо?

— Оно потому и показалось мне особо важным, что посланец желает передать его вам в собственные руки.

— И правильно. Он здесь?

— Да.

— Приведи его.

Реми отворил одну из дверей и сделал знак человеку, по виду конюху, войти.

— Вот господин де Бюсси, — сказал он, указывая на графа.

— Давай письмо. Я тот, кого ты искал, — сказал Бюсси.

И вручил посланцу полупистоль.

— О! Я вас хорошо знаю, — ответил конюх, протягивая ему письмо.

— Это она его тебе дала?

— Не она — он.

— Кто он? — с живостью спросил Бюсси, разглядывая почерк.

— Господин де Сен-Люк.

— А!

Бюсси слегка побледнел, потому что при слове “он” решил, что речь идет не о жене, а о муже, а господин де Монсоро имел это свойство — заставлять Бюсси бледнеть всякий раз, когда он о нем вспоминал.

Молодой человек отвернулся, чтобы прочесть письмо и скрыть то волнение, которое боится выдать каждый, кто получает важное известие, если он не Цезарь Борджа, не Макиавелли, не Екатерина Медичи и не дьявол.

И бедняга Бюсси поступил правильно, потому что, едва он пробежал глазами известное нам письмо, как кровь прихлынула к его мозгу, прилила к глазам, словно разбушевавшееся море. Из бледного он сделался пурпурно-красным, постоял мгновение как оглушенный и, чувствуя, что вот-вот упадет, был вынужден опуститься в кресло возле окна.

— Ступай! — сказал Реми конюху, удивленному действием, которое оказало принесенное им письмо. И подтолкнул его в спину. Конюх поспешил удалиться. Он решил, что принес плохую новость, и испугался, как бы у него не отобрали назад полупистоль.

Реми подошел к графу и потряс его за руку.

— Черт подери! — воскликнул он. — Отвечайте мне немедленно, иначе, клянусь святым Эскулапом, я пущу вам кровь из всех четырех конечностей.

Бюсси встал. Он больше не был ни красным, ни оглушенным — он был мрачным.

— Погляди, — сказал он, — что сделал ради меня Сен-Люк.

И протянул Реми письмо.

Реми жадно прочел его.

— Что же, — заметил он, — мне кажется, все прекрасно и господин де Сен-Люк — галантный человек. Да здравствуют умные люди, умеющие отправить душу в чистилище! Оттуда ей уже нет возврата!

— Невероятно! — пробормотал Бюсси.

— Конечно, невероятно, но это ничего не меняет. Наши дела теперь обстоят так: через девять месяцев моей пациенткой будет некая графиня де Бюсси. Разрази меня гром! Не беспокойтесь, я принимаю роды, как Амбруаз Парэ.

— Да, — сказал Бюсси. — Она будет моей женой.

— Мне кажется, — отвечал Реми, — что для этого не так уж много придется сделать, ибо она уже больше ваша жена, чем жена своего мужа.

— Монсоро мертв!

— Мертв! — повторил Одуэн. — Так написано.

— О! Мне кажется, что я сплю, Реми. Как! Я не увижу больше этого подобия привидения, всегда готового встать между мною и счастьем? Реми, мы бредим!

— Нет, мы ни чуточки не бредим. Перечтите письмо, черт возьми! Упал на маки, видите, да так неловко, что тут же и умер. Я уже замечал, что падать на маки очень опасно, но до сих пор думал, что это опасно только для женщин.

— Но в таком случае, — сказал Бюсси, не слушая шуток Реми и следя лишь за одной мыслью, которая вертелась у него в мозгу, — Диане не следует оставаться в Меридоре. Я этого не хочу. Надо чтобы она отправилась куда-нибудь в другое место, где она сможет все забыть.

— Я думаю, что для этого вполне подходит Париж, — сказал Одуэн. — В Париже все забывают довольно быстро.

— Ты прав. Она снова поселится в своем домике на улице Турнель, и десять месяцев ее вдовьего траура мы проживем в тени, если только счастье может оставаться в тени, и брак будет для нас всего лишь завтрашним днем сегодняшних радостей.

— Это верно, — сказал Реми, — но, чтобы отправиться в Париж…

— Ну?

— Нам кое-что нужно.

— Что же?

— Нам нужен мир в Анжу.

— Верно, — сказал Бюсси, — верно. О! Бог мой! Сколько времени потеряно, и потеряно впустую!

— Это значит, что вы сядете на коня и помчитесь в Меридор.

— Нет, не я, ни в коем случае не я, а ты. Я обязательно должен остаться здесь, и к тому же мое присутствие там в подобную минуту было бы почти непристойным.

— А как я с ней увижусь? Войду в замок?

— Нет. Иди сначала к старой просеке, возможно, она будет гулять там: ждать меня. А если там не увидишь, иди в замок.

— Что ей сказать?

— Что я почти обезумел.

И пожав руку молодому лекарю, на которого привык полагаться, как на самого себя, Бюсси поспешил вернуться на свое место за драпировками у потайного входа в альков принца.

В отсутствие Бюсси Екатерина попыталась отвоевать обратно ту территорию, которую потеряла благодаря его присутствию.

— Сын мой, — сказала она, — я полагала, что никогда не бывает так, чтобы мать не сумела договориться со своим ребенком.

— Тем не менее, матушка, вы видите, что иногда это может случиться.

— Никогда, если она действительно хочет договориться.

— Вы желаете сказать, сударыня, если они хотят договориться, — поправил герцог и, довольный этими гордыми словами, поискал глазами Бюсси, чтобы получить в награду одобряющий взгляд.

— Но я хочу этого, — воскликнула Екатерина, — вы слышите, Франсуа? Я этого хочу.

Тон ее голоса не соответствовал словам, ибо слова были повелительными, а тон почти умоляющим.

— Вы этого хотите? — переспросил герцог Анжуйский с улыбкой.

— Да, — сказала Екатерина, — я этого хочу и пойду на любые жертвы, чтобы достигнуть своей цели.

— А! — воскликнул Франсуа. — Черт возьми!

— Да, да, мое дорогое дитя, скажите, чего вы требуете, чего вы желаете? Говорите! Приказывайте!

— О! Матушка! — произнес Франсуа, почти смущенный столь полной победой, которая лишала его возможности быть суровым победителем.

— Послушайте, сын мой, — сказала Екатерина своим самым нежным голосом, — вы ведь не хотите утопить королевство в крови? Этого не может быть. Вы хороший француз и хороший брат.

— Мой брат оскорбил меня, сударыня, и я ему больше ничем не обязан ни как моему брату, ни как моему королю.

— Но я, Франсуа, я! Разве вам не жаль меня?

— Нет, сударыня, потому что вы, вы меня покинули! — возразил герцог, думая, что Бюсси все еще на своем месте, как прежде, и может его слышать.

— А! Вы хотите моей смерти? — горестно сказала Екатерина. — Что ж, пусть будет так, я умру, как и подобает женщине, дети которой убивают друг друга у нее на глазах.

Само собой разумеется, Екатерина не испытывала ни малейшего желания умереть.

— О! Не говорите так, матушка, вы разрываете мне сердце! — воскликнул Франсуа, сердце которого вовсе не разрывалось.

Екатерина залилась слезами.

Герцог взял ее за руки и попытался успокоить, по-прежнему бросая тревожные взгляды в глубину алькова.

— Но чего вы хотите? — сказала Екатерина. — Скажите, по крайней мере, ваши требования, чтобы мы знали, на чем нам порешить.

— Постойте, матушка, а чего вы сами хотите? — сказал Франсуа. — Говорите, я вас слушаю.

— Я хочу, чтобы вы возвратились в Париж, мое дорогое дитя, я хочу, чтобы вы возвратились ко двору короля, вашего брата, который ждет вас с распростертыми объятиями.

— Э! Черт подери, сударыня! Я отлично понимаю: не брат мой ждет меня с распростертыми объятиями, а Бастилия — с распахнутыми воротами.

— Нет, возвращайтесь, возвращайтесь, я клянусь честью, клянусь моей материнской любовью, клянусь кровью нашего спасителя Иисуса Христа, король вас примет так, словно это вы король, а он — герцог Анжуйский.

Герцог неотрывно вглядывался в драпировки алькова.

— Соглашайтесь, — продолжала Екатерина, — соглашайтесь, сын мой. Скажите, может быть, вам нужны новые владения, может быть, вы хотите иметь свою гвардию?

— Э! Сударыня, ваш сын мне ее уже дал однажды, и даже почетную, ведь он выбрал для этого своих четырех миньонов.

— Не надо, не говорите так. Он предоставит вам самому набирать себе гвардейцев. Если вы захотите, у вашей гвардии будет капитан, и капитаном этим может стать господин де Бюсси.

Это последнее предложение обеспокоило герцога. Оно могло больно задеть самолюбие его фаворита, и герцог снова бросил взгляд в глубину алькова, боясь увидеть в полумраке горящие гневом глаза и злобно стиснутые зубы.

Но, о чудо! Вопреки ожиданиям, он увидел радостного, улыбающегося Бюсси, который усиленно кивал ему, одобряя предложение королевы-матери.

“Что это означает? — подумал Франсуа. — Неужто Бюсси хотел войны только для того, чтобы стать капитаном моей гвардии?”

— Стало быть, — сказал он уже громче и словно спрашивая самого себя, — я должен согласиться?

“Да, да, да!” — подтвердил Бюсси руками, плечами и головой.

— Значит, надо, — продолжал герцог, — оставить Анжу и вернуться в Париж?

“Да, да, да!” — убеждал Бюсси со все возрастающим пылом.

— Конечно, дорогое дитя, — сказала Екатерина, — но разве это так трудно — вернуться в Париж?

“По чести, — сказал себе Франсуа, — я больше ничего не понимаю. Мы условились, что я буду от всего отказываться, а теперь он мне советует обменяться с ней мирным поцелуем! ”.

— Ну так как, — спросила с беспокойством Екатерина, — что вы ответите?

— Матушка, я подумаю, — медленно произнес герцог, надеясь выяснить с Бюсси это противоречие, — и завтра…

“Он сдается, — решила Екатерина. — Я выиграла битву”.

“В самом деле, — подумал герцог, — Бюсси, возможно, и прав”.

И они расстались, предварительно обменявшись поцелуями.

XXIX
О ТОМ, КАК ГРАФ МОНСОРО ОТКРЫЛ, ЗАКРЫЛ И СНОВА ОТКРЫЛ ГЛАЗА И КАК ЭТО ЯВИЛОСЬ ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ ТОГО, ЧТО ОН ЕЩЕ НЕ ОКОНЧАТЕЛЬНО МЕРТВ

“Какое счастье иметь хорошего друга, и особенно потому, что хорошие друзья встречаются редко!”

Так размышлял Реми, скача по полю на одной из лучших лошадей герцогских конюшен.

Он бы охотно взял Роланда, но граф де Монсоро его опередил, и Реми пришлось взять другого коня.

— Я очень люблю господина де Бюсси, — говорил себе Одуэн, — а господин де Бюсси, со своей стороны, меня тоже крепко любит, так, во всяком случае, я думаю. Вот почему я сегодня такой веселый: я счастлив за двоих.

Затем он добавил, вдохнув полной грудью:

— В самом деле, мне кажется, сердце у меня выпрыгнет из груди от радости. Ну-ка, — продолжал он, экзаменуя себя, — ну-ка, как я стану раскланиваться с госпожей Дианой?

Если вид у нее будет печальный — церемонный, сдержанный, безмолвный поклон, рука приложена к сердцу; если она улыбнется — сверхпочтительный реверанс, несколько пируэтов и полонез, который я исполню соло. Господину же де Сен-Люку, если он еще в замке, в чем я сильно сомневаюсь, — “Виват” и изъявления благодарности по-латыни. Он-то убиваться не станет, будьте уверены… Ага! Я приближаюсь.

И действительно, после того как лошадь свернула налево, потом направо, после того как пробежала по заросшей цветами тропинке, миновала просеку и старый бор, она вступила в чащу, которая вела к стене.

— О! Какие прекрасные маки! — сказал Реми. — Они напоминают мне о нашем главном ловчем. Те, на которые он упал, бедняжка, не могли быть прекраснее этих.

Реми подъезжал к стене все ближе и ближе.

Внезапно лошадь, скакавшая крупной рысью, резко остановилась и, раздув ноздри, уставилась в одну точку. Реми, не ожидавший остановки, чуть не перелетел через голову Митридата — так звали лошадь, которую он взял вместо Роланда.

Частые упражнения в верховой езде сделали Реми опытным наездником; он вонзил шпоры в бока своего скакуна, но Митридат не шелохнулся. Этот конь, несомненно, получил свое имя по причине сходства его упрямого характера с характером понтийского царя.

Удивленный Реми опустил глаза в поисках препятствия, остановившего коня, но увидел только большую, увенчанную розовой пеной лужу крови, которую постепенно впитывали земля и цветы.

— Ага! — воскликнул он. — Уже не то ли это место, где господин де Сен-Люк проткнул господина де Монсоро?

Реми поднял глаза и огляделся.

В десяти шагах, под каменной стеной, он увидел две неестественно прямые ноги и еще более неестественно прямое тело.

Ноги лежали на земле, тело опиралось о стену.

— Вот те раз! Монсоро! — воскликнул Реми. — Hie obiit Nemrod. Ну и ну! Коли вдова оставляет его здесь, на растерзание воронам и коршунам, это хороший для нас признак, и моя надгробная речь будет состоять из реверанса, пируэтов и полонеза.

И Реми, соскочив с коня, сделал несколько шагов в сторону тела.

— Странно! — сказал он. — Он лежит тут мертвый, совершенно мертвый, а кровь, однако, там. А! Вот след. Он добрался оттуда сюда, или, вернее, этот славный Сен-Люк, воплощенное милосердие, прислонил его к стене, чтобы избежать прилива крови к голове. Да, так оно и есть, он мертв, клянусь честью! Глаза открыты, лицо неподвижно — мертвым-мертвешенек. Вот так: раз, два.

Реми сделал выпад и проткнул пальцем пустое пространство перед собою.

Но тут же он разинул рот и попятился, ошеломленный: глаза, которые были только что открыты, закрылись, а лицо покойника, с самого начала поразившее его своей бледностью, побледнело еще больше.

Реми стал почти таким же бледным, как граф де Монсоро, но, будучи медиком, то есть в достаточной степени материалистом, пробормотал, почесывая кончик носа: “Credere portentis mediocre. Раз он закрыл глаза, значит, он не мертв”.

И все же, несмотря на материализм Одуэна, положение его было не из приятных и ноги подгибались в коленях совершенно неприличным образом, поэтому он сел или, вернее говоря, сполз на землю к подножию дерева, прислонился к его стволу и оказался лицом к лицу с трупом.

— Не могу припомнить, где точно, — сказал он себе, — но где-то я читал, что после смерти наблюдаются определенные двигательные феномены, которые свидетельствуют лишь об оседании материи, то есть о начале разложения. Вот чертов человек! Подумать только, он доставляет нам хлопоты даже после своей смерти, просто наказание. Ей-Богу, не только глаза всерьез закрыты, но еще и бледность увеличилась, chroma chloron, как говорит Гальен; color albus, как говорит Цицерон, который был очень остроумным оратором. Впрочем, есть способ определить, мертв он или нет: надо воткнуть мою шпагу ему в живот на фут — если он не пошевельнется, значит, определенно скончался.

И Реми приготовился проделать этот милосердный опыт. Он даже взялся уж за шпагу, когда глаза Монсоро снова открылись.

Это событие оказало на Реми иное действие, нежели первое: он вскочил, словно подброшенный пружиной, и холодный пот выступил у него на лбу.

На этот раз глаза мертвеца так и остались широко раскрытыми.

— Он не мертв, — прошептал Реми, — он не мертв! В хорошенькую же историю мы попали.

Тут в голову молодому человеку, вполне естественно, пришла одна мысль.

— Он жив, — сказал Реми, — это верно, но если я убью его, он станет вполне мертвым.

Реми глядел на Монсоро, граф тоже глядел на него, и такими испуганными глазами, что можно было подумать, будто он читает намерения Одуэна в его душе.

— Фу! — воскликнул вдруг Реми. — Фу! Что за гнусная мысль! Бог свидетель, если бы он был на ногах и размахивал шпагой, я убил бы его с полным удовольствием, но в том виде, в каком он сейчас, без сил, на три четверти мертвый, — это было бы больше чем преступление, это была бы подлость.

— Помогите, — прошептал Монсоро, — помогите, я умираю.

— Дьявольщина! — сказал себе Реми. — Положение весьма затруднительное. Я врач, и, следовательно, мой долг облегчать страдания себе подобных. Правда, Монсоро этот до того уродлив, что я почти вправе сказать: не себе подобных, а не более чем принадлежащих к тому же роду. Genus homo.

Что ж, забудем, что меня зовут Одуэн, забудем, что я друг господина де Бюсси, и выполним наш долг врача.

— Помогите, — повторил раненый.

— Я здесь, — сказал Реми.

— Ступайте за священником, за врачом.

— Врач уже нашелся, и, быть может, он избавит вас от священника.

— Одуэн! — воскликнул граф де Монсоро, увидев Реми. — Какими судьбами?

Как видите, граф остался верен себе: даже в агонии он подозревал и допрашивал.

Реми понял, что кроется за его вопросом.

Этот лес не был особенно людным местом, сюда не приходили просто так, без дела. Следовательно, вопрос был почти естественным.

— Почему вы здесь? — повторил Монсоро, которому подозрения придали немного сил.

— Черт побери! — ответил Реми. — Да потому, что на расстоянии лье отсюда я встретил господина де Сен-Люка.

— А! Моего убийцу, — пробормотал Монсоро, бледнея от боли и от гнева одновременно.

— И он велел мне: “Реми, скачите в лес! В том месте, которое называется Старая просека, вы найдете мертвого человека”.

— Мертвого! — повторил Монсоро.

— Проклятье! Он так думал, — сказал Реми, — не надо на него за это сердиться. Ну я и явился и увидел, что вы потерпели поражение.

— А теперь скажите мне прямо, ведь вы имеете дело с мужчиной, скажите мне, смертельно ли я ранен?

— А! Черт! — воскликнул Реми. — Вы слишком многого от меня хотите. Однако я попытаюсь. Поглядим.

Мы уже говорили, что совесть врача одержала верх над преданностью друга.

Итак, Реми подошел к Монсоро и со всеми подобающими предосторожностями снял с него плащ, камзол и рубашку.

Шпага прошла над правым соском, между шестым и седьмым ребрами.

— Гм, — хмыкнул Реми, — очень болит?

— Не грудь, спина.

— Ага! А скажите, пожалуйста, какая часть спины?

— Под лопаткой.

— Клинок наткнулся на кость, — сказал Реми, — потому и болит.

И он осмотрел место, которое граф указал как средоточие самой сильной боли.

— Нет, — сказал Реми, — нет, я ошибся. Клинок ни на что не наткнулся, он прошел насквозь. Разрази меня гром! Славный удар, господин граф, отлично! Лечить раненных господином де Сен-Люком — одно удовольствие. У вас сквозная рана, милостивый государь.

Монсоро потерял сознание, но у Реми его слабость не вызвала тревоги.

— А! Вот оно. Это хорошо: обморок, пульс слабый. Все как полагается. — Он ощупал руки и ноги — кисти и ступни холодные. Приложил ухо к груди: дыхательные шумы отсутствуют; легонько постукал по ней: звук глухой. — Черт, черт, вдовство госпожи Дианы, возможно, придется перенести на более поздний срок.

В это мгновение легкая, красноватая, блестящая пена увлажнила губы раненого.

Реми поспешно достал из кармана сумку с инструментами и вынул ланцет; затем он оторвал полосу от рубахи Монсоро и перетянул ему руку в предплечье.

— Посмотрим, — сказал он. — Если кровь потечет, тогда, даю слово, госпоже Диане не суждено стать вдовой, но если не потечет!.. Ах! Течет, ей-Богу, течет! Прошу прощения, дорогой господин де Бюсси, прошу прощения, но ничего не поделаешь, врач — прежде всего врач.

И в самом деле, кровь, словно бы поколебавшись мгновение, хлынула из вены. Почти в ту же секунду раненый вздохнул и открыл глаза.

— Ах! — пробормотал он. — Я уже думал, что все кончено.

— Еще нет, милостивый государь, еще нет. И, возможно даже…

— Я выберусь?

— О! Бог мой! Несомненно. Но прежде давайте закроем рану. Погодите, не двигайтесь. Видите ли, природа в эту самую минуту лечит вас изнутри, так же как я лечу вас снаружи. Я накладываю вам повязку, а она изготовляет сгусток. Я пускаю вам кровь — она ее останавливает. О! Природа — великий хирург, милостивый государь. Постойте, я оботру вам губы.

И Реми провел носовым платком по губам графа.

— Сначала, — сказал раненый, — я только и делал, что харкал кровью.

— Что ж, теперь, видите, кровотечение уже остановилось. Все идет хорошо. Тем лучше! То есть тем хуже.

— Как тем хуже?

— Тем лучше для вас, разумеется, но тем хуже!.. Я знаю, что хочу сказать. Любезный мой господин де Монсоро, боюсь, что буду иметь честь вылечить вас.

— Как! Вы боитесь?

— Да, я знаю, что говорю.

— Так значит, вы считаете, что я поправлюсь?!

— Увы!

— Вы странный врач, господин Реми.

— Что вам в том? Раз я вас спасаю!.. А теперь…

Реми остановил кровь и поднялся.

— Вы меня бросаете? — спросил граф.

— Вы слишком много говорите, милостивый государь. Лишняя болтовня вредна. Ах, да разве в этом дело? Мне скорее следовало бы посоветовать ему кричать.

— Я не понимаю вас.

— К счастью. Ну вот вы и перевязаны.

— А теперь я отправлюсь за подмогой.

— А я, что мне пока делать?

— Сохраняйте спокойствие, не двигайтесь, дышите очень осторожно, старайтесь не кашлять. Не будем тревожить этот драгоценный сгусток. Какое жилье тут ближе всего?

— Меридорский замок.

— Как туда пройти? — спросил Реми, изображая полное неведение.

— Переберитесь через стену, и вы попадете в парк или же следуйте вдоль стены до ворот.

— Хорошо, я поскачу туда.

— Благодарю вас, добрый человек! — воскликнул Монсоро.

"Кабы ты знал, каким добряком я на самом деле оказался, — пробормотал Реми, — ты бы меня еще не так благодарил!"

И, вскочив на коня, лекарь галопом помчался в указанном направлении.

Через пять минут он прибыл в замок, все обитатели которого суетились и хлопотали, словно муравьи разрытого муравейника, обыскивая заросли и закутки парка и прилежащий к нему лес в бесплодных попытках обнаружить то место, где лежит тело убитого, ибо Сен-Люк, чтобы выиграть время, дал им неверные указания.

Реми влетел, как метеор, в эту толпу и увлек ее за собой.

Он с таким жаром отдавал распоряжения, что графиня де Монсоро не смогла удержаться от удивленного взгляда.

Тайная, смутная мысль промелькнула в ее уме и на секунду затуманила ангельскую чистоту этой души.

“А я-то думала, что он друг господина де Бюсси”,— прошептала она, глядя, как удаляется Реми, увозя с собою носилки, корпию, чистую воду — словом, все, что необходимо для помощи раненому.

Сам Экскулап не смог бы сделать больше.

Назад: XV О ТОМ, КАК БЮССИ ПРЕДЛАГАЮТ СТО ПИСТОЛЕЙ ЗА ЕГО КОНЯ, А ОН ОТДАЕТ ЕГО ДАРОМ

XXIV ГЛАВА, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО БЛАГОДАРНОСТЬ БЫЛА ОДНОЙ ИЗ ДОБРОДЕТЕЛЕЙ ГОСПОДИНА ДЕ СЕН-ЛЮКА

XXV ПЛАН ГОСПОДИНА ДЕ СЕН-ЛЮКА

XXVI О ТОМ, КАК ГОСПОДИН ДЕ СЕН-ЛЮК ПОКАЗАЛ ГОСПОДИНУ ДЕ МОНСОРО УДАР, КОТОРОМУ ЕГО НАУЧИЛ КОРОЛЬ

XXVII ГЛАВА, ГДЕ МЫ ПРИСУТСТВУЕМ ПРИ ДАЛЕКО НЕ ТОРЖЕСТВЕННОМ ВЪЕЗДЕ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ В ДОБРЫЙ ГОРОД АНЖЕ

XXVIII МАЛЫЕ ПРИЧИНЫ И БОЛЬШИЕ СЛЕДСТВИЯ

XXIX О ТОМ, КАК ГРАФ МОНСОРО ОТКРЫЛ, ЗАКРЫЛ И СНОВА ОТКРЫЛ ГЛАЗА И КАК ЭТО ЯВИЛОСЬ ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ ТОГО, ЧТО ОН ЕЩЕ НЕ ОКОНЧАТЕЛЬНО МЕРТВ